ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЕ И НАУЧНЫЕ ТЕКСТЫ М.М. СПЕРАНСКОГО И РАННЕЕ РУССКОЕ МАСОНСТВО

Руденко Наталья Николаевна

канд. филол. наук, доцент, профессор ЮСИ (ф) РГТЭУ, г. Южно-Сахалинск

E-mail: 

Творчество М.М. Сперанского, одного из тех деятелей культуры, место и значение которых в истории культуры выясняется не сразу, а лишь со временем, на основе широкого обобщения её процессов, определения специфики этапов её исторического развития и соотнесенности со всем этим деятельности самого человека, отличается конкретно-историческим и конкретно-национальным характером. Оно является свидетельством того, как под воздействием слагаемых культурно-исторического контекста эпохи рождались новые культурные парадигмы в сфере юридической культуры и юридического языка.

Поэтому закономерным является выяснение вопроса о факторах, обусловивших создание М.М. Сперанским многочисленных текстов правовой направленности и способствующих выявлению языковой специфики его законопроектов, которые наряду с другими текстами также имеют статус произведений культуры, потому что к последним, по мнению А.С. Лаппо-Данилевского, необходимо относить не только произведения литературы, но и акты в широком смысле, уже утратившие свою юридическую силу и в связи с этим являющиеся историческими источниками, представляющими собой «реализованный продукт человеческой психики, пригодный для изучения фактов с историческим значением» [7, с. 47], и по которым «можно судить об идеях, волновавших автора, его настроениях и вкусах, его интересах и идеалах, его исканиях и т. п.» [7, с. 97] в различных областях русской культуры.

Активная государственная и научная деятельность М.М. Сперанского, чья фигура стояла в центре культурной и политической жизни России первой трети XIX века, осуществлялась в один из самых сложных в культурно-историческом отношении периодов жизни российского общества, по поводу которого В.А. Томсинов пишет: «Упроченная Петром Iкрепостническая система хозяйства и управления в условиях второй половины XVIII века стала давать серьёзные трещины. Самодержавная власть столкнулась с реальной угрозой потери своего контроля над общественными процессами. И первым тревожным предупреждением здесь явилась для нее крестьянская война под предводительством Пугачева. Подавив ее, Екатерина IIэнергично взялась за перестройку администрации с тем, чтобы исключить в будущем возможность повторения подобных эксцессов. Изданные 7 ноября 1775 года «Учреждения для управления губерний Всероссийской империи» открыли серию законодательных актов, устанавливавших новые управленческие структуры на местах. Осуществленная посредством этих актов реформа местной администрации сказалась определенным образом и на функционировании центральных органов, но не более того. Преобразование центрального управления императрица Екатерина великодушно уступила своим наследникам. События последнего десятилетия ее царствования обострили эту проблему до максимума. По мере того, как подтачивалось здоровье императрицы, все более подтачивалось и управление империей. Возрастали хаос и злоупотребления. За полгода до смерти Екатерины IIвнук ее Александр следующим образом охарактеризовал состояние российской администрации: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок: грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих пределов»» [13, с. 10—11].

По мнению Г.В. Вернадского, в период царствования Екатерины «можно выделить два общественных течения» [1, с. 215]. «В шестидесятых годах XVIII в., — пишет Г. В. Вернадский, — это — попытка либерально-дворянской политики, завязывающейся вокруг манифеста о вольности дворянской и Законодательной Комиссии 1767 г.; дворянство проникнуто в эти годы идеями физиократизма, вольной промышленности и «циркуляции» экономических благ. Со средины семидесятых годов все более ясно и определенно обозначается дворянская же консервативная реакция против беспорядочного и расшатывающего народное хозяйство Екатерининского управления. В обоих этих течениях — и в раннем Екатерининском либерализме, и в позднейшей консервативной оппозиции — несомненно участие масонов; в первом — преимущественно тех лиц, которые затем вошли в Елагины английские ложи, а во второй — деятелей шведской системы и розенкрейцерства» [1, с. 215], которые «были неприятны Екатерине тем, что имели притязание на общественную роль и на тайну, следовательно, известную независимость, хотя Екатерина хорошо знала невинность или пустоту этой тайны» [9, с. 9].

