МОСКОВСКИЙ ТЕКСТ В «ЛЕКСИКОНІ ІНТИМНИХ МІСТ» Ю. АНДРУХОВИЧА

Скуртул Анна Сергеевна

аспирант, преподаватель Запорожского национального технического университета, г. Запорожье

E-mail: cool_anya@mail.ru

В «Лексиконе интимных городов» (тут и далее перевод ―А. Скуртул) украинского автора Ю. Андруховича московский текст заметно выделяется, что особенно рельефно в контексте индивидуально авторского определения жанра этого произведения ―«Свободный справочник по геопоэтике и космополитике».

Масштабно рекламируемый еще задолго до публикации «Лексикон…» стал результатом «гео» и «био» рефлексий, вызванных во время долгого или краткого, но всегда чем-то значимого пребывания в том или ином городе мира. «Эта книжка ―отмечает Ю. Андрухович ―о городах, ставших чем-то большим ―они стали Городами, причем личными, как эрогенные зоны, интимными» [1, с. 9].

Однако в невольном сопоставлении с другими городами, Москва Ю. Андруховича представляется чрезвычайно концентрированным, довольно драматичным выражением личностно пережитого.

Поэтому цель настоящей работы определяется стремлением разобраться в перипетии московских переживаний автора «Лексикона…», чему не уделялось еще специального исследова­тельского внимания. (Между тем, другой, более ранний московский текст Ю. Андруховича, роман «Московиада», достаточно широко и всесторонне представлен в работах П.-А. Будина [2], О. Полищук [5], В. Чайковской [6]).

Первое, пусть даже самое поверхностное, но, возможно, и самое сильное впечатление, что оставляет московская история украинского автора — её эсхатологический пафос. По сути, глава «Москва, 1989―91» это личное, во многом клинически напряженное и национально окрашенное восприятие крушения Империи и распада всех и всяческих устоев. По сути «Лексикон…» ―метаистория, воссозданная в метарассказе. Почему метаистория и метарассказ?

Сам интонационный строй и визуальный фон этого «скрытого романа» или «романа-пазла», «модели для сборки» [1, с. 11] (другие авторские варианты жанровой принадлежности) проникнуты апокалиптическими мотивами. Пространственно-временной строй повествования представляет собой внятно артикулированную реконструкцию процессов распада и конца света. Пространство советской столицы у Ю. Андруховича двухмерно и перевернуто, в котором подземная его часть куда более значима, нежели надземная. Все эти «подземные ходы, закоулки, карцеры, камеры пыток, штольни и колодези (…) ―изолированный и защищенный Тот Свет, Империя-2» [1, с. 303]. Столь явная реляция с мифологемой ада только усиливает чувство наступления судного дня. Персонализированным же воплощением этого реально реставрированного ада является Сталин. Символично, что и центр города, Красная площадь и Кремль, как место расположения правительства и вождя ―не просто неправильный треугольник, но «очень неправильный треугольник» [1, с. 299]. Такая неестественная геометрия московского пространства переносится автором как на всю переживающую последние времена страну, так и на её обитателей, наименованных не иначе как «еСеСеСеР» и, соответственно, «еСеСеСеРяне». Причем последние ― «миллионы оленеводов, геологов и зеков» [1, с. 297] ―наделены всеми характерными признаками идеологически зомбированной массы. Свойственная метаисторическому московскому периоду известная парадоксальность состоит по Ю. Андруховичу в том, что, будучи центром Империи, Москва одновременно являет собой эпицентр энтропийных сдвигов.

Показательно, что апокалиптическая емкость московского текста «Лексикона…» содержит и косвенные, симптоматичные признаки прихода последних времен. Наиболее колоритным подтверждением вступления в стадию метаистории представляется отсутствие на прилавках самого необходимого и прежде всего поистине культового продукта первой необходимости ― водки. Столь кризисное положение вызывает у автора и несколько саркастичное переосмысление катастрофических идеологем и представлений о человеколюбии: «Дела двигались в сторону гуманитарной катастрофы, люди падали с ног и погибали в очередях перед водочными отделами» (курсив ―А. С.) [1, с. 302].

В организации апокалиптического дискурса органично истолкован концепт времени. Скрупулезный подсчет проведенных в Москве дней («Два года, проведенных в Москве ―это плюс минус 730 дней. Отнимаю от них два лета (два июля и два августа, то есть 120 дней) ―остается 610…» [1, с. 295]) порождает образ особенного временного триединства, с которым герой устанавливает активную психофизиологическую связь. Вследствие этой связи московское время у Ю. Андруховича предстает, во-первых, как ускоренное, разогнанное частыми «хождениями» время, во-вторых, как убитое в этих же хождениях время и, в-третьих, наконец, как отсутствующее, в полной мере метаисторическое время (собственно: конец времени), порождающее соответствующее состояние ―эффект отсутствия. О последнем читаем следующее: «Эффект отсутствия ―это когда тебя где-то нет, и ты внезапно очень хочешь там оказаться. В Москве этот эффект одни из острейших» [1, с. 307].

