ФОНЕТИЧЕСКИЕ  ВАРИАНТЫ  ОБЩЕРУССКИХ  ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ  В  ГОВОРАХ  НИЗОВОЙ  ПЕЧОРЫ

Урманчеева  Ирина  Серафимовна

канд.  филол.  наук,  доцент  кафедры  филологического  образования  Сыктывкарского  государственного  университета,  РФ,  г.  Сыктывкар

E-mail: 

PHONETIC  VARIANTS  OF  RUSSIAN  PHRASEOLOGISMS  IN  DIALECTS  OF  LOWER  PECHORA

Irina  Urmancheeva

candidate  of  Philological  Sciences,  Associate  professor  of  Philological  Education  Chair,  Syktyvkar  State  University,  Russia,  Syktyvkar

АННОТАЦИЯ

В  статье  рассматривается  один  из  видов  формального  варьирования  диалектных  и  общерусских  фразеологизмов  —  фонетическое  варьирование.  Говоры  Низовой  Печоры  как  говоры  территории  позднего  заселения  сохранили  архаичные  явления,  закрепившиеся  в  устойчивых  оборотах,  и  развили  немало  сугубо  региональных  особенностей.

ABSTRACT

The  article  deals  with  one  of  the  types  of  formal  and  Russian  dialect  variations  and  general  Russian  phraseologisms  —  phonetic  variation.  Dialects  of  Lower  Pechora  as  dialects  of  late  colonization  territory  preserved  archaic  phenomena  fixed  in  stable  phrases  and  developed  many  purely  regional  characteristics.

Ключевые  слова:  говоры  Низовой  Печоры;  диалектная  фразеология;  фонетическая  вариантность  фразеологизмов.

Keywords:  dialects  of  Lower  Pechora;  dialect  phraseology;  phonetic  variation  of  phraseologisms. 

Русские  говоры  Низовой  (Нижней)  Печоры  —  это  говоры  территории  позднего  заселения,  говоры  вторичные.  По  своим  существенным  признакам  они  относятся  к  северному  наречию,  поскольку  на  территории  Республики  Коми  никаких  других  групп  населения,  кроме  представителей  северновеликорусского  наречия,  не  было.  Письменные  источники  свидетельствуют  о  появлении  русского  народа  в  бассейне  Печоры  в  X—XII  вв.  Население  этого  края  было  смешанным,  коми-русским,  тем  не  менее  большинство  жителей  осознавали  себя  русскими,  т.  е.  «русское  самосознание  (и,  следовательно,  язык)  преобладало,  несмотря  на  сложное  этническое  происхождение  переселенцев»  [2,  с.  79—80].  В  конце  XVII  —  начале  XVIII  в.  на  Печоре  появляется  новая  миграционная  волна,  вызванная  движением  старообрядчества,  причем  отмечается  более  позднее  появление  старообрядцев  на  далекой  Печоре  по  сравнению  с  другими  северными  областями  и  Поволжьем  [2,  с.  80].  В  целом  возникновение  печорских  говоров  в  качестве  самостоятельного  диалектного  образования  относят  к  XV—XVIII  вв.  Островное  положение  печорских  говоров  способствовало,  с  одной  стороны,  консервации  архаических  явлений,  с  другой  стороны  —  своеобразному  внутрисистемному  развитию  этих  говоров  [5,  с.  18]. 

Фразеологизмы  говоров  Низовой  Печоры  являются  неотъемлемой  частью  национального  языка,  и  некоторые  из  них  могут  быть  интерпретированы  как  варианты  общенародных  оборотов  [6,  с.  23—24].  Вариантность  прослеживается  на  формальном  уровне  (фонетические,  словообразовательные  и  грамматические  варианты),  лексическом  и  семантическом  уровнях  [9].  Более  подробно  остановимся  на  фонетических  вариантах  общерусских  фразеологизмов  в  говорах  Низовой  Печоры.  «Формальное  варьирование  компонентов  фразеологизма  определяется  фактом  генетической  общности  слова  и  фразеологического  компонента,  поэтому  виды  варьирования  компонента  аналогичны  видам  варьирования  лексем»  [6,  с.  30].  Фонетическая  вариантность  является  одной  из  разновидностей  формального  варьирования,  при  котором  видоизменению  подвергается  звуковой  облик  компонента/  компонентов  фразеологизма.  Особо  отметим,  что  «формальное  варьирование  компонентов  обычно  не  нарушает  целостность  фразеологизма,  не  изменяет  существенно  его  семантику»  [6,  с.  31],  причем  это  утверждение  в  равной  степени  относится  к  литературным  вариантам  фразеологизмов  и  к  диалектным  вариантам  общерусских  оборотов. 