Новое общественное движение, именуемое масонством, не стало новой политической силой и не представляло, «конечно, никакой политической опасности» [9, с. 10] для российского самодержавия. Однако став новым религиозно-философским обществом, масонство, просуществовавшее в России более ста лет, включая время царствования Александра I, совершило, как считает А.М. Камчатнов, «некий религиозно-философский поворот» [5, с. 352] в русской духовной культуре и, оказав ощутимое «влияние на развитие школ, литературы, журналистики» [11, с. 181], не могло не способствовать формированию М.М. Сперанского и как государственного деятеля, и как автора литературных текстов юридической и научной направленности.

В связи с этим появляется необходимость в изучении степени влияния на формирование мировоззрения М.М. Сперанского, а следовательно, на формирование принципов употребления М.М. Сперанским в своих правовых и научных трудах русского языка идей и учений одной из наиболее революционных философий «века просвещения» — философии естественного разума, на основе которой разворачивало свою деятельность западноевропейское, а потом и русское масонство во главе с И.П. Елагиным.

По поводу участия М.М. Сперанского в масонском движении следует отметить, что в некоторых исследованиях, посвященных изучению его государственной деятельности в начале XIX века, этот вопрос получил различное освещение.

А.Н. Пыпин связывает М.М. Сперанского с известным масоном Фесслером, который, по мнению А.Н. Пыпина, непосредственно приобщил М.М. Сперанского к масонскому движению и даже, возможно, посвящал его в масоны, в связи с чем А.Н. Пыпин пишет: «В нашей литературе не раз упоминалось имя Фесслера, было рассказано о том, как он был вызван Сперанским в Россию, как вступил на профессуру еврейского языка, потом философии в Петербургской духовной академии, как русские духовные ученые, именно архиепископ Феофилакт, заподозрили его философию в вольнодумстве, как вследствие того Фесслер должен был выйти из академии и, наконец, удалился в Саратов, где был потом лютеранским супер-интендентом» [9, с. 320]; «Не знаем, кого собственно посвящал Фесслер в Петербурге в свое учение. Одно посвящение, которое известно и любопытно, как черта времени, было посвящение Сперанского. Барон Корф, упоминая о том, как пытливость Сперанского старалась узнать и тайны «иллюминатства», в которых Фесслер был его просветителем, замечает: «позволено даже думать что это собственно и было главною, хотя, разумеется, сокровенною целью вызова знаменитого мистика в Россию». Когда впоследствие, в 1822 г., издано было распоряжение о закрытии в России масонских лож, Сперанский в своей подписке о непринадлежности к тайным обществам и масонским ложам, говоря о прошедшем времени, упоминает, что в 1810 году, по случаю рассмотрения масонских дел в особо учрежденном от правительства комитете, которого он был членом, он принят был «с ведома правительства» в масонские обряды под председательством «известного доктора Фесслера», в частной домашней ложе, не имевшей собственно ни имени, ни состава, ни учреждения, свойственного ложам: эту ложу он посетил два раза. Биограф Сперанского по поводу слов «с ведома правительства» делает предположение: не подтверждают ли они сохранившееся до сих пор темное предание о том, что Сперанский вступил в ложу собственно по приказанию императора Александра, который, будто бы сам хотел посвятить себя в тайны масонства?» [9, с. 325—326]; «О посвящении Сперанского Фесслером сохранился рассказ одного из свидетелей, ольденбургского камергера Ренненкампфа. Ренненкампф, известный Фесслеру еще с Берлина и уже раньше принятый в первые степени, получил теперь, в 1810 г., от Фесслера степень мастера (вероятно, чтобы иметь право участвовать в «посвящении», назначавшемся только для мастеров) и вместе поручение перевести на французский язык ритуалы для принятия Сперанского, не знавшего тогда по-немецки. От этого принятия ожидали многого для успехов масонства в России. При посвящении присутствовали, кроме Фесслера и Ренненкампфа, еще Розенкампф, Дерябин, профессор Гауэншильд, проф. Лодий, еще один масон и брат-служитель. Какой был особый комитет, учрежденный от правительства «для рассмотрения масонских дел» и где Сперанский был членом, — не знаем» [9, с. 327—328].

