ИМЯ  СОБСТВЕННОЕ  КАК  ИНСТРУМЕНТ  ТВОРЧЕСКОЙ  МАСТЕРСКОЙ  Ф.М.  ДОСТОЕВСКОГО  (НА  ПРИМЕРЕ  ПОЭТОНИМОВ  «СОФЬЯ»  И  «ЛИЗАВЕТА»)

Поник  Мария  Викторовна

аспирант  Таврического  национального  университета  им.  В.И.  Вернадского,  г.  Симферополь  (Украина)

E-mail:  maria9v@mail.ru

Литературные  тексты  Ф.М.  Достоевского  при  кажущейся  внешней  шероховатости  и  некой  дисгармоничности  внутренне  подчиняются  строгой  логике  и  упорядоченности.  Писатель  добивается  этого  посредством  незаметных  на  первый  взгляд  приемов.  Одним  из  таких  инструментов  его  творческой  мастерской  является  символическая  деталь. 

Детали,  как  удачно  выразилась  Т.А.  Касаткина,  «подхватывают»,  «прошивают»  удаленные  друг  от  друга  участки  текста.  Из  совокупности  контекстов,  в  которых  они  присутствуют,  выявляется  новое  смысловое  поле,  которое  значительно  раздвигает  смысловые  рамки  каждого  контекста  [6]. 

Посредством  расшифровки  скрытого  в  подобных  локальных  художественных  приемах  глубинного  смысла  читатель  может  выйти  на  более  точное  понимание  содержания,  через  неявные  знаки,  данные  автором,  получает  возможность  проникнуть  в  души  героев,  услышать  позицию  самого  сочинителя. 

Стиль  зрелой  прозы  Достоевского,  обусловленный  своеобразием  его  окончательно  сформировавшегося  оригинального,  нестандартного  мышления,  удивительно  связан  с  поэтикой  его  произведений.  В  частности,  с  поэтикой  имени  как  одной  из  разновидностей  художественной  детали.  Рассмотрению  этого  аспекта  многогранного  творчества  классика  и  посвящена  данная  публикация. 

Объект  статьи  —  поэтонимы  «Софья»  и  «Лизавета»,  на  примере  которых  будет  доказываться  заявленный  тезис,  что  и  является  целью  представленной  работы. 

Для  творческой  лаборатории  Достоевского  не  характерно  использование  явных  смысловых  намеков  в  антропонимах.  Если  он  и  употребляет  именования  с  лежащими  на  поверхности  значениями,  то  чаще  всего  для  наречения  персонажей  второстепенных,  закадровых,  проходящих:  автор  не  вводит  во  внутренний  мир  таких  героев,  не  открывает  их  жизненную  философию,  а  лишь  указывает  посредством  онима,  нарочито  и  прямолинейно,  на  манеру  их  проведения  и  поступки,  а  не  на  мотивы  и  душевные  переживания. 

С.Н.  Булгаков  в  своей  «Философии  имени»  удивительно  точно  отметил,  что  «внутренняя  форма»  имени  дает  ему  тему,  указывает  лишь  доминирующую  черту,  но  вовсе  не  исчерпывает  содержания.  Определенные  духовные  типы  просят  определенного  имени,  в  нем  именно  нуждаются,  чтобы  расцвести,  и  наоборот.  Могут  быть  неудачники  имени,  которые  получают  трудное,  невыполнимое  для  себя  имя  [2,  с.  242—245]. 

Приведенные  особенности  имени  вообще,  выделенные  философом-богословом,  мы  попытаемся  проиллюстрировать,  обратившись  к  романному  наследию  русского  классика. 

Исследователи-достоевисты  традиционно  отмечают  явную  связь  всех  персонажей,  названных  именем  Софья,  с  антропонимом,  их  обозначающим  (София  —  от  греч.  «мудрость»). 