Различия  в  ударном  и  безударном  вокализме  диалектных  и  общерусских  оборотов  незначительны  и  объясняются  древними  праславянскими  чередованиями  гласных,  закрепившимися  в  современном  русском  языке  в  виде  словообразовательных/  морфологических  чередований.  Ни  слыху  ни  дыху  ‘ничего  не  известно  об  уехавшем  человеке’  [12,  т.  II,  с.  117]  —  ни  слуху  ни  духу  ‘никаких  вестей,  известий,  сведений  (нет,  не  было)’  [11,  с.  630].  Чередование  ы//у  в  корнях  слых-/слух-,  дых-/дух-  объясняется  древним  чередованием  монофтонга  *ū  с  дифтонгом  *оṷ  (*ū//оṷ).  Диалектный  фразеологизм  не  нарушает  эвфонической  организованности  общерусского  оборота  и  благодаря  гармонии  гласных  (ы-ы  вместо  у-у)  сохраняет  акустическое  благозвучие.

Историческими  же  чередованиями  объясняются  фонетические  несоответствия  во  фразеологизмах  в  рот  не  бирать  ‘никогда  не  есть  или  не  пить  чего-то’  [12,  т.  I,  с.  105]  —  не  брать  в  рот  ‘не  есть,  не  пить’  и  ‘совсем  не  пить  спиртного’  [11,  с.  46].  Общеславянские  корни  -бир-/-бр-  (-bīr-/-bĭr)  претерпевают  количественное  чередование  монофтонгов  и//ь  <  *ī//ĭ,  в  современном  русском  языке  переходящее  в  чередование  и  с  нулем  звука.

Со  дня  на  дён  ‘вскоре,  в  ближайшее  время’  [12,  т.  II,  с.  297]  —  со  дня  на  день  ‘в  ближайшее  время’  [11,  с.  200].  Чередование  диалектного  [’о]  с  общерусским  [ê]  в  словах  дён  —  день  объясняется  древним  переходом  [е]  в  [о]  в  положении  после  мягкого  согласного  перед  твердым,  осуществлявшимся  в  подавляющей  части  говоров  русского  языка  и  литературном  языке  (как  известно,  современный  звук  [е],  восходящий  к  сильному  редуцированному  [ь]  (дьнь),  такому  изменению  тоже  подвергался)  [1,  с.  128].  Не  избежали  такого  перехода  и  русские  говоры  Нижней  Печоры,  причем  в  печорских  говорах  это  явление  охватило  более  широкий  круг  лексики  в  сравнении  с  литературным  языком  [5,  с.  58].  Общерусское  слово  день  сохранило  на  конце  мягкий  согласный  [н’],  поэтому  перехода  [е]  в  [о],  как  в  диалектном  слове  дён  (перед  твердым  согласным),  в  нем  не  произошло.  Литературная  идиома,  кроме  того,  характеризуется  переходом  ударения  на  предлог  в  фонетическом  слове  на́  день  и  энклитичностью  компонента-существительного.  В  печорском  фразеологизме  такого  перемещения  ударения  не  происходит:  «Со  дня  на  дён  письма  жду».