Однако И.В. Катетов по поводу посвящения М.М. Сперанского в масоны высказывается с большой долей сомнения: «Пыпин в своих «Очерках общественного движения при Александре I» говорит даже, что Сперанский был посвящен Фесслером в масонство; но насколько это верно, сказать довольно трудно. Правда, есть свидетельства, которые положительно утверждают факт посвящения Сперанского; но едва ли им можно доверяться вполне. От самого Сперанского до нас дошла только его подписка, данная им 11 сентября 1822 г., после того как вышел известный рескрипт о закрытии масонских лож и тайных обществ. «Я нижеподписавшийся, говорится в этой подписке, сим объявляю, что я ни в какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее не принадлежу и впредь принадлежать не буду. Сие объявление относится не только к настоящему, но и ко всему прошедшему времени со следующим изъятием: в 1810 году, по случаю рассмотрения масонских дел в особо учрежденном от правительства комитете, коего я был членом, я был принят здесь в С-Петербурге, с ведома правительства, в масонские обряды под председательством известного доктора Фесслера в частной домашней ложе, которая ни имени, ни состава, ни учреждения, ложам свойственного, не имела. Посетив оную два раза, после того, так как и прежде, нигде и ни в какой ложе, ни тайном обществе я не бывал и к оным не принадлежал»» [6, с. 137—138].

Тем не менее ни А.Н. Пыпин, ни И.В. Катетов, ни другие исследователи жизнедеятельности М.М. Сперанского не сомневаются в том, что на формирование его мировоззрения оказали влияние идеи и учения масонской философии, в основе которой лежит теория естественного права.

В.Э. Грабарь в своем научном труде «Энциклопедия права» по поводу этой теории пишет следующее: «Гражданам принадлежат … права. Основные из них привносятся самим гражданином, а не даются другими, это права прирожденные, естественные. Поэтому они являются неотъемлемыми от человека, значит и государст. власть должна уважать их» [2, с. 63]; «Общество … есть продукт естественного действия составных элементов самого общества, и общественная жизнь есть жизнь, вытекающая из природы этих элементов, а не создаваемая внешними силами … Это есть продукт индивидуальной воли человека, она создает общество. Это есть воля наличного живущего поколения. Люди в обществе не родятся, они родятся и первоначально живут в общественном состоянии, так называем. естественном. Затем они образуют общество, потому что признают это необходимым для удовлетворения собственных интересов» [2, с. 76].

Н.К. Ренненкампф в работе «Юридическая энциклопедия» отмечает господство в правоведении в течение нескольких столетий учения, утверждавшего, «что независимо от права действительного, положительного существует право естественное (называемое также правом разума, философским, jusnaturalejusdivinum), под которым должно разуметь совокупность высших, всеобщих, неизменных и совершенных начал права, существующих собственною силою и заключающихв себе идеал и критериум для права положительного» [10, с. 28], и считает: «Источник естественного права находили в идее правды и справедливости, живущей в душе человека, в природе вещей и существ, откуда оно извлекается разумом человека, наконец, в первоначальной, дообщественной жизни человечества» [10, с. 28].

Поэтому «постичь «законы разума» и на основании этих законов построить жизнь своего духа и тела — такова цель, стремление к которой проповедовалось в масонских организациях» [1, с. 98], такова сущность теории естественного разума, которая воплощалась в следующего рода умозаключениях: «Все, что разум человеческий благого постигнуть может, подлежит твоей деятельности» [1, с. 98], «Люди одарены разумом …, который поучает, что делать и как поступать нам; а потому и имеем общий естества закон» [1, с. 98], «Не найдешь ты здесь ничего, что бы разум твой поразило…, не найдешь ничего, кроме простоты естественной, кроме любви, союзом братским утвержденной» [1, с. 98]. Вопросы разумной морали и естественной религии «серьезно занимали адептов Елагина масонства» [1, с. 107], один из которых, князь М.М. Щербатов, даже нарисовал «опыт применения новой рациональной религии к жизни целого государства» [1, с. 109] в своем сочинении «Путешествие в землю Офирскую» по аналогии с описанием основанного на законах разума социального и государственного устройства в западноевропейских утопических романах, например, в сочинениях Мерсье «Год две тысячи четыреста сороковой», Монтескье «История Троглодитов» и др. «В своих основных началах, - пишет И.В. Катетов, - масонство приближалось к школе деистических философов, поставив своей целью перенести в практическую жизнь ту «естественную религию», которая требовала от человека высокой нравственной, полезной деятельности, отвергая всякую религиозную нетерпимость» [6, с. 35].

