ОСОБЕННОСТИ  СЮЖЕТА  С.  ДОВЛАТОВА

Кушхова  Жаннета  Артуровна

магистр  Кабардино-Балкарского  государственного  университета,  РФ,  г.  Нальчик

Е-mail:  zhanneta253@yandex.ru

Борова  Асият  Руслановна

канд.  филол.  наук,  доцент  Кабардино-Балкарского  государственного  университета,  РФ,  г.  Нальчик

Е-mail: 

FEATURES  OF  S.  DOVLATOV’S  PLOT

Kushhova  Zhanneta

master,  Kabardino-Balkarian  State  University,  Russia,  Nalchik

Borova  Asiyat

сandidate  of  Philology,  associate  professor,  Kabardino-Balkarian  State  University,  Russia,  Nalchik

АННОТАЦИЯ

В  работе  предпринята  попытка  исследования  принципов  сюжетостроения  в  прозе  С.  Довлатова.  Впервые  предложена  модель  интеграционной  структуры  его  сюжета  и  подробно  проанализирован  устойчивый  нарративный  приём  писателя  —  когнитивный  перенос,  являющийся  генерационной  базой  основных  и  побочных  линий  в  текстах  прозаика.  Авторами  статьи  С.  Довлатов  определен  как  писатель,  впервые  среди  современных  русскоязычных  прозаиков  сделавший  попытку  презентации  духовного  бытия  современного  человека  с  помощью  современного  же  выразительного  и  идеологического  инструментария. 

ABSTRACT

The  paper  studies  the  principles  of  plot  creation  in  S.  Dovlatov’s  prose.  For  the  first  time  a  model  of  integration  structure  of  the  plot  is  proposed  in  the  article.  A  regular  narrative  technique  of  the  writer  -  a  cognitive  shift,  which  is  the  generative  basis  of  main  and  secondary  lines  in  the  prose  texts  —  is  analysed  in  detail.  The  author  of  the  article  defines  Sergei  Dovlatov  as  the  first  Russian  writer,  who  made  an  attempt  of  presentation  of  the  spiritual  life  of  a  man  with  modern  expressive  and  ideological  means. 

Ключевые  слова:  нарратив;  сюжет;  рассказ;  интертекстуальность;  архитектоника;  хронотоп;  образ.

Keywords:  narrative;  plot;  a  story;  intertextuality;  architectonics;  chronotope;  image.

Характер  построения  сюжета  С.  Довлатова  полностью  обусловлен  вектором  его  интереса  к  изображаемому  и  закономерно  связан  с  нарративной  манерой.  Повествование  для  прозаика  —  не  цепь  определенных  событий  расположенных  в  том  или  ином  порядке;  если  быть  точнее,  не  расположение  этих  событий  в  пространстве  и  времени  интересует  его  как  писателя.  Его  тотально  применяемый  прием  когнитивного  скачка,  переноса  —  назвать  это  можно  по-разному  —  сформировался  из  внимания  Довлатова  к  собственным  ощущениям  и  субъективным  оценкам  переживаемого  эпизода,  амбивалентность  этого  переживания  основывается  на  его  стремлении  уйти  от  каких-либо  ограничений  мировоззренческого  толка  [7,  с.  12—16].  Одновременно  с  этим  сам  процесс  когнитивной  передислокации,  смены  точки  наблюдения  подразумевает  пренебрежение  видимым  пространственным  и  временным  объемами,  демиургическую  свободу  в  обращении  с  ними.

Довлатов,  таким  образом,  довел  до  логического  завершения  одну  из  основных  линий  развития  русской,  да  и  всей  мировой  прозы,  заключающей  в  себе  идею  органического  единства  и  взаимозависимости  различных  архитектонических  уровней  произведения,  взаимной  детерминированности  конструктов  отдельной  фразы,  повествовательного  периода,  сюжета  в  целом  с  такими  элементами,  как  образ,  идея,  конфликт  и  так  далее.  В  развернутом  виде  идею  о  таком  соотношении  различных  компонентов  идеального  художественного  текста  еще  в  первой  половине  XX  века  высказал  В.  Шкловский  [9,  с.  24—28],  но  из  всех  русскоязычных  авторов  в  законченном  виде  её  воплотил  только  С.Д.  Довлатов.

Причины,  по  которым  его  нарративные  схемы  обрели  именно  такую  форму,  выяснить  в  полном  объеме  сложно.  Расщепленность  мировоззрения,  культурная  неоднородность  сознания,  вполне  вероятно  —  факторы  психологического  свойства,  различные  комплексы  и  так  далее  —  всё  это  интенциальные  посылы,  исходящие  из  глубин  психики  и  интуиции  автора  [4,  с.  36—40]. 

