ОБРАЩЕНИЯ КАК РЕПРЕЗЕНТАНТЫ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ ДВОРЯНИНА II ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА (НА МАТЕРИАЛЕ РОМАНА «ГОСПОДА ГОЛОВЛЕВЫ» М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА)

ADDRESSES AS REPRESENTATIVES OF THE LINGUISTIC PERSONALITY OF A NOBLEMAN IN THE SECOND HALF OF THE XIX CENTURY (BASED ON THE NOVEL «THE GOLOVLYOV FAMILY» BY M. E. SALTYKOV-SHCHEDRIN)

Natalia Vostroknutova

candidate of Science, senior lecturer of Russian Language department, North-Western State Medical University  named after I.I. Mechnikov,

Russia, Saint Petersburg

АННОТАЦИЯ

Целью исследования является рассмотрение употребления слов-обращений  в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» как репрезентантов языковой личности дворянина II половины XIX столетия. Анализ проводится в пределах описательного метода и метода контекстуального анализа языковых единиц в тексте. В результате анализа выявлены способы десемантизации и переосмысления языковых единиц. Делается вывод о том, что в обращениях Салтыков-Щедрин актуализирует главную номинацию «выморочный».

ABSTRACT

The purpose of the study is to consider the use of addresses in the novel by M.E. Saltykov-Shchedrin «The Golovlyov Family» as representatives of the linguistic personality of a nobleman in the second half of the XIX century. The analysis is carried out within the limits of the descriptive method and the method of contextual analysis of language units. As a result of the analysis, the ways of desemantization and reinterpretation of language units are revealed. It is concluded that Saltykov-Shchedrin updates the main nomination «vymorochny» (escheated) in his addresses.

Ключевые слова: художественный текст; негативная коннотация; ирония; уменьшительно-ласкательный суффикс; автономинация; «выморочный».

Keywords: artistic text; negative connotation; irony; diminutive suffix; self-nomination; «escheated».

Художественный текст – хранитель речевых формул своего времени, в том случае, если автор реалистически отражает общественное устройство этого времени. К таким авторам в исследовательской традиции по праву относят М.Е. Салтыкова-Щедрина [1, 2, 3, 5, 6 и др.]. Материалом нашего исследования является роман Щедрина «Господа Головлевы» как текст, насыщенный лексемами-прозвищами и обращениями в кругу одной семьи, которая являет собою концентрат образов быта и бытия дворянской семьи периода отмены крепостного права. В произведении показана картина распада дворянского гнезда, в котором «отцы» и «дети» тесно взаимосвязаны идеей наследования как материального, так и духовного. Падение нравов русского дворянства в этот период обусловлено не только распадом крепостных связей, но и отмиранием связей межличностных, восходящих к духовному омертвению, обезличиванию отдельного человека. Процесс этот не спонтанный, закономерный, но, несмотря на это, потрясающий душу нашего современника глубиной падения и остротой конфликта в человеческом взаимодействии с ближними (в словах) и с божественным (в Слове).

В своем исследовании мы применяем элементы описательного метода и метода контекстуального анализа единиц художественного текста.

Роман «Господа Головлевы» являет читателю родственные связи в кругу одной семьи, показанной автором как представитель «великого множества»,   которому «домашние пенаты, с самой колыбели, ничего, по-видимому, не дарят, кроме безвыходного злополучия» [7, с. 283]. История этого семейства, по словам автора: «праздность, непригодность к какому бы то ни было делу и запой» [там же]. Семейство Головлевых в романе представлено матерью Ариной Петровной, «властной» женщиной: «Держит она себя грозно; единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, /…/ а от детей требует, чтобы они были в таком у неё послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет?» [7, с. 8]; «Арина Петровна была властной матерью» [7, с. 154]; по натуре скопидомкой: даже бросая «куски» (часть наследства) своим «постылым» детям-«щенкам», она обогащается: «/…/ оба эти случая /…/ не только не произвели ущерба в финансах Арины Петровны, но косвенным образом даже способствовали округлению головлевского имения, сокращая число пайщиков в нём» [7, с. 13]; отцом Владимиром Петровичем, умалишенным приживалом: «человек легкомысленный и пьяненький» [7, с. 8], «совсем одичал» [7, с. 9]; «постылыми» детьми и сыном, которого мать семейства боится: «/…/и только среднего, Порфишу, не то чтоб любила, а словно побаивалась» [7, с. 10]; внучками-«сиротками» («племяннушками»).