Уже в «Правилах высшего красноречия» М.М. Сперанский, затрагивая правовые и политические сюжеты, касаясь в них темы социального и государственного устройства, идя «методом Монтескье в «Lettrespersanes»» [14, с. 17] и опираясь на философию естественного разума, говорит о ложном положении народа-раба, «от которого ждут доблестей свободного человека» [14, с. 17]: «Отсюда происходитъ, что въ то же самое время, когда великiя дЂянiя возвышаютъ славу государства, великiя мысли обогащаютъ исторiю разума человЂческаго(выделено нами. — Н.Н.). Не тогда, какъ гордый Римъ преклонялъ величественное чело свое предъ стЂснителемъ своей свободы, и какъ тою же самою побЂдоносною рукою, которая обыкла разить народы, срывать короны съ Государей, и давать законы изумленному свЂту, воскурялъ съ подлымъ униженiемъ свой θυmiamъ предъ истуканомъ деспотизма; не тогда, какъ мiръ въ оковахъ стеналъ, сдавленъ ужаснымъ колоссомъ тиранства и гордости; — не тогда видимы были въ сло†сiи пламенныя черты чувствiя и силы, кои разятъ умъ и восхищаютъ душу. НЂтъ! сей небесный огнь не возгарается въ душахъ рабскихъ и подлыхъ» [12, с. 95-96]; «И нЂт ничего простЂе, какъ ciе явленіе, столь часто примЂченное въ человЂческомъ разумЂ (выделено нами. — Н.Н.). Какимъ образомъ человЂкъ угнетенный можетъ возвыситься къ симъ великимъ понятіямъ, самое существо высокаго составляющимъ? Ему запрещено взирать на предметы возвышенные, и онъ для нихъ лишенъ зрЂнія. Великія сопряженія обстоятельствъ общественныхъ отъ него сокрыты. Въ семъ состояніи душа теряетъ сей родъ упругости, которая даетъ ей силу противустать внЂшнимъ устремленіямъ обстоятельствъ и сражаться со всЂмъ на нее нападающимъ. Заключенная въ тЂсномъ кругЂ первыхъ понятій, какъ можетъ она раздвигнуть его и занять все свое пространство, когда со всЂхъ сторонъ безпрестанное терпитъ отраженіе? какъ можетъ она проникнуть сквозь сіе мрачное облако предъувЂреній и лжи, которое непрестанно предъ нею сгущаютъ? как можетъ она проникнуть до чистыхъ понятій истины и простоты, двухъ качествъ, неотдЂлимыхъ отъ высокаго? Но когда великая ось правленія обращается въ нашихъ очахъ; когда сильныя пружины, дающія движеніе политической системЂ, предъ нами открыты; когда нЂтъ ничего въ общест†столь великаго, чтобы отъ насъ было скрыто: на какую высоту не восходятъ тогда наши понятія? чего не объемлетъ наше воображеніе? какое рвеніе, какая ревность не воодушевитъ оратора? и какъ можно не быть Демосθеномъ, говоря противъ Филиппа, и защищая дЂло цЂлой Греціи? — И такъ неоспоримо, что надобно имЂть извЂстную твердость въ душЂ и возвышенный образъ мыслей, чтобъ произвесть высокое (выделено нами. — Н.Н.). Пространство, которое даетъ Омиръ своимъ изображеніямъ, Лонгинъ называетъ мЂрою его понятій; величіе Ахилла есть гордый памятникъ, воздвигнутый уму, доблести его воспЂвшему. И сіе есть первый источникъ высокаго со стороны нашей души» [12, с. 97—98].