Однако  существовала  и  некая  целеустремленность  Довлатова  к  определенному  пониманию  писательского  мастерства,  его  литературная  позиция  [6,  с.  32—138],  и  она  также  заметным  образом  воздействовала  на  ход  творческой  эволюции  писателя.  Ни  в  коем  случае  не  претендуя  на  полноту  анализа  этой  сферы,  мы  считаем  возможным  указать  на  некоторые  аспекты  тех  литературных  аллюзий,  которые  непосредственно  связаны  с  его  манерой  выстраивания  сюжетных  конструкций.

Интертекстуальность  Довлатова  стала  расхожим  моментом  в  суждениях  о  его  творчестве.  Однако  —  особенно  в  последние  два-три  десятилетия  —  это  понятие  стало,  скорее,  неким  общим  местом  любого  литературоведческого  анализа,  популярным  термином,  за  которым  в  большинстве  случаев  усматривается  некий  образный  или  семантический  контакт  между  произведениями,  осмысляемый  как  явление  формы  или  внешней  семантики.  Интертекстуальность,  как  правило,  подразумевает  участие  апелляций,  намеков  и  даже  вставок  одного  текста  в  другой.  Понимание  интертекстуальности,  таким  образом,  не  выходит  за  границы  простого  механического  выделения  этой  структуры,  или,  согласно  меткому  определению  Б.  Томашевского,  «останавливается  на  уровне  своеобразного  литературного  коллекционирования»  [8,  с.  213]. 

Подобный  подход  невозможен  по  отношению  к  творчеству  Довлатова.  Анализ  его  произведений  абсолютно  однозначно  указывает  на  присутствие  внешних  литературных  влияний,  однако,  это  ни  в  коем  случае  не  прямые  или  видоизмененные  заимствования.  Следы  других  текстов  в  произведениях  Довлатова  нельзя  назвать  даже  косвенным  уподобляющим  влиянием.  Это,  скорее,  антитетичный  или  инверсивный  реверанс  в  адрес  того  или  иного  автора,  причем  вызван  он  осознанным  стремлением  Довлатова  создать  текст,  базирующийся  на  повествовательных  принципах  противоположных  тексту  аллюзионному. 

Знать,  что  в  этой  тяге  Довлатова  к  «опровержению»  нарративных  методов  его  предшественников  было  первичным,  сегодня  невозможно.  Быть  может,  писатель  создавал  свой  стиль,  целенаправленно  шагая  от  «обратного»,  а,  может,  он  в  уже  сложившемся  рисунке  своей  прозы  обнаружил  моменты  инверсивности  и  лишь  усиливал  их.  Сегодня  это  не  так  уж  и  важно.  Но  то,  что  в  интересующей  нас  части  —  строении  сюжетов  его  произведений  —  Довлатов  был  чётко  ориентирован  на  ниспровержение  и  отрицание  определенных  классических  канонов  не  подлежит  никакому  сомнению:  «В  самом  деле,  в  рукописи  г.Белкина,  над  каждой  повестию  рукою  автора  надписано:  слышано  мной  от  такой-то  особы  (чин  или  звание  и  заглавные  буквы  имени  и  фамилии).  Выписываем  для  любопытных  изыскателей:  «Смотритель»  рассказан  был  ему  Титулярным  Советником  А.Г.Н.,  «Выстрел»  Подполковником  И.Л.П.,  «Гробовщик»  приказчиком  Б.В.  «Метель»  и  «Барышня»  девицею  К.И.Т.»  [5,  с.  12].

Это  —  сноска  «друга  Ивана  Петровича  Белкина»,  поясняющая  источники  информации  и  людей,  причастных  к  созданию  «Повестей»  —  понятно,  что  речь  идет  о  литературном  пространстве  и  литературных  же  героях.  У  Довлатова  встречаем  несколько  иное:  «Имена,  события,  даты  —  всё  здесь  подлинное.  Выдумал  я  лишь  те  детали,  которые  несущественны.  Поэтому  всякое  сходство  между  героями  книги  и  живыми  людьми  является  злонамеренным.  А  всякий  художественный  домысел  –  непредвиденным  и  случайным.  Автор»  [3].