Каждый из членов большой семьи имеет свои имена-отчества и семейные прозвища, в речевом процессе становящиеся обращениями. Мать семейства традиционно обозначается автором через лексему «маменька», «мать», «Арина Петровна». Причем первая номинация – наиболее частотная – это и авторское повторение за речевой манерой героев. Такое употребление уменьшительно-ласкательного имени в номинативной функции, становясь традицией, «десакрализует» эмоционально-экспрессивный элемент слова. Ласковое обращение, вошедшее в привычку, не выражает никакой ласковости. Более того, сын Порфирий Владимирович, именующий мать «милая маменька», «любезная маменька», «голубушка маменька» по каждому поводу обращения к ней, еще сильнее демонстрирует десемантизацию элемента ласковости в этом слове. Так, наиболее ласковое по форме слово (с суффиксом -еньк-) становится опустошенным по содержанию (прямая номинация, без оттенка ласковости). В связи с этим Порфирий Владимирович добавляет к слову «маменька» глубокое по смыслу в языковой концептосфере слово «друг»: «милый друг маменька», «любезный друг маменька» (словом «друг» обращается к своим детям и Арина Петровна). Однако в устах героя данное слово обретает негативную коннотацию, что ощущает сама мать: «Но Арина Петровна уже и тогда с какою-то подозрительностью относилась к этим сыновьим заискиваниям. /…/ и тогда она не могла определить себе, что именно он источает из себя: яд или сыновнюю почтительность» [7, с. 14]. Эта коннотация может быть обозначена как ‘подличанье’, ‘угодливость’. Но и она не так сильна, как добавочный смысловой компонент: ‘меньший, чем тот, кто называет’. Суффикс -еньк- добавляет в семантику слова «маменька» в контексте всего романа не уменьшительно-ласкательный оттенок (традиционный), а уничижительный (контекстуальный). Такие же выводы применимы к номинациям «Аннинька», «Любинька» (суффикс -иньк-, в том числе и в автономинациях, что указывает на традицию, привычку употребления), «Володенька», «Петенька» (суффикс -еньк-), «племяннушка» (суффикс -ушк-).

В других контекстах употребления, уже в устах Иудушки, в обращении к домашним «мой друг», «любезный друг» звучит с оттенком высокомерной иронии: «Я, любезный друг, твоих источников не знаю. На какие ты источники рассчитывал, когда проигрывал в карты казенные деньги» [7, с. 141].

Новообращенный смысл имеет суффикс -ушк- в номинации самого Порфирия Головлева: «Иудушка». В этой номинации при сохранении традиции ласкового обращения (через суффикс) присутствует сопряженность с актуализацией евангелического смысла (через корень), отсылающего словоупотребление к сфере резко негативной семантики, которая усиливается в авторском «последнее иудино лобзание» [7, с. 79] или в экспрессивном высказывании брата Павла Владимировича: «Иуда! предатель! мать по миру пустил!» [7, с. 85]. Более детальному анализу этого аспекта будет посвящена отдельная статья.

Примечательно, что в традиции обращений такого рода – не ласкательного (о традиции употребления в значении ласкательном: [9, с. 25]), а уничижительно-пренебрежительного – слова с суффиксами -ушк- (-юшк-) номинируют крепостных: Улитушка, Евпраксеюшка. Контексты употребления таких номинаций не имеют отношения к эмоциональной сфере ласковости, а выражают именно умаление, уничижение, а точнее демонстрируют более высокое положение господ (в их собственной системе ценностных координат) по отношению к прислуге и к младшим родственникам. Наряду с «Улитушка», «Аннинька» барин Порфирий Владимирович Головлев в пылу недовольства употребляет «Улитка», «Анютка»: «Ах, Улитка, Улитка! Все-то у тебя на уме прыг да шмыг!» [7, с. 221]; «А ведь это Анюткины штучки» [7, с. 229]. Суффикс -к- в именах обретает уменьшительно-презрительный оттенок: употребляя номинации с этим суффиксом, говорящий указывает номинируемому на его низкое место в социальной иерархии (в семье – ‘дитя малое’; в обществе – ‘стоящий на низкой социальной ступени, незначительный, маленький’; в кругу сведущих людей – ‘несведущий, маленького ума, кругозора, опыта’, например: «бывший папенькин камердинер Кирюшка, ничего не смысливший в полеводстве» [7, с. 69]).

Иными словами, перед нами случаи употребления, ставшие уже этикетными: обозначение старших младшими (и наоборот) и «низших» «высшими». Учтивость, вежливость и пренебрежение, снисходительность, выражаемые формально (о традициях употребления уменьшительных и уменьшительно-ласкательных суффиксов в истории русского языка см.: [9]), с одной стороны десемантизируют оценочные суффиксы, с другой стороны, контекстуально актуализируют негативные оттенки смысла.

Одной из самых ярких номинаций уничижительного характера является в романе прозвище «Степка-балбес»: «Балбес-то ведь явился!» [7, с. 38]; «/…/ ты, я вижу, по Степкиным следам идти хочешь…» [7, с. 43]. Суффикс -к- в имени в совокупности со значением слова-прозвища балбес ‘бестолковый, грубый и неотесанный человек’ приобретает уточненную коннотацию ‘малый, никчемный по уму’. Этот герой, действительно, являет собою образец деградации, связанной с отказом от живой мысли, которая проявлялась в детстве: на это указывает тот факт, что Степка-балбес ясно прозрел суть своего брата Порфирия, прозванного им Иудушкой, а далее только нравственно опускался, но об «обнаруженной» сути брата помнил всегда. Последующие события романа в целом суть доказательства тезиса: Порфирий Владимирович – Иудушка, «кровопивец», «Порфишка-кровопивец», «убийца» (как называли его братья Степан и Павел).

Для самого Иудушки в зрелом возрасте характерна автономинация «папенька»: «Простите, мол, душенька папенька» [7, с. 148]; «дяденька»: «/…/ как, мол, вы, дяденька-голубчик, полагаете, можно мне в Москву съездить?» [7, с. 178], что отсылает читателя к номинации «маменька», к традиции обращения в семье, однако усилители смысла приложения «душенька», «голубчик» подчеркивают особенное положение Иудушки как главы семейства: он, по своим представлениям, – единственный из большого семейства исполнитель Воли Божьей, праведник, страдающий среди «виноватых» и «грешников», например: «А-а-а-ах! брат, брат! Я к тебе с лаской да с утешением, а ты… какое ты слово сказал! А-а-ах, грех какой! /…/ Стыдно, голубчик, даже очень стыдно!» [7, с. 85]; «Никакой я от вас благодарности не вижу! Ни благодарности, ни ласки – ничего!»; «Сын к отцу приехал и с первого же слова уже фыркает! Так ли в наше время поступали! Бывало, едешь в Головлево-то да за тридцать верст все твердишь: помяни, господи, царя Давила и всю кротость его» [7, с. 130]; «С отцом не объясняются-с, у отца прощения просят – вот и все» [7, с. 148] и пр. Более того, он православные иконы (образа') призывает в свидетели своей праведности (о православной иконе в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина: [4]). Ласкового обращения из уст детей героя в романе нет. Автономинация становится средством иронической авторской оценки героя, крепостного-стяжателя, оставляющего выморочным (безнаследным) все присвоенное имущество.

«Постылый» сын Степка-балбес не обращается к своей матери ласково, а в своих тяжелых мыслях о ней называет «ведьмой» (вслед за отцом), «старой», «злой старухой»: «Отныне он будет один на один с злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности» [7, с. 30]; «Что, голубчик! попался к ведьме в лапы! /…/ съест! съест! съест!»; «Ишь ведь, старая!» [7, с. 32]. «Старуха» является и автономинацией Арины Петровны в те годы, когда она стала немощной и вынуждена была жить под опекой сына Порфирия Владимировича: «Никогда не приходило Арине Петровне на мысль, что может наступить минута, когда она будет представлять собой “лишний рот”, – и вот эта минута подкралась /…/ это тот самый удар, который недавнего бодрого человека мгновенно и безапелляционно превращает в развалину» [7, с. 102]. Иудушка же в это время в своих мыслях именует мать то ли ласково, то ли иронически (ведь он утратил истинное в своем лицемерии) – «старушка»: «Плоха старушка, ах, как плоха! временами даже забываться начала!»; «Старушка крепонька»; «Есть у старушки деньги, есть!» [7, с. 150].

В целом, в прозвищах и обращениях Салтыков-Щедрин в своем романе актуализирует главную номинацию «выморочный» (авторская номинация и оценка) – характеристику дворян, обезличивающихся, дичающих (см. также [8]), с душой, рассыпающейся в прах, которым они щедро делятся с родными («/…/ могила уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его» [7, с. 154]), и тянущих за собой в распад и подчиненных им крепостных: «Но, казалось, частица праха, наполнявшего Иудушку, перешла и в него (лакея – Н.В.)» [7, с. 186] (о семантике фамилии Головлевы см. [5]). В противовес этому все же именно крепостным автор дает надежду на выздоровление, то есть озвучивает надежду на новообретение народом статуса духовного «маяка» при условии самосознания (о слове самосознание см. [1]); роста из детского (бытового) сознания в оживляющееся зрелое (бытийственное), из «Евпраксеюшек», «Илюшек» и «Кирюшек» («людишек» [7, с. 243]) в полноправных созидателей нового мира, без крепостного ига, без самовластия, без развала в душе и в хозяйстве.

Автор показывает и глазами главного выморочного – Иудушки, что жизнь держится не на нем, на «хозяине», а на его «рабах»: «До сих пор он как бы не чувствовал жизни, не понимал, что она имеет какую-то обстановку, которая созидается не сама собой» [7, с. 238]. Автор через прозвища-обращения раскрывает читателю смысл духовного конфликта между засыпающими (самоопьяненными), умственно распутными дворянами [7, с. 243] и пробуждающимися бывшими крепостными. Если процесс отмены крепостного права пустить на самотек, то тление, гниение стоявших во главе «баринушек» (это обращение слышим мы от вырвавшейся на свободу Улитушки, и «верх» и «низ» меняются местами [7, с. 243 – 244]) распространится и на их бывших подвластных, но перед этим возможен процесс подъема пробуждающейся силы, которая неуправляемо, «на свободе», приводит к бессмысленному бунту, к распутству внешнему. Таково предостережение мастера трагической сатиры М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Все творчество великого мастера учит читателя, теперь уже потомка, стремиться к духовному пробуждению и бодрствованию, к росту самосознания – в противовес умственному распутству, пустомыслию, празднословию, приводящему человека в одичалое состояние и, наконец, в духовное оцепенение, «умертвие».

Список литературы:

1. Гагарина Н.Н. Эстетические функции сложных слов в идиолекте М.Е. Салтыкова-Щедрина: дис. … канд. филол. наук. – Ижевск, 2006. – 229 с.
2. Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова-Щедрина. – М.: Изд-во Московского университета, 1953. – 496 с.
3. Кирпотин В.Я. М.Е. Салтыков-Щедрин. – М.: Советский писатель, 1955. – 720 с.
4. Ларионова Н.П. Православная икона в контексте романа «Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова-Щедрина // Филологические науки. Вопросы теории и практики. – Тамбов: Грамота, 2016. № 6 (60). Ч. 1. – С. 34 – 37.
5. Маркелова Т.В., Петрушина М.В. Аксиологическая природа смеха в идиостиле М.Е. Салтыкова-Щедрина // Вестник московского государственного университета печати, 2015 [Электронный ресурс]. – URL: https://cyberleninka.ru /article /n/16372503 (дата обращения – 17.01.2020).
6. Прозоров В.В. Салтыков-Щедрин. – М.: Просвещение, 1988. – 176 с.
7. Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы // М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 10-и томах. Том VI. – М.: Правда, 1988. – С. 5 – 294.
8. Салтыков-Щедрин М.Е. Дикий помещик // М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 10-и томах. Том VIII. – М.: Правда, 1988. – С. 335 – 343.
9. Шейдаева С.Г. Категория субъективной оценки в русском языке: Автреф. дис. д. филол. Наук. – Нижний Новгород, 1998. – 42 с.