  Консонантные  несовпадения  разнообразны  и  по-разному  мотивированы.  Фонетически  модифицированные  компоненты  фразеологизмов  существуют  обычно  не  только  в  составе  устойчивых  оборотов,  но  и  как  самостоятельные  лексемы.  Как  наросне  ‘как  нарочно,  будто  с  умыслом’  [12,  т.  I,  с.  321]  —  как  нарочно  ‘словно  назло,  совсем  не  кстати’  [11,  с.  397].  Наречие  наросне  может  употребляться  и  вне  оборота:  «С  сенокосу  идеш,  напотеш,  дак  наросне  ешшо  купаессе»  [8,  т.  I,  с.  457].  В  целом  переход  твердых  шипящих  в  свистящие  ([ш]  →  [с])  в  печорских  говорах  представлен  малочисленными  фактами  [5,  с.  41].

С  другой  стороны,  подобные  фонетически  модифицированные  компоненты  могут  встречаться  только  в  составе  печорских  фразеологизмов.  Ни  шалко  ни  валко  ‘некачественно,  как  попало’  [12,  т.  II,  с.  118]  —  ни  шатко  ни  валко  ‘ни  хорошо,  ни  плохо;  не  лучшим  образом’  [11,  с.  757].  Возможно,  замена  компонента  шатко  на  компонент  шалко  объясняется  стремлением  любого  народного  выражения  к  парономасии  (сближению  слов  по  созвучию),  способствующей  эвфонической  организации  фразеологизма.  Рифма  общерусского  оборота  ни  шатко  ни  валко  не  может  считаться  точной  и  глубокой,  тогда  как  в  печорском  выражении  ни  шалко  ни  валко  создается  точная  богатая  рифма,  т.  е.  полное  совпадение  заударных  слогов. 

Сходные  фонетические  преобразования  по  твёрдости-мягкости  происходят  с  согласными  во  фразеологизмах  хоть  бы  трынь-трава  ‘кто-либо  никак  не  реагирует  на  то,  что  ему  говорят’  [12,  т.  II,  с.  368]  (ср.  всё  трын-трава  ‘(всё)  нипочём,  не  имеет  никакого  значения’  [11,  с.  691]:  трынь  —  трын  ([н’]  -  [н]))  и  недосоль  на  столе,  а  пересоль  на  спине  [12,  т.  II,  с.  104]  (ср.  недосол  на  столе,  а  пересол  на  спине:  недосоль,  пересоль  —  недосол,  пересол  ([л’]  -  [л])).

Оборот  хоть  бы  трынь-трава  отличается  от  общерусского  фразеологизма  всё  трын-трава,  кроме  того,  структурными  особенностями:  печорское  выражение  по  модели  соответствует  регулярной  конструкции  с  подчинительным  уступительным  союзом  хоть,  не  имеющей  в  своём  составе  глагола  и  представленной  в  русском  языке  единичными  примерами  [14,  с.  83];  литературный  оборот  по  структуре  равен  двусоставному  предложению,  хотя  и  лишён  синтаксической  самостоятельности,  поскольку  обычно  употребляется  в  функции  какого-либо  члена  предложения. 

В  общерусском  фразеологизме  недосол  на  столе,  а  пересол  на  спине  отглагольные  безаффиксные  компоненты-субстантивы  недосол  и  пересол  оканчиваются  на  твёрдые  согласные.  Идентичные  им  диалектные  компоненты  недосоль  и  пересоль  имеют  конечный  мягкий  согласный,  возможно,  в  результате  народноэтимологической  ассоциации  со  словом  соль. 

Общерусский  фразеологизм  старославянского  происхождения  денно  и  нощно  ‘круглые  сутки,  постоянно,  все  время’,  сохранивший  в  литературном  языке  архаичную  звуковую  форму,  придающую  ему  особую  экспрессию  [3,  с.  183],  в  печорских  говорах  употребляется  с  исконно  русским  звуком  [ч’]  в  наречном  компоненте  ночно  (денно  и  ночно),  что  поддерживается  вариантами  этого  оборота:  «Сын-то  у  ей  день  и  ночно  робит»;  «Бывало  денно  и  ночно  не  спал»;  «Робили  день  и  ночь»  [12,  т.  I,  с.  203].