Данное сочинение М.М. Сперанского фактически можно назвать гимном уму, о чем свидетельствют в изобилии представленные в работе утверждения такого типа, как: «Часть сочиненiя, наиболЂе дЂлающая шуму у Риторовъ, безъ сомнЂнiя, есть изобрЂтенiе. Тысячи правилъ, тысячи пособiй предписываются на нее въ ихъ книгахъ. Но сiи законодатели человЂческаго слова научаютъ насъ только хромать извЂстнымъ образомъ, а не ходить съ твердостiю. Кто не получилъ отъ природы ума изобрЂтательнаго, тотъ тщетно будетъ прибЂгать къ симъ оракуламъ» [12, с. 61]; «Разсматривая ближе Логику вкуса, мы находимъ, что онъ не что другое есть, какъ тотъ же самой разсудокъ, или разборчивость ума, посредствомъ коего мы судимъ о вещахъ» [12, с. 63]; «Въ семъ мечтательномъ мiрЂ воображенiе его прогуливается съ удовольтвiемъ, доколЂ разумъ волшебною своею тростью не разрушитъ очарованiя и не сокрушитъ удовольствiй» [12, с. 64]; « Но вкусъ … не всегда можетъ быть вЂренъ; и есть случаи, въ коихъ чувствiе не должно довЂрять самому себЂ; по крайней мЂрЂ умъ остается въ сомнЂнiи, достойно ли въ самой вещи то одобренiя, что нравится вкусу» [12, с. 65-66] и т. д.

В своих философских рассуждениях, которые М.М. Сперанский несколькими годами позже «Правил высшего красноречия» начал записывать в отдельную тетрадь и которые представляли собой его мысли, «как сам замечает, во всей их наготе и совершенно так, как они в голове его рождались, т. е. слабыми, едва движущими, одну основу и очертание носящими» [14, с. 14], он остается верен взглядам, отраженным в «Правилах высшего красноречия». «Къ чему вводить новыя и химерическія способности въ природу человЂка? — пишет М.М. Сперанский в своих «Досугах». — Разумъ и самолюбiе все изъясняютъ(выделено нами.- Н.Н.). И сія нЂжная душа, поражающаяся первымъ взглядомъ несчастнаго, и сіе важное, размышляющее существо, взвЂшивающее обстоятельства и не прежде рЂшающееся на добродЂтель, какъ измЂривъ ее и приложивъ къ своимъ началамъ, движутся однимъ и тЂмъ же разумомъ. — Все различіе состоитъ только въ томъ, что правила перваго механическимъ упражненіемъ превращены въ привычку, а правила втораго безпрерывнымъ дЂйствіемъ размышленія сохранили начальный свой видъ. — Первый рано началъ дЂлать добро, дЂлать его безъ размышленія, привыкъ къ нему, привыкъ быть чувствительнымъ и, не примЂтивъ, какимъ образомъ укрЂплялась въ немъ сія привычка, онъ не знаетъ ея рожденія, не знаетъ начальныхъ стихій, изъ коихъ она составилась, и почитаетъ особеннымъ свойствомъ души своей, называя ее то нЂжным чувствомъ, то добротою сердца, то природнымъ расположеніемъ къ добру. — Второй, можетъ быть, столь же часто упражнялъ силы души своей въ добрЂ, сперва слЂпо и безъ познанія ихъ, потомъ съ размышленіемЂ; отдЂлилъ чувствованія свои, нашелъ источникъ ихъ въ воображеніи и самолюбіи, открылъ таинственную игру сихъ способностей въ нашихъ впечатлЂніяхъ, подчинилъ ихъ разуму, постановилъ имъ правила и съ сей минуты началъ дЂлать добро по началамъ. (выделено нами.-Н.Н.). — То, что называютъ человЂкомъ чувствительнымъ, есть родъ машины, не понимающей хода собственныхъ колесъ своихъ; но человЂкъ добрый по началамъ не только знаетъ, что онъ чувствуетъ, но знаетъ вмЂстЂ, что онъ долженъ чувствовать такъ, а не иначе (выделено нами. — Н.Н.), по природЂ своихъ способностей» [3, с. 128—129].

Подобные мысли М.М. Сперанского, представленные выше, можно найти не только в «Досугах», но и в его других философских заметках.

Например, М.М. Сперанский пишет следующее в своих сочинениях «О порядке» и «О сложности»: «Въ безчисленности видовъ природы человЂкъ встрЂтилъ образы наиболЂе сходствующiе съ его разумомъ (выделено нами. — Н.Н.); