СИМВОЛИЗАЦИЯ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ЛЕОНИДА БОРОДИНА (НА ПРИМЕРЕ ПОВЕСТИ «ТРЕТЬЯ ПРАВДА»)

Как отмечал русский философ Алексей Лосев, «всякий символ есть обязательно символ чего-нибудь, то есть какого-то бытия, какой-то реальности, какой-то действительности», «символ вещей или событий, являясь их выражением, вовсе не есть простое их выражение» [5], хотя при этом «сама идейная образность в символе вовсе не требует такого уж буквального понимания» [5]. Символ может быть соотнесен с содержанием, которое подлежит расшифровке исключительно в контексте произведения или всего художественного пространства произведений данного автора.

В прозе одного из самых ярких современных прозаиков Леонида Бородина символизация определяет характер выстраиваемого мира. Реалистические детали и конкретные образы обретают статус символа, многозначного выражения идеи.

Одним из самых замеченных произведений писателя, текстом, с которым вошел в отечественную литературу автор, впервые опубли­ковавшийся, находясь в заключении, стала повесть «Третья правда». Образы героев повести инициировали долгий спор о том, что же такое есть «третья правда».

В произведении два главных действующих лица, два героя, Иван Рябинин и Андриан Селиванов. Каждый из них проходит свой путь духовного преображения.

В случае Ивана Рябинина, который, приняв народную, «мужицкую», власть, волей этой самой власти оказавшийся в лагере, пришедший там к вере, можно говорить о полном совпадении нравственного исхода героя с авторским мировидением. То, во что верит, – а позже верует, – Иван, не могло не быть близко Бородину, человеку, для которого путь к храму быть хоть и долгим, но осознаваемым единственно правильным; писателю, поставившему вне закона самость и стихийность жизни в противовес служению государству.

Но вот парадокс. Обретение веры не делает Ивана сильнее. Она не помогает ему принять то, что должно приниматься безусловно: ни сына, которого он мысленно называет «алкоголиком, почти идиотом» и образ которого «крутится… в голове, но никак с круга того в сердце не срывается»; ни дочь, которую он мечтает, но боится полюбить, чувствуя свою вину, и боль, и страх, потому «тянутся» от дорогого слова к сердцу «нити, тоненькие, слабые», но «путаются от первого прикосновения и рвутся…» [3]

Пытается он принять работающих в тайге молодых ребят: «…Они показались ему сыновьями… Но он не знал, что надо сделать и сказать…» [3] Однако чуть позже видит в них бесов: «Маленькие, дерганые бесы оседлали бесов могучих и яростных и рвались к вершине, сокрушая все на пути, оставляя за собой два нетленных следа смерти!..» [3] – и в даже не поединке с этими «бесами», а в противостоянии им погибает.

Но и раньше автор позволяет усомниться в вере Рябинина. Это сомнение не в вере как таковой, которую и сам писатель еще только стремился обрести, а в том, насколько она сильна и искренна в Иване. Герою свойственно рефлексирующее интеллигентское размышление о вере в церкви и вере «по своему разумению»: «…Боялся он церкви, где тесно и душно; а главное, боялся услышать из уст священника что‑нибудь непрямое и неправое…» [3] Рефлексия подтверждается и упорной попыткой Рябинина понять давнего друга Селиванова: «…Все понять его хотел, а надо было не понимать, принять сердцем…» [3]. Все это заставляет Ивана думать, что, «хоть и обрел он веру в Истину несомненную, да тверже ли сам на ногах стоит, чем его “смятенный” друг…» [3].

Споры критиков развернулись в основном вокруг образа Андриана Никанорыча Селиванова, именно его взгляды соотносили с «третьей» правдой. Почему же столь противоречивая фигура оказалась значимее героя, безусловно, положительного? Одна из первых отгадок обнаруживается за пределами произведения. Рябинин приводит Селиванова в недоумение рассказом о невозможности побегов, требо­вавших переступить через кровь. Эта мысль о бегстве, о запретном уходе к тайге («Мне, выросшему на Байкале, вид воды всегда радостен, и в прошлом году я просто молился, чтоб вода… затопила, снесла, разнесла по бревнышкам наши бараки да опрокинула вышки по углам зоны...» [1]), уходе из неволи звучит и в мемуарном повествовании Бородина «Без выбора»: «Еще одна страсть детства – тайга. Уйти без тропы куда глаза глядят и не заблудиться, немного при этом обязательно поблуждав» [1]. Конечно, Бородин не принимает излагаемую Селивановым позицию насилия, но эмоционально этот герой более понятен автору, нежели поддавшийся закону, «правилам игры» Рябинин.

Образ-символ тайги, вступающий в постоянное сопряжение с образами других героев, позволяет, не давая прямых оценок, полностью раскрыть образ Андриана Селиванова.

Что такое тайга? Прежде всего – не подчиненная человеческому влиянию стихия.

Образ стихии очень значим для прозы писателя. Стихия – это нечто, не преодоленное естеством человека, но в то же время само способное подчинить себе неуверенную душу. Такова морская стихия, море, называемое в повести «Женщина в море» «вековым профес­сиональным убийцей» [2]: моряками и морепроходцами, размышляет герой, «руководило… еще и чувство дерзости, которое от гордости и совершенно без Бога…» [2].

Подверженным стихии, а за ней – и смуте, может быть не только мир вокруг, но и сама душа человеческая. О такой стихии рассуждает героиня повести «Царица смуты» Марина Мнишек: «Во многих сражениях, больших и малых, случалось… участвовать или… видеть стихию сечи, когда, казалось бы, никакого разумного действия ни в ком, только ярость, лихость и одна тупая сила на другую…» [4]

Такова и тайга в «Третьей правде». Отношение к тайге и ее восприятие маркирует разные этапы мироощущения Селиванова.