В  противовес  только  что  описанному,  оборот  как  на  долони  ‘ясно,  отчетливо  (видно)’  [12,  т.  I,  с.  318]  по  сравнению  с  общерусским  оборотом  как  на  ладони  ‘очень  ясно,  совершенно  отчетливо  (видеть,  быть  видимым)’  [11,  с.  336]  сохранил  архаичную  форму  слова  ладонь  —  долонь.  В  письменных  памятниках  древнерусского  языка  до  XVIII  в.  встречается  только  долонь,  которое  затем  в  результате  метатезы  слогов  трансформируется  в  ладонь  [13,  т.  I,  с.  463].  Будучи  в  современном  русском  языке  фонетическим  архаизмом,  слово  долонь  до  сих  пор  употребляется  в  печорских  говорах  в  своем  прямом  значении:  «Без  вачег  долони  болят,  мозоли  будут»  [8,  т.  I,  с.  184]. 

Печорский  фразеологизм  как  зельдей  в  бочке  ‘о  большом  количестве  людей  на  какой-то  небольшой  площади’  [12,  т.  I,  с.  308]  только  на  первый  взгляд  кажется  фонетической  модификацией  общерусского  как  сельдей  в  бочке.  На  самом  деле  здесь  имеет  место  не  фонетическая,  а  лексическая  замена,  так  как  печорское  слово  зельдь  означает  ‘ряпушка  беломорская’  и  употребляется  и  вне  ФЕ:  «Надо  зельдя  поймать»;  «Зельть  мельче,  селётка  крупнее»  [8,  т.  I,  с.  281].  В  словаре  Даля  это  территориально  ограниченное  слово  зафиксировано  со  значением  ‘род  мелкой  сельди  в  устье  р.  Печоры’  в  сопровождении  ареальной  пометы  арх.  [4,  т.  I,  с.  678].  Однако  замена  сельдь  на  зельдь  не  является  случайной,  а  возникает  в  результате  ассоциативного  звукового  сходства  двух  наименований  рыб.

Интересно  сопоставить  оборот  распустить/  развесить  тюни  ‘приготовиться  плакать;  заплакать’  [12,  т.  II,  с.  235]  с  общерусским  распустить  нюни  ‘плакать’  [11,  с.  567].  Печорским  говорам  известно  слово  тюни  со  значением  ‘грубая  обувь  из  коровьей  кожи  в  виде  галош,  к  которой  могут  пришиваться  голенища’  [8,  т.  II,  с.  367],  рассматриваемое  «Словарем  русских  говоров  Низовой  Печоры»  как  омоним  компонента  фразеологизма.  Действительно,  на  первый  взгляд,  никакой  связи  между  северными  сапогами  и  плаксивым  состоянием  человека  нет.  В  значении  ‘тёплые  сапоги’  слово  тюни  зафиксировано  у  Даля  с  архангельским  и  пермским  ареалом  распространения  [4,  т.  IV,  с.  451].  Компонент  общерусского  фразеологизма  нюни  не  существует  в  современном  русском  языке  как  самостоятельная  лексическая  единица  и  толковыми  словарями  фиксируется  только  как  составная  часть  фразеологизма  нюни  распустить  —  «расплакаться»  [7,  с.  415,  723].  Этимологи  видят  в  слове  нюня  звукоподражательную  основу  [10,  т.  III,  с.  92],  связывая  его  с  детской  речью  или  сюсюканьем  нянек  [13,  т.  I,  с.  582].  В  словаре  Даля  нюни  объясняются  как  ‘губы;  обвислые,  слюнявые  губы;  слюна,  текущая  по  губам’  [4,  т.  II,  с.  563],  отсюда  нюня  —  ‘плакса,  рёва,  плаксивый  ребёнок’;  слово  употребляется  в  современном  русском  языке  [7,  с.  415].  Историко-этимологические  словари  русской  фразеологии  также  восстанавливают  у  компонента  нюни  во  фразеологизме  распустить  нюни  утраченное  современным  русским  языком  значение  ‘губы’  [3,  с.  482]  и  приводят  разнообразные  диалектные  и  славянские  варианты  этого  фразеологизма:  распускать  нюни,  развешивать  слюни,  развесить  губы,  грибы  развесить  (где  гриба  —  ‘губа’),  брынды  развесить.  Очевидно,  печорский  фразеологизм  распустить  тюни  можно  считать  фонетическим  вариантом  общераспространённого  в  славянских  языках  и  диалектах  фразеологизма.  Представляется,  что  фонетическое  преобразование  компонента  нюни  в  тюни  осуществилось  не  без  влияния  северного  этнографизма  тюни  ‘грубая  обувь  из  коровьей  кожи’,  так  как  это  звучание  знакомо,  привычно  печорцам,  тогда  как  слово  нюни  в  качестве  самостоятельной  лексической  единицы  в  говорах  не  употребляется.  Любопытно  отметить  ещё  один  вариант  этого  оборота,  подтверждающий  этимологические  изыскания,  —  повесить  губы  как  тюни.  Синонимический  ряд  компонентов  фразеологизма  нюни  —  грибы  —  брынды  логично  продолжен  лексемой  губы,  которые  сравниваются  с  тюнями.  А  как  известно,  компаративные  конструкции  —  первичный  этап  формирования  метафоры:  повесить  губы  как  тюни  —  развесить  тюни.  Поэтому  исключать  образного  сравнения  губ  и  кожаной  обуви,  голенищ  этой  обуви  не  следует. 