Столь акцентированная апологетика «очень» неправильного московского пространства в явной реляции с отсутствующим, убитым временем в целом и составляют апокалиптический хронотоп «Лексикона интимных городов».

Вполне органично, что метаисторичность Москвы задается метаповествовательной стратегией. Московский текст Ю. Андрухо­вича ―это по меньшей мере пять взаимно совмещенных текстов. Очевидно, что отношения между ними потенциально задают разноуровневые возможности анализа и интерпретации, поскольку образуют собой, по Ю. Лотману систему кодов, при том что «…коди­рующая система организована иерархически и реконструкция одного из ее уровней не гарантирует понимания на других» [4, с. 143].

Останавливаясь же на каждом из пяти текстовых вариантах Москвы Ю. Андруховича, укажем, что прежде всего и во-первых, это сам город, трактуемый как текст и не только как московский: «Поэтому я согласен с теми, кто меня поучает, что Москва ―это текст. Да, это текст ―и вовсе не обязательно о Москве» [1, с. 303]. Заметим, что Москва как текст в свете интимно пережитых и разнообразно артикулируемых эсхатологических мотивов обнаруживает преимущественно некомплиментарный, деструктивный характер. Если изначально, как полагает Мирча Элиаде, каждая модель построения города является космогонической моделью, поскольку и «история Рима, так же как и история других городов, начинается с основания города; другими словами такое основание равносильно космогонии» [7, с. 43―44], то у украинского прозаика в эпоху крушения советской социальной системы российская столица представляет основание, демонстрирующее свернутую, прерванную космогонию в ее катастрофически неправильном и будто отсутствующем пространстве-времени.

Во-вторых, это как бы удвоенный авторский текст ―«Лексикон…», с инкорпорированным в него романом «Московиада», первым московским текстом автора. Тут образ главного героя «Московиады» украинского поэта Отто фон Ф. едва ли не полностью совпадает с образом автора-повествователя из «Лексикона интимных городов». К примеру, одним из сближений, если не совпадений позиций героя романа и автора «Свободного справочника по геопоэтике и космополитике» является определенно клиническая демонстративно равнодушная «зневага» (пренебрежение/ неуважение ―А. С.) по отношению к ВРК (Великой Русской Культуре), принятая, впрочем, как защитная форма, как форма освобождения ―освобождения всё же обманчивого, мнимого: «Последняя версия нашего с русскими навеки вместе ―это «скованные одной цепью. Мы как будто рвемся от него в большой мир, а они этому сопротивляются. На самом же деле нам очень хочется, чтоб они нас держали как можно крепче, а им ― чтобы мы рвались прочь изо всех сил. Иначе как же нам и им найти смысл дальнейшего существования? Вот только в этом, в цепи, единственный общий для нас смысл» [1, с. 308―309].

В-третьих, одной из «соавторских» московских вариаций у Ю. Андруховича, как и в романе «Московиада», выступает культовая поэма «Москва ―Петушки» Венедикта Ерофеева. В этой далеко не новой в постмодерне практике московский текст «Лексикона…», как и, повторяем, ранний роман «Московиада», во многом детерминирован эпохальным миром (новаторским синтезом культурных, социальных, политических, гастрономических, алкогольных, топонимических и др. кодов) поэмы Венедикта Ерофеева. Не полных два (1989―1991) московских года не только усилили чувство инаковости, чуждости повествователя, но и, как отмечалось, породили «эффект отсутствия» [1, с. 307]. Такое, в целом типично эмиграционное мироощущение созвучно совпало своим украинским размером со страницами гениальной русской поэмы: внутренняя изоляция, точнее, своего рода ментальная изолированность или автосуверенность героев «Москва ―Петушки», атмосфера безусловного идеала (Кремль в порождении коллективного многомиллионного сознания ―абсолют, имперский «категорический императив»), но также и атмосфера любви и гибели сложилась в достаточно узнаваемое ―явно ерофеевское ―стилевое решение, что задано уже в самом начале «Москвы, 1989―91»: «Как мне одолеть этого Левиафана, эту чудище пяти сталинских морей? И где мне найти Змееборца на нее?