В начале повести он видит себя неотделимо от тайги, более того, мы воспринимаем тайгу через росомашье видение Селиванова, называемого «человеком тайги»: «…Тайга! После лета всегда осень, а зимой – снег, и никак по-другому. …В тайге… человек всегда только вдвоем: он и тайга; и если язык тайги понятен, он с ней в разговоре – бесконечном и добром» [3]. Не случайно в этой трактовке символа все, включая сравнение героем себя с росомахой, животным, ведущим скрытый, неподвластный человеческому пониманию образ жизни. В тайге, где герой «не боялся ни медведя, ни рыси, ни ночи, ни непогоды» [3], он чувствует себя поистине свободным. Тайга соот­носится с домом («стала ему тайга милым домом»), куда, по видению всех героев Бородина, человек непременно должен возвращаться. А что он считает домом – в этом и отражается его личностное проявление.

Показательно, что и Селиванов, и позже герой повести «Царица смуты» боярин Олуфьев будут говорить об одном: «жить по своему желанию и прихоти» хочет Селиванов, о жизни по «нраву и прихоти» говорит Олуфьев [см. 2]. Только пытающийся разобраться в себе боярин противопоставляет подобное существование возвращению в дом. Для Андриана Никанорыча же оно и есть истинная жизнь. Его вызывающая столь напряженные споры «третья» правда – это правда таежная, то есть правда уводящей от людей тропы: «…Дорога от людей где-то превращалась в тропу, а тропа, сужаясь, становилась тропой одного человека, ее создателя и хозяина… лес за человеческим жильем становился тайгой» [3]. Жизненный путь героя обозначен вполне определенно: «Это – моя тайга, и твоя, и других, наша правда – третья промеж их правд…» [3]

Более всего ценно для Селиванова в тайге единовластное господство над положением, отсутствие необходимости утверждать и доказывать – в том числе и самому себе – свою правоту в тайге («…Там не было ничего ему неподвластного…» [3]). Вероятно, поэтому, чувствуя необходимость поделиться историей своего геройства – изгнания «звездачей» с Чехардака, впервые озвучивая свой взгляд на мир для кого-то, кроме таежной стихии, Селиванов испытывает непривычное волнение и теряется: «На Селиванова, казалось, нападало отчаяние. Он уже не говорил, а кричал…» [3]

Бездомность Селиванова – данность и метафорическая (он декларирует свою оторванность от других деревенских обитателей), и реальная – после смерти отца он продает свой дом, уже не только эмоционально, но и физически привязывая себя к таежному существованию.

Осознает ли герой, что все изменилось в его жизни после ареста Рябинина и появившейся необходимости заботиться о его жене? А после ее исчезновения – о ее и Ивана дочери? Едва ли герой готов был сам себе в этом признаться, хотя до этого, при встрече с белым офицером, задумавшись, замечтавшись, герой уже впервые поделил тайгу в мыслях со своим несуществующим сыном: «…Учит его читать следы, как подзатыльники за глупость дает и по плечу за удачу хлопает» [3]. И тогда же настигает его неведомая прежде тоска о дочери: «…В этом обмене взглядами было “что-то” про любовь отца и дочери. Селиванову же про то оставалось только догадываться, потому что некому было на всей земле подарить ему такой взгляд… Дитё еще может быть… и, Бог даст, тоже девка, и может статься, доживет он до той поры, что и на него взглянет так же… Господи! И помереть можно!» [3] Тогда отчетливо дает трещину ощущение единства с тайгой и восприятие этого единства как исключительно верной гармонии, когда «уже не было двоих, но одно – он и тайга» [3]. Однако, думаем, осознание потребности в человеке, потрясшее Андриана Никанорыча, случилось раньше. И не тогда, когда Селиванов обретает друга в лице Рябинина – к этому человеку он не испытывает даже охотничьей ревности. Но вот смерть белого офицера Оболенского, тот момент, когда «вокруг будто все смолкло; наступило молчание», потому что «из тайги ушел всего один голос, меньше даже – кашель…» [3], когда «тайга онемела», вносит смятение в привычный распорядок жизни героя.

Когда по прошествии четверти века Селиванов «передает» Наталью вернувшемуся из заключения отцу, явственно приходит осознание пустоты, вдруг подстерегшей его в конце жизни. Эту пустоту Селиванов отождествляет с тоской («тоска – это голос из ниоткуда» [3]). Пытается Селиванов обратиться к тайге и осознает: «Самое худшее: вдруг потерял интерес к тайге»; «…затрясся от удивления; не тянет его туда!» Росомаха обретает человечье обличье, а тайга «отлетела… от души и стала где-то рядышком, особняком» [3].

Преодолев стихийное начало, Селиванов тем не менее не уходит от тайги. Соединением позиций двух героев становятся слова Светличной: «Батюшка проповедь читал, говорил… тайга есть Богом данное благо людям!» [3] И их можно рассматривать как ключ к идейному содержанию повести.

Список литературы:

1. Бородин Л. Без выбора. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://royallib.com/book/borodin_leonid/bez_vibora.html (дата обращения: 11.03.18)
2. Бородин Л. Женщина в море. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://lib.ru/%3E%3C/PROZA/BORODIN_L/woman_sea.txt (дата обращения: 11.03.18)
3. Бородин Л. Третья правда. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://belousenko.com/books/borodin/borodin_tretya_pravda.htm (дата обращения: 11.03.18)
4. Бородин Л. Царица смуты. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://royallib.com/book/borodin_leonid/tsaritsa_smuti.html (дата обращения: 11.03.18)
5. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://losevaf.narod.ru/losev-problemasimvola.htm (дата обращения: 11.03.18)