Соня  Мармеладова  («Преступление  и  наказание»),  мать  Аркадия  Долгорукого  в  романе  «Подросток»  Софья  Андреевна,  мать  Ивана  и  Алеши  Карамазовых  Софья  Ивановна  и  Софья  Матвеевна  Улитина,  книгоноша  в  романе  «Бесы»,  —  это  женщины,  в  которых  сильно  материнское  начало,  а  за  тихим,  кротким  и  покорным  поведением  скрыта  сила  духа  и  твердая,  непоколебимая  вера.  Все  они,  по  Булгакову,  «расцветают»  в  полученном  имени,  стойко  неся  свой  жизненный  крест. 

Целый  круг  ассоциаций  возникает  в  связи  с  рассматриваемым  поэтонимом.  Этим  именем  писатель  нарек  свою  первую  дочь,  умершую  в  младенчестве  в  Женеве.  Кроме  того,  оним  отсылает  нас  и  к  сложившемуся  в  христианстве  представлению  о  Софии  как  об  олицетворенной  Премудрости  Божией.  Софьи  в  романном  мире  художника  близки  и  к  образу  Богоматери. 

Т.А.  Касаткина  отмечает,  что  Богоматерь  первой  прошла  по  пути,  указанному  Господом,  и  достигла  обожения.  Господь,  постоянно  пребывающий  на  страже  у  дверей  души,  может  одним  движением  милости  и  любви  преодолеть  сущностную  пропасть  между  Богом  и  человеком.  Но  Он  переходит  ее,  как  только  Ему  позволят.  Это  «стояние»,  замечает  исследователь,  и  осуществляют  Софьи  у  Достоевского.  Таким  образом,  Софья  —  Богоматерь  в  аспекте  раскрытия  ею  твари  Святому  Духу  [6]. 

Каждой  из  героинь,  незлобивой,  безответной,  смиренной,  безгрешной  даже  во  грехе,  выпадает  тяжкая  судьба,  в  которой  личное  счастье  едва  ли  возможно.  Они  как  бы  приносят  себя  в  жертву  мироустройству.  Но  «Достоевский  всегда  «со  Христом»,  а  значит  и  с  теми  героями,  которые  со  Христом»  [4,  с.  190],  поэтому  в  том,  что  всех  этих  героинь  ждет  духовное  очищение  и  прощение,  автор  не  оставляет  сомнений  у  читателей.  Имплицитным  на  это  указанием  служат  отчества,  которыми  писатель  наделил  женщин. 

Так,  Божью  милость  для  жены  сладострастника  и  пьяницы  Карамазова  Софьи  Ивановны  (Иван  —  от  др.-евр.  «милость  Божия»)  можно  увидеть  в  ее  кликушестве.  Лишь  в  постоянных  молитвах  (особенно  почитала  женщина  именно  Богородичные  праздники!)  и  болезненных  припадках,  на  время  теряя  рассудок,  она  получает  возможность  не  видеть  всего  разврата  и  безобразия,  царящего  в  доме.  Милостью  Господней  была  одарена  и  старшая  дочь  Мармеладова  Софья  Семеновна.  (И  Лужин,  и  Разумихин,  путая  по  тем  или  иным  причинам  отчество  Сонечки,  называют  ее  Софьей  Ивановной.)  Постоянные  обращения  к  Богу  (Семен  —  от  др.-евр.  «услышанный  Богом  в  молитве»)  привели  ее  к  особого  рода  юродству. 