Сравнение  приведенных  отрывков  показывает,  что  Довлатов,  обращаясь  к  Пушкину,  создает  текст-антитезу  по  всем  его  составляющим.  В  «Зоне»  замечание  Довлатова  вынесено  на  место  эпиграфа  —  у  Пушкина  это  концевое  страничное  примечание.  Пушкин  подчёркивает,  что  описанное  в  «Повестях»  представляет  собой  пересказ,  дошедший  до  читателя  в  переложении,  как  минимум,  двух  посредников  —  Довлатов  даёт  своей  «Зоне»  недвусмысленный  подзаголовок  —  «Записки  надзирателя».  Аристократическая  комильфотность  Пушкина  не  позволяет  ему  в  уточнении  источников  информации  зайти  дальше,  чем  указания  на  чин  и  инициалы  —  Довлатов  акцентирует  внимание  на  конкретных  людях.  Сам  литературный  характер  изображаемого  зафиксирован  у  Пушкина  в  названии  —  «Повести»,  то  есть  «повествуемое»,  не  обязательно  увиденное  собственными  глазами,  а  Довлатов,  как  гвоздь,  вбивает  в  сознание  читателя  —  «Записки»,  да  еще  «надзирателя»,  то  есть  человека,  приземленного,  неспособного  на  вымысел  и  придерживающегося  фактов.

Эти  совпадения,  наблюдаемые,  так  сказать,  в  противоречиях,  можно  было  бы  посчитать  случайными.  Но  у  Довлатова  слишком  много  подобных  мест,  системно  оппозиционных  текстам  Пушкина  —  особенно  его  малым  формам.  Они  не  являются  принадлежностью  какого-то  одного  произведения,  одного  цикла  рассказов.  Инверсивные  адресации  к  русскому  классику  рассыпаны  по  всему  объему  творческого  наследия  Довлатова,  но  они  именно  системны,  выстраиваются  в  единообразную  схему  и,  если  можно  так  выразиться,  отмечены  парадигмальной  полнотой.  Что  мы  имеем  ввиду?

Довлатов  во  всех  случаях  обращения  к  Пушкину  последователен  в  создании  обратного  представления  по  всем  компонентам  повествования  —  он  создаёт  комплексные  дубли  описаний  Пушкина,  в  которых  ищет  антитезу  и  образу,  и  герою,  и  его  побудительным  мотивам,  и  социальному  положению,  и  месту  аллюзии  в  общем  пространстве  повествования,  и  роли  описываемого  в  сюжете  и  так  далее,  и  тому  подобное.  Скрупулёзность  и  педантичность  прозаика  поражает  воображение  и  в  смысле  описательной  полноты  «перевернутой»  картины,  и  в  смысле  её  аксиологической  инверсивности.  Даже  простейшая  выборка  констатаций  из  произведений  двух  писателей  видится  очень  доказательной:  «Мы  стояли  в  местечке  ***…  вечером  пунш  и  карты.  В  ***  не  было  ни…  невесты,…  кроме  своих  мундиров  не  видели  ничего.

Один  только  человек  принадлежал  нашему  обществу,  не  будучи  военным.  Ему  было  около  тридцати  пяти  лет,  и  мы  за  то  почитали  его  стариком…  его  обыкновенная  угрюмость,..  Он  казался  Русским,  а  носил  иностранное  имя…  жил  он  вместе  бедно  и  расточительно:  ходил  вечно  пешком,  а  держал  открытый  стол  для  всех  офицеров  нашего  полка.  Правда,  обед  его  состоял  из  двух  или  трёх  блюд,  изготовленных  отставным  солдатом,  но  шампанское  лилось  притом  рекою.  Никто  не  знал  ни  его  состояния,  ни  его  доходов,...  У  него  водились  книги,  большей  частию  военные,  да  романы.  Главное  упражнение  его  состояло  в  стрельбе  из  пистолета.  Стены  его  комнаты  были  все  источены  пулями,..  Богатое  собрание  пистолетов  было  единственной  роскошью  бедной  мазанки,  где  он  жил»  [2,  с.  17—18]. 

У  Довлатова:  «…Простите,  вы  женаты?...

…  —  Разведен,  —  говорю,  —  а  что?

—  Наши  девушки  интересуются.

…—  Они  не  вами.  Они  всеми  интересуются.  У  нас  тут  много  одиноких.  Парни  разъехались.

…убедился,  насколько  огромен  дефицит  мужского  пола  в  этих  краях»  [2].  —  ситуация  диаметральной  противоположности  не  только  с  точки  зрения  половой  демографии,  но  и  в  том  значении,  которое  она  играет  в  повествовании  —  в  «Выстреле»  отсутствие  дам  отмечено  коротким  замечанием,  в  «Заповеднике»  эта  тема  развернута  повсеместно,  в  значительной  степени  обуславливает  интересы  и  поведение  персонажей,  но,  что  примечательно  —  весь  сюжет  и  возможность  такового  в  «Выстреле»  обеспечены  коротко  описанным  обстоятельством  —  офицеры  собирались  у  Сильвио  именно  ввиду  отсутствия  «открытых  домов»  и  «невест».  В  произведении  Довлатова  многочисленные  ремарки,  связанные  с  отсутствием  «мужского»  пола  прямого  продолжения  в  сюжете  не  имеют.

Возможные  возражения  по  поводу  усматриваемых  ассоциаций  с  текстом  Пушкина  снимаются  тем  обстоятельством,  что  инверсивными  аллюзиями  пронизано  всё  повествование  «Заповедника».  И  как  ни  крамольно  выглядит  мысль  о  каком-то  типологическом  подобии  горького  пропойцы  Михаила  Ивановича  Сорокина  и  героя  «Выстрела»  Сильвио,  оппозиционные  сопоставления,  выстраиваемые  Довлатовым  достаточно  прозрачны.  Само  имя,  на  котором  Пушкин  акцентирует  внимание  читателя  —  «Сильвио».  Герой  Довлатова  —  «Раздолбай  Иванович».  Во  внешности  Сильвио  доминируют  глаза  —  «сверкающие  глаза»,  «глаза  его  сверкали»,  по  умолчанию  мы  предполагаем,  что  Сильвио  был  бледен,  либо  смугл  —  во  всяком  случае,  его  имя  вполне  определенно  на  это  указывает.  Первое  появление  Сорокина:  «Тотчас  высунулась  багровая  рожа,  щедро  украшенная  синими  глазами».

Обстановка  дома  Сильвио  практически  не  описана.  Однако  ясно,  что  она  полностью  аскетична  —  пистолеты  её  единственное  украшение  —  а  в  целом  жилье  этого  героя  содержится  в  порядке  и  чистоте.  Михаил  Иванович  живет  в  фантасмагорических  условиях  —  даже  для  героя  Довлатова,  прошедшего  через  мастерские  художников,  квартиры  алкоголиков  и  пьющих  диссидентов,  и  в  своем  описании  он  весьма  внимателен.  Точно  так  же,  как  развернута  антитеза  пушкинскому  «нет  невест»,  Довлатов  непривычно  распространен  и  в  изображении  дома  Сорокина.  Заметим,  что  во  всём  творческом  наследии  прозаика  это  —  самая  расширенная  и  подробная  картина  жилья:  «Дом  Михал  Иваныча  производил  страшное  впечатление.  На  фоне  облаков  чернела  покосившаяся  антенна.  Крыша  местами  провалилась,  оголив  неровные  темные  балки.  Стены  были  небрежно  обиты  фанерой.  Треснувшие  стекла  —  заклеены  газетной  бумагой.  Из  бесчисленных  щелей  торчала  грязная  пакля.

В  комнате  хозяина  стоял  запах  прокисшей  еды.  Над  столом  я  увидел  цветной  портрет  Мао  из  «Огонька».  Рядом  широко  улыбался  Гагарин.  В  раковине  с  чёрными  кругами  отбитой  эмали  плавали  макароны…»  [2]  и  далее. 

Цель  жизни  Сильвио  —  месть,  отметим,  именно  месть,  а  не  убийство.  Развлечение,  допустимая  форма  времяпровождения  —  общение.  Герой  Довлатова  также  помышляет  о  мести,  но  так,  между  прочим,  и  —  анекдотический  выверт  судьбы  советского  пропойцы  —  мести  собственной  «бывшей»  по  довольно  смутным  причинам.  Цель  же  существования  Сорокина  –  общение,  волею  судеб  принявшее  форму  алкоголизма.  И  сочувственно-издевательское  резюме  Довлатова:  «Действительно,  было  в  Михал  Иваныче  что-то  аристократическое.  Пустые  бутылки  он  не  сдавал,  выбрасывал.

—  Совестно  мне,  —  говорил  он,  —  чего  это  я  буду,  как  нищий…»  —  и  в  виде  заключительного  аккорда  —  пристрастие  к  охотничьей  двустволке,  советской  пародии  на  дуэльный  пистолет.  Отметим,  кстати  —  в  «Заповеднике»  писатель  упоминает  и  настоящие  дуэльные  пистолеты,  именно  «Лепаж»,  и  дотошный  турист,  расспрашивающий  экскурсовода  об  их  калибре  не  может  быть  случайной  картинкой,  которой  он  ощущается  первоначально.

Нити,  связующие  прозу  Довлатова  с  наследием  русского  классика  разноплановы  и  многочисленны  —  не  случайно  в  ряду  литературных  пристрастий  писателя  Пушкин  занимал  первое  место  [1].  Однако  еще  более  важным  видится  то,  как  Довлатов  ощущал  его  прозу.  Судя  по  всему,  одной  из  осознанных  его  задач  было  создание  нарративной  системы,  в  своих  составляющих  являющейся  антиподом  классического  пушкинского  изложения.  Тенденция  эта  была,  как  мы  уже  и  упоминали,  парадигмально  значимой  и,  закономерно,  выходила  на  принципы  формирования  сюжетной  протяженности. 

Поэтому  Довлатов  практически  полностью  исключил  из  своего  сюжета  повествовательное  время  и  пространство  в  том  виде,  в  котором  оно  ощущалось  и  фиксировалось  Пушкиным.  Для  великого  русского  поэта  и  время,  и  пространство  были  той  априори  наличествующей  средой,  в  которой  разворачивались  события  его  произведений.  Тем  не  менее,  он  стремился  минимизировать  объемы  повествования,  не  участвующие  в  формировании  центральной  линии  событий.  Исследователи  творчества  Пушкина  ввели  в  обиход  особый  терминологический  оборот  «сюжетная  плотность»  и  отмечали,  что  важнейшим  параметром  этого  показателя  служит  «…степень  связности,  согласованности  различных  событий,  движений,  действий,  положений.  Для  произведений  с  плотным  сюжетом  типично  стремление  увязывать  факты  различного  значения  и  ранга  в  единый  событийный  агрегат,  оставляя  по  возможности  меньше  «свободных  концов»,  не  участвующих  в  механизме  перехода  от  одной  ситуации  к  другой.  Различные,  потенциально  взаимонезависимые  события  в  таких  произведениях  так  или  иначе  каузируют,  поддерживают,  мотивируют,  продвигают,  облегчают  друг  друга.  Результатом  этих  сцеплений  и  согласований  может  быть,  среди  других  возможных  эффектов,  значительная  экономия,  органичность  и  конденсированность  художественного  построения»  [10,  с.  138].

Ю.  Щеглов  рассматривал  сюжетику  прозы  Пушкина  несколько  эмпирически  и  описательно.  Тем  не  менее,  он  уловил  основную  тенденцию  творческого  подхода  классика,  его  основное  требование  к  материалу  повествования.  И  в  этом  смысле  Довлатов  реализовал  и  в  завершенном  виде  представил  то  эволюционное  движение  в  построении  сюжета,  которое  было  заложено  Пушкиным. 

Список  литературы:

1. Генис  А.  Пушкин  у  Довлатова.  /  [Электронный  ресурс].  —  Режим  доступа:  —  URL:  www.sergeydovlatov.com  (дата  обращения  28.04.2015).
2. Довлатов  С.Д.  Заповедник.  Л.:  Васильевский  остров,  1990.  /  [Электронный  ресурс].  —  Режим  доступа  —  URL:  www.sergeydovlatov.com  (дата  обращения  28.04.2015).
3. Довлатов  С.Д.  Зона  (записки  надзирателя).  Ann  Arbor:  Эрмитаж,  1982.  /  [Электронный  ресурс].  —  Режим  доступа  —  URL:  www.sergeydovlatov.com  (дата  обращения  28.04.2015).
4. Ковалова  А.  Лурье  Л.  Довлатов.  СПб.:  Амфора,  2009.  —  384  с.
5. Пушкин  А.С.  Повести  Белкина.  Выстрел  /  Пушкин  А.С.  Сочинения.  В  8-ми  т.  Т.  VIII.  СПб,  1838.  —  415  с. 
6. Сальмон  Л.  Механизмы  юмора.  О  творчестве  Сергея  Довлатова.  М.:  Прогресс-Традиция,  2008.  —  384  с.
7. Сухих  И.Н.  Сергей  Довлатов.  Время,  место,  судьба.  СПб.:  Азбука,  2010.  —  278  с.
8. Томашевский  Б.В.  Пушкин  —  читатель  французских  поэтов  //  Пушкинский  сборник  памяти  С.А.  Венгерова.  М.,  1923.  —  566  с.
9. Шкловский  В.  О  теории  прозы.  М.:  Федерация,  1929.  —  246  с.
10. Щеглов  Ю.К.  Сюжетное  искусство  Пушкина  в  прозе  //  А.К.  Жолковский,  Ю.К.  Щеглов.  Работы  по  поэтике  выразительности:  Инварианты-Тема-Приемы-Текст.  Сборник  статей.  М.:  Прогресс,  1996.  —  438  с.