Еще  один  пример  сложности  разграничения  фонетической  и  лексической  вариантности  наблюдаем  во  фразеологизмах  лущёная  глотка  ‘у  кого-либо  громкий,  крикливый  голос’  [12,  т.  I,  с.  389]  и  лужёная  глотка  ‘кто-либо  обладает  способностью  много  говорить,  кричать,  петь’  [11,  с.  136].  Компонент  общерусского  фразеологизма  лужёная  образован  от  глагола  лудить  и  связан  со  словом  полуда  ‘тонкий  слой  олова,  которым  покрывают  поверхность  металлических  изделий  для  предохранения  от  окисления’  [7,  с.  547].  По  своему  происхождению  глагол  лудить,  вероятно,  заимствован  из  ср.-нж.-нем.  в  XVI  в.  [10,  т.  II,  с.  529].  Компонент  печорского  фразеологизма  лущёная,  возможно,  образован  от  глагола  лущить  ‘очищать  от  скорлупы,  шелухи,  лузги’  [7,  с.  328],  общеславянского  по  своему  происхождению  [10,  с.  537—538].  Отметим,  что  лексема  лущить  с  печорских  говорах  другого  значения  не  имеет.  Можно  предположить  внутридиалектную  замену  фонемы  /ж/  на  фонему  /ш’ш’/  в  литературном  фразеологизме  в  результате  народноэтимологического  переосмысления  выражения:  исконно  русское  слово  лущить  (лущёный)  могло  показаться  носителям  диалекта  более  понятным  по  сравнению  с  иноязычным  лудить  (лужёный).  В  результате  произошло  разрушение  образа:  в  основе  общерусского  фразеологизма  лежит  представление  о  глотке,  как  будто  покрытой  оловом,  прочной,  а  потому  и  способной  кричать,  горланить,  долго  говорить.  Диалектный  фразеологизм  лущёная  глотка  (‘очищенная  от  скорлупы,  шелухи’?)  такой  образностью  не  обладает.  В  произношении  долгая  мягкая  глухая  фонема  /ш’ш’/  реализуется  долгим  твердым  звуком  [шш]:  «У  него  разговор-от  громкой,  глотка  лушшона»;  «У  бабки  глотка  больша,  лушшона»  [12,  т.  II,  с.  389],  что  в  целом  характерно  для  говоров  Нижней  Печоры  [5,  с.  75—76].  В  пользу  версии  о  фонетическом  преобразовании  компонента  лужёный  в  лущёный  свидетельствует  и  тот  факт,  что  устаревшее  и  областное  слово  луда  ‘тонкий  слой  на  чем,  оболочка,  полуда’  [4,  т.  II,  с.  271],  родственное  словам  лудить  и  полуда,  в  печорских  говорах  имеет  совсем  другие  значения:  луда  —  ‘дно  реки’,  ‘подводная  скала’,  ‘твердая  почва’  [8,  т.  I,  с.  395]  —  и,  по  разным  источникам,  восходит  к  одному  из  финно-угорских  языков  [10,  т.  II,  с.  528].