«Именование  Сони  «юродивой»  не  оговорка,  а  точное  авторское  слово»,  —  пишет  В.В.  Иванов  [4,  с.  189].  Ученый  акцентирует  внимание  на  том,  что  Достоевскому  необходим  яркий  контраст,  способствующий  раскрытию  высокой  духовной  природы  девушки.  В  то  время  как  ее  физическое  естество  терзаемо  грубым  насилием  —  духовный  лик  Сони  невинен.  Там  из  «Богоматерии»  прорастает  не  только  плод  ее  чистого  «я»,  но  и  созревает  обновленная  душа  Раскольникова:  угасающая  мать  «убивца»  словно  передает  ей  сына.  Пульхерия  Александровна  умерла  через  девять  месяцев  после  осуждения  сына  в  каторгу  —  срок,  необходимый  для  вынашивания  нового  человека.  «Тут  и  сам  станешь  юродивым!  Заразительно!»  —  говорит  Раскольников  в  сцене  чтения  Соней  Евангелия.  «…В  этой  ремарке  сквозит  нежелание,  опаска  следования  «юродству»  Сони.  Он  заражен  другой  идеей,  идеей  могущества  своеволия,  богоборческого  бунта»  [там  же,  с.  190—191],  что  и  производит  внутреннее  сопротивление.  Родион  Романович  настаивает  на  чтении  Евангелия  Соней,  так  как  после  убийства  образуется  непереходимая  грань  между  ним  и  Священной  Книгой,  возникает  некое  препятствие  перед  «живой  жизнью».  А  Сонечка  как  «юродивая»,  христоподобный  человек  в  этом  случае  осуществляет  функцию  «священного  посредничества»  [там  же,  с.  192].

И  если  Соня  Мармеладова  отправляется  дожидаться  пробуждения  души  Раскольникова  от  заблуждений  и  неверия  на  каторге,  под  госпитальными  воротами,  то  в  «Бесах»  в  лице  Софьи  Матвеевны  (Матвей  —  от  др.-евр.  «дарованный  Господом»)  Бог  обращается  к  уставшему,  разочарованному  и  отказывающемуся  понимать  современный  мир  Степану  Трофимовичу  Верховенскому  в  крестьянской  избе.  В  терпеливом  «стоянии-ожидании»  [6]  на  страже  у  дверей  души  Версилова  проходит  и  жизнь  Софьи  Андреевны  (Андрей  —  от  греч.  «мужественный»)  в  «Подростке».

Что  касается  имени  Лизавета,  то  в  русской  литературе  оно  стойко  ассоциируется  с  героиней  Н.М.  Карамзина.  Но  по  количеству  ее  соименниц  Достоевский  вряд  ли  может  сравниться  еще  с  кем-нибудь  из  литераторов.  Он,  по  словам  В.Н.  Топорова,  «центральная  фигура  «Лизина»  текста  послепушкинской  поры»  [7,  с.  477]. 

Писатель,  «проигрывая»  судьбу  карамзинской  Лизы,  насыщает  повествование  отголосками  других  прочтений  этого  образа  (в  первую  очередь,  «Пиковой  дамы»  Пушкина)  и  как  бы  заземляет  ее.  Но  заземление  у  него  особого  рода:  сколь  «низменных»  сторон  натуры  автор  бы  ни  касался,  творение  его  остается  «мистерийным».  Описывая  страшные  язвы  современного  ему  мира,  классик  «продолжает  исследование  «метафизики»  греха,  святости,  воскресения»  [3,  с.  52]. 

Связь  имен  Софья  и  Лизавета  на  семантическом  уровне  сильна:  первое  читаем  как  «мудрость  Господня»,  а  второе  —  от  др.-евр.  «Божья  клятва»,  «почитающая  Бога».  Однако  носительницам  данного  антропонима  Достоевский  отвел  иную  роль.  Данный  оним  объединяет  персонажей,  которые  «изнемогают  под  его  тяжестью»  (С.  Булгаков),  не  справляются  с  той  миссией,  которая  им  уготована. 

Так,  на  первый  взгляд,  в  образе  несчастной  юродивой,  крестовой  сестры  Сони  Мармеладовой  вечно  беременной  Лизаветы  Ивановны  оправдывается  значение  имени.  «Бедная  Лизавета»  —  «робкая  и  смиренная  девка»,  «робенок  малый»,  как  называет  ее  мещанка  на  рынке,  честна  в  работе,  следит  за  домом,  покорно  подчиняется  старой  процентщице  и  молча  терпит  ее  побои  и  укоры.  В  ней  жертвенность  сочетается  с  кротостью  и  чистотой  (как  физической,  так  и  нравственной).  Но  наряду  с  этим  писатель  наделяет  ее  и  другими  особенностями.  В  частности,  героиня  по  доброй  воле  состояла  «в  полном  рабстве  у  сестры»,  при  том  что  сама  была  неплохой  торговкой  и  «имела  большую  практику».  Кроме  того,  усиливают  эту  коннотацию  и  неоднократные  указания  на  ее  «замечательно  высокий»  рост  в  противовес  «маленькой  и  гаденькой»  Алене  Ивановне,  держащей  «чуть  не  идиотку»  сестру  в  совершенном  порабощении.  Невзирая  на  то  что  Лизавета  Ивановна  «поминутно  была  беременна»,  она  так  и  не  стала  матерью.  (Данный  мотив  роднит  ее  и  с  остальными  одноименными  женскими  образами  писателя.) 

Топор  же  Раскольникова  завершает  то,  что  сделал  с  героиней  миропорядок,  порождающий  и  проституцию,  и  «умственные»  преступления,  и  предельный  распад  человеческих  связей  [3,  с.  49]. 

Еще  одна  героиня  с  «вполне  идиотским»  лицом  —  Лизавета  Смердящая  («Братья  Карамазовы»).  Если  последний  возможный  ребенок  Лизаветы  Ивановны  гибнет  в  утробе  матери,  то  Лизавета  Смердящая  рождает  Смердякова,  сгусток  отвратительной  пошлости  и  зла,  убийцу  собственного  отца  [3,  с.  52].  По  словам  Григория,  Смердяков  произошел  «от  бесова  сына  и  от  праведницы».  (Достоевский  подчеркивает  семантическую  основу  онима  «праведницы»  посредством  отчества  героини:  Ильинична  (Илья  —  от  др.-евр.  «сила  Божья»,  «крепость  Господня»).  Образ  Лизаветы  «в  моменте  телесного  смердения»  перекликается  и  с  образом  старца  Зосимы:  праведник  «провонял»  после  смерти,  Лизавета  смердела  при  жизни.  Оба  как  бы  угодны  Богу  духовным  благоуханием  [4,  с.  197].)  Но,  учитывая  народные  поверья  о  бане  и  нечистой  силе,  там  обитающей,  совсем  иначе  можно  понять  другую  реплику  слуги  о  Смердякове  —  «из  банной  мокроты  завелся».  Хотя  есть  здесь  и  прямой  смысл:  Лизавета  Смердящая  родила  в  бане  [5,  с.  108].

Так  или  иначе,  Карамазов-старший  в  лице  безгласной  юродивой  обидел  не  только  женственность,  а  и  саму  народную  почву.  (Указание  на  маленький  рост  героини  говорит  о  близости  к  земле,  о  ее  народности.)  Федор  Павлович  посеял  на  этой  почве  зло,  которое  взошло  его  смертью  [4,  с.  196—197]. 

Имя  Лизавета  носит  и  героиня  романа  «Подросток»,  которой  тоже  не  суждено  было  обрести  счастье  в  материнстве,  —  Лизавета  Макаровна  Долгорукая.  Достоевский  называет  ее  «добровольной  искательницей  мучений».  На  протяжении  всего  повествования  они  с  князем  Сережей  терзают  друг  друга.  Их  отношения  —  это  любовь-страдание,  любовь  сильного  к  слабому,  несравненно  более  сильная  и  мучительная,  чем  любовь  равных  характеров.  Лиза  полюбила  молодого  Сокольского  за  «беспредельность  падения».  Она  бросилась  вслед  за  ним  во  мрак  и  лишилась  всего,  чем  была  и  что  любила.  Хаос  чувств,  неуверенность  и  беспокойство  преследует  девушку,  не  давая  ей  быть  счастливой  (Макар  —  от  греч.  «блаженный»).  И  только  «нахождение  рядом  с  матерью»,  Софьей,  способно  ее  успокаивать  и  сдерживать  [6].

«С  одной  только  злобы  ˂…˃  из  одного  только  упрямства»  сидит  за  железной  монастырской  решеткой  и  затворница  Лизавета  блаженная  в  «Бесах».  В  этом  романе  «аранжировка  темы  бедной  Лизы  становится  особенно  изощренной»  [3,  с.  50]. 

Так,  Лизавета  Николаевна  Тушина,  нервная,  впечатлительная  и  гордая  девушка,  была  убита,  возможно,  уже  неся  под  сердцем  ставрогинского  ребенка.  Сюжетно  «соблазнение»  Лизы  Ставрогиным  совпадает  с  кровавой  расправой  над  Лебядкиными.  Смерть  Марьи  Тимофеевны  оказывается  причиной  смерти  Лизы  Тушиной,  когда  та  в  почти  бредовом  состоянии  приходит  на  место  убийства  и  падает  жертвой  негодующей  толпы.  Грехопадение,  отчуждение,  безумие,  смерть  связываются  в  единую  цепь,  бытие  одной  героини  перетекает  в  бытие  другой  [3,  с.  50—51]. 

И  хотя  демонизм  Лизы  перед  ее  гибелью  становится  особенно  зримым,  это  не  итог,  не  окончательное  решение.  (В  черновых  тетрадях  физическая  хромота  Тушиной  —  непременный  атрибут  бесов  —  была  гораздо  обстоятельнее  выведена.)  Именно  Тушина,  увидев  ограбленную  и  поруганную  икону  Богородицы,  тут  же  на  улице  встала  перед  ней  на  колени  и  сняла  свои  серьги,  отдав  их  монаху,  собирающему  средства  на  восстановление  оклада.  Это  прикосновение  к  земле  можно  прочитать  как  символ  жажды  единения  с  народной  почвой  [4,  с.  196].  Характерно  и  то,  что  при  встрече  со  Степаном  Трофимовичем  Верховенским,  непосредственно  предшествующей  ее  гибели,  она  просит  немножко,  не  утруждаясь  очень,  помолиться  «за  «бедную»  Лизу». 

Не  одержало  победу  присущее  ей  светлое,  доброе  начало  (Николай  —  от  др.-греч.  «победа  людей»).  Поруганная  чистота  девушки  осталась  так  никому,  кроме  возлюбленного  Маврикия  Николаевича  и  по-детски  простодушного  Степана  Трофимовича,  неведомой  [3,  с.  51].

Четырнадцатилетняя  дочь  харьковской  помещицы  г-жи  Хохлаковой  из  «Братьев  Карамазовых»  также  носит  имя  Лиза.  В  Lise  Хохлаковой  детская  шаловливость  и  непосредственность  сочетаются  с  женским  кокетством,  жеманством,  легкомыслием,  проявившимся  в  ее  характере  во  многом  благодаря  влиянию  матери.

В.Е.  Ветловская  предлагает  искать  источник  заимствования  имени  Lise  в  духовных  стихах,  где  имя  невесты  и  супруги  святого  Алексия,  человека  Божия,  звучит  как  Лизавета.  (См.  об  этом:  Ветловская  В.Е.  Роман  Ф.М.  Достоевского  «Братья  Карамазовы».  СПб.,  2007.) 

Лиза  и  ее  мать  Екатерина  Осиповна  Хохлакова  —  эпизодические  лица  в  романе,  но  они  обрисованы  Достоевским  столь  ярко  и  снабжены  такими  характерными  приметами,  что,  по  мнению  М.С.  Альтмана,  их  прототипы  можно  установить  не  только  с  большой  вероятностью,  но  и  с  полной  достоверностью.  Исследователь  приводит  в  качестве  прообраза  Людмилу  Христофоровну  Хохрякову,  состав  семьи  которой  и  возраст  дочери  (вдова-мать  и  дочь-подросток)  точно  сохранены  в  тексте  произведения  [1,  с.  128—129]. 

Однако  здесь,  как  часто  у  Достоевского,  вряд  ли  дело  ограничивается  лишь  простым  заимствованием  фамилии  прототипа  при  наименовании  героев.  Остановимся  на  некоторых  наиболее  явных  авторских  знаках.  Первое,  на  что  следует  непременно  обратить  внимание,  это  фамилия  героини.  Существительное,  от  которого  она  образована,  можно  расшифровать  двояко:  либо  от  слова  «хохолок»  —  взбитые  вверх  волосы  надо  лбом  (предлагает,  в  частности,  Р.О.  Мазель),  так  подчеркивается  непокорность,  своеволие  девушки,  либо  как  производное  от  «хохлик»  —  в  значении  «черт,  дьявол  или  нечистый»  (считает,  например,  С.А.  Скуридина).  Обе  эти  трактовки  не  исключают,  а  лишь  взаимно  дополняют  друг  друга.  Второе,  что  необходимо  отметь,  это  название  главы,  посвященной  Lise  Хохлаковой,  —  «Бесенок».  Кроме  того,  сюда  же  можно  отнести  и  болезнь  ног  девушки,  соотносимую  с  образом  нечистой  силы,  и  ее  самобичевание,  навязчивое  желание  быть  не  счастливой,  а  обманутой,  истерзанной,  брошенной,  и  рассказ  о  чертях,  приходящих  в  ночных  кошмарах,  фантазии  о  распинаемом  ребенке,  о  возможном  убийстве,  поджоге  дома,  и  влечение  к  Ивану,  который  «с  чертом  знается».  (См.  об  этом:  Сараскина  Л.И.  «Бесы»:  роман-предупреждение.  М.,  1990.)

«Дура  с  сердцем  без  ума»,  горячая,  увлекающаяся  и  нетерпеливая  дама  Лизавета  Прокофьевна  Епанчина  («Идиот»)  в  первом  приближении  выбивается  из  галереи  перечисленных  образов.  (Так,  в  частности,  «случайным»  в  ряду  Лизавет  этот  образ  представляется  А.Л.  Зорину,  А.С.  Немзеру.)  Однако  и  в  ее  жизненной  истории  проглядывают  общие  элементы  судеб  всех  остальных  одноименных  героинь. 

Так,  генеральша  хотя  и  стала  матерью  троих  дочерей,  но  отношения  с  ними  имели  лишь  «наружную  почтительность»,  что,  как  видится,  свидетельствует  о  постепенном  обрыве  той  тонкой,  невидимой  нити,  которая  по-настоящему  связывает  родителей  и  с  детьми.  Кроме  того,  ее  настоящей  любимицей,  «домашним  идолом»,  за  которую  она  больше  всего  переживала  и  беспокоилась,  была  младшая  —  Аглая.  (О  старшей,  «мокрой  курице»  Александре,  Лизавета  Прокофьевна  лишь  иногда  плакала  по  ночам  и  «сама  не  знала,  как  быть:  пугаться  за  нее  или  нет?»,  а  за  среднюю,  Аделаиду,  боялась  менее  чем  за  других,  так  как  та  точно  не  пропадет  в  жизни.)  Генеральша,  постоянно  сравнивая  Аглаю  с  собой  и  противопоставляя  сестрам,  тревожится  о  ее  будущем  и  признается  себе,  что  та  «во  всех  отношениях»  похожа  на  нее  —  «безумная»,  «самовольный,  скверный  бесенок»,  —  и  уже  заранее  предрекает,  что  младшая  дочь  будет  несчастна.  (Самоидентификация  героини  здесь  очень  показательна.)  Между  тем  именно  с  Аглаей  в  конце  романных  событий  произойдет  крупная  ссора  и  последовавший  вслед  за  ней  обрыв  всяческих  сношений,  приведший  к  тому,  что  родные  ее  «несколько  месяцев  уже  ˂…˃  не  видали».  Это  обстоятельство  можно  прочитать  и  в  символическом  плане  —  в  значении  утраты  ребенка  как  сходной  черты  участниц  «Лизина»  текста  Достоевского.

В  браке  Лизавета  Прокофьевна  была  главой  семьи,  а  ее  супругу,  «покорному»  и  «приученному»,  отводилась  лишь  «подчинительная»  роль.  Естественная  детскость,  которая,  по  собственному  выражению  женщины,  роднит  ее  с  князем  Мышкиным  и  могла  бы  привести  к  желанной  каждым  гармонии  и  радостному  восприятию  мира,  вытесняется  зачастую  именно  вспышками  бурного  характера.  «Ваш  характер  я  считаю  совершенно  сходным  с  моим  и  очень  рада;  как  две  капли  воды»,  —  говорит  ему  героиня.  Однако  ее  образ  полон  внутренней  противоречивости:  простодушие  и  веселый  нрав  с  трудом  уживаются  рядом  с  властолюбием  и  страстным  характером.  (Отчество  косвенно  об  этом  свидетельствует:  Прокофий  —  от  греч.  «опережающий»,  «обнаженный  меч»,  т.  е.  вызов  миру,  обществу  и  его  правилам,  а  не  смирение,  которое  проповедует  Лев  Мышкин.)

Итак,  Достоевский-художник  не  использовал  на  страницах  своих  романов  возможность  вступать  в  открытый  диалог  с  читателями,  растворяя  авторское  «я»  в  частных  приемах  поэтики.  Среди  них  —  именования  героев. 

Популярные  в  именнике  классика  антропонимы  с  богатой  смысловой  традицией  «Софья»  и  «Лизавета»  входят  в  число  излюбленных  именований  писателя.

Софьи  Достоевского  —  учителя  других  персонажей  в  деле  христианской  любви,  близки  идее  Христа,  проходят  через  испытания,  обладая  внутренней  силой,  терпением.  Их  присутствие  вносит  в  жизнь  других  героев  спокойствие,  дарит  им  надежду,  помогает  обрести  веру.  Они  олицетворяют  идеалы  общечеловеческой  любви,  братства,  столь  дорогие  для  автора.

Лизаветы  добровольно  обрекают  себя  на  страдания.  Их  шкала  ценностей  перевернута:  свобода  оборачивается  рабством  перед  инстинктами,  любовь  превращается  в  одержимость,  зависимость  заканчивается  психическими  расстройствами,  что  ведет  к  разрушению  личности,  невозможности  продолжения  рода  (если  все  же  дети  появляются,  то  их  ждет  неблагополучная  судьба).  Они  остаются  несчастными  сами,  мучая  при  этом  и  близких  людей  из-за  своего  противоречивого  характера,  эгоизма,  гордыни. 

Список  литературы:

1. Альтман  М.С.  Достоевский.  По  вехам  имен.  —  Саратов:  Изд-во  Саратовского  унив-та,  1975.  —  280  с.
2. Булгаков  С.Н.  Философия  имени.  —  СПб.:  Наука,  1998.  —  448  с.
3. Зорин  А.Л.,  Немзер  А.С.  Парадоксы  чувствительности.  Н.М.  Карамзин  «Бедная  Лиза»  //  «Столетья  не  сотрут…»:  Русские  классики  и  их  читатели.  —  М.:  Книга,  1989.  —  С.  7—54.
4. Иванов  В.В.  Христианские  традиции  в  творчестве  Ф.М.  Достоевского:  дис.  на  соискание  ученой  степени  доктора  филолог.  наук  (спец.  10.01.01  «Русская  литература»).  —  Петрозаводск,  2004.  —  427  с.
5. Иванов  Вяч.  Вс.  О  композиционной  роли  фамилий  героев  у  Достоевского.  Смердяков  //  Избранные  труды  по  семиотике  и  истории  культуры:  в  2  т.  —  М.:  Языки  рус.  культуры,  2000.  —  Т.  2:  Статьи  о  русской  литературе.  —  2000.  —  С.  105—109.
6. Касаткина  Т.А.  О  творящий  природе  слова:  Онтологичность  слова  в  творчестве  Ф.М.  Достоевского  как  основа  «реализма  в  высшем  смысле».  —  М.:  ИМЛИ  РАН,  2004.  [Электронный  ресурс]  —  Режим  доступа.  —  URL:  http://magazines.russ.ru/novyi_mi/redkol/kasat/book/index.html  (дата  обращения  04.03.2013).
7. Топоров  В.Н.  «Бедная  Лиза»  Карамзина.  Опыт  прочтения.  —  М.:  Изд-во  РГГУ,  1995.  —  С.  477.