Иными словами: как объять необъятное и осягнуть неосяжное? Как взорваться, наконец, любовью? Только так ― взорваться, но в этот раз, наконец, любовью, пролиться ее спермой. Или хоть осветиться благодарностью? Ато без нее, благодарности, лучше ничего и не вспоминать» [1, с. 295]. Тут и неискушенному читателю не сложно уловить отголоски характерной риторики Венедикта Ерофеева: это и патетика загадочных сказочно-мифических иносказаний, и историко-философские универсалии, что обрели фразеологический статус, и жизнь тела, и поэтические фигуры, и парадокс, и абсурд, и романтическое мироощущение. Думается, что в данном случае Ю. Андрухович, свою собственную интимно переживаемую проблему не вполне комплиментарного восприятия одной из столиц мира как бы перенес на другого автора и уже в поле созданной последним поэтики, в поле его индивидуальной риторики реконструировал и репрезентировал Москву. Так, Москва предстала в книге украинского прозаика как бы в двойном и, очевидно, двойственном эмиграционном выражении ―внутренняя эмиграция (Венеикт Ерофеев) и «вынужденная» эмиграция (Ю. Андрухович). Последняя как нельзя убедительней подчеркивается в саркастически модулируемом контексте Иншости и неожиданном приступе «москальгии»: «Я хочу их холода, злого мороза, их газа, обжигания чаем, отчаяньем, их сталинизма, золотого и серебряного века в культуре, их Толстого и Троцкого, Руцкого и Ржевского, их Тверской-Ямской… их любви к Украине, их передозы, бодуна… вечных побед вечного цееска, … новогодних елок, валенок… кровавых следов на снегу…, битых бутылок, рубиновых звезд, хочу телекартинок из детства и чтоб запахло огуречным лосьоном и зубным эликсиром» [1, с. 307]. Наконец, как и в ситуации хронической недосягаемости Кремля героем Венедикта Ерофеева, интимные переживания автора-повествователя у Ю. Андруховича неотделимы от навязчивого стремления достигнуть центральной точки Москвы: «Конечной мечтой … был Кремль. (…) я хотел убедиться, что Кремль и вправду существует. (…) у Венички Ерофеева никак не складывалось его увидеть, хоть сколько раз он стремился к нему доехать» [1, с. 297].

В-четвертых, Москва предварительно репрезентируется в вариантах потенциально возможных, однако неосуществленных текстов. Едва только намеченные вариации «минус-текстов» увеличи­вают объем и возможности московского текста как такового, тем самым подчеркивая принципиальную произвольность нарративного начала. Между тем как, скажем, «фактический» или же «культурологический» варианты могли бы, по автору, составить основу или зачин иного повествования о Москве.

Наконец, в-пятых, вышеозначенные московские тексты «Лексикона…» интегрируются в декодирующем их читательском тексте. Исходя, возможно, из того, что каждый жанр для читателя это «набор условий и ожиданий» [3, с. 83], Ю. Андрухович предлагает как бы поливариантное восприятие-воссоздание различных содержательных и жанровых модификаций произведения. Ведь принимая «Свободный справочник» в качестве «модели для сборки» автор в своем «ПРЕДИСЛОВИИ типа ИНСТРУКЦИИ» пишет, что «Лексикон…» «можно читать по-разному, самому собирая из его кусков желанную модель. (…) Ведь речь все-же идет о свободе…» [1, с. 11, 13]. Таким образом, пятый, читательский московский текст представляет собой отчасти виртуальные, бесконечно нереализованные, но и одновременно многообразно реализованные тексты.

Так, только в настоящей интерпретации «Лексикон интимных городов. Свободный справочник по геопоэтике и космополитике» представляет собой метаповествовательную, пятиуровневую текстовую структуру, разнообразно воссоздающую метаисторически осмыс­ленные реалии периода крушения СССР.

Список литературы:

1. Андрухович Ю. Лексикон інтимних міст. Довільний посібник з геопоетики та космополітки. ― К.: Meridian Czernowitz, Майстер книг, 2011. ― 480 с.
2. Будін Будін П.-А. Кінець імперії. Роман Ю. Андруховича «Московіада» // Слово і час. ― 2007. ― № 5. ― с. 62―66.
3. Каллер Дж. Теория литературы: Краткое введение. ― М.: Астрель: АСТ. ― 2006. ― 158 с.
4. Лотман Ю. Статьи по семиотике и топологии культур. ― Таллин: Александра, 1992. ― 242 с.
5. Поліщук О. Автор і персонаж в українській новітній прозі. ― К.: Фоліант, 2008. ― 176 с.
6. Чайковська В. «Московіада» Ю. Андруховича ― не лише «Малий Апокаліпсис»... // Вісн. Житомир. держ. ун-ту ім. І. Франка. — 2005. — № 20. [Электронный ресурс] — Режим доступа. — URL: http://eprints.zu.edu.ua/557/2/05chvtla.pdf.
7. Элиаде М. Оккультизм, колдовство и моды в культуре. ― К.: София; М.: Гелиос, 2002. — 224 с.