Таким  образом,  фонетические  варианты  общерусских  фразеологизмов  в  говорах  Низовой  Печоры  отражают  древние  чередования  гласных  и  согласных  звуков,  развивают  местные  фонетические  замены  как  в  самостоятельных  словах,  становящихся  затем  компонентами  фразеологизмов,  так  и  в  компонентах,  вне  фразеологических  единиц  не  употребляющихся.  Длительное  обособленное  существование  печорских  говоров  позволило  им  сохранить  такой  архаизм,  как  долонь,  в  котором  уже  позднее  произошла  метатеза  слогов.

Некоторые  фонетические  замены  нельзя  считать  примерами  чисто  формального  варьирования,  они  возникают  в  результате  звукового  обыгрывания  отдельных  элементов  фразеологизмов,  парономазии,  каламбура  (сельдь-зельдь  ‘ряпушка  беломорская’;  нюни-тюни  ‘грубая  обувь,  галоши’;  лужёный-лущёный),  поэтому  составляют  область  переходных  явлений  от  формального  варьирования  к  лексическому.

Список  литературы:

1. Аванесов  Р.И.  Русская  литературная  и  диалектная  фонетика.  М.:  Просвещение,  1974.
2. Бернштам  Т.А.  Былины  на  Печоре  //  Свод  русского  фольклора.  Былины.  СПб.:  Наука;  М.:  Классика,  2001.  Т.  1.
3. Бирих  А.К.,  Мокиенко  В.М.,  Степанова  Л.И.  Русская  фразеология.  Историко-этимологический  словарь.  М.:  Астрель:  АСТ:  Хранитель,  2007.
4. Даль  В.И.  Толковый  словарь  живого  великорусского  языка:  В  4  т.  М.:  Русский  язык,  1998.
5. Ли  А.Д.  Русские  говоры  Коми  республики.  Сыктывкар:  Изд-во  Коми  пединститута,  1992. 
6. Мокиенко  В.М.  Славянская  фразеология.  М.:  Высшая  школа,  1989.
7. Ожегов  С.И.,  Шведова  Н.Ю.  Толковый  словарь  русского  языка/  Российская  АН;  2-е  изд.,  испр.  и  доп.  М.:  АЗЪ,  1995.
8. Словарь  русских  говоров  Низовой  Печоры.  В  2-х  т.  /  Под  ред.  Л.А.  Ивашко.  СПб.:  Филологический  ф-т  СПбГУ,  2003.
9. Урманчеева  И.С.  Печорские  фразеологизмы  на  фоне  общерусских  инвариантов  //  Язык  и  культура:  сборник  материалов  XIV  Международной  научно-практической  конференции  /  Под  общ.  ред.  С.С.  Чернова.  Новосибирск:  Изд-во  ЦРНС,  2014.  —  С.  7—12.
10. Фасмер  М.  Этимологический  словарь  русского  языка:  В  4  т.  /  Пер.  с  нем.  и  доп.  О.Н.  Трубачева.  3-е  изд.,  стер.  СПб.:  Терра  Азбука,  1996.
11. Федоров  А.И.  Фразеологический  словарь  русского  литературного  языка.  М.:  Астрель:  АСТ,  2008. 
12. Фразеологический  словарь  русских  говоров  Нижней  Печоры:  в  2-х  томах  /  Составитель  Н.А.  Ставшина.  СПб.:  Наука,  2008. 
13. Черных  П.Я.  Историко-этимологический  словарь  современного  русского  языка:  в  2  т.  М.:  Рус.  яз.  Медиа,  2007. 
14. Шанский  Н.М.  Фразеология  современного  русского  языка.  М.:  Высшая  школа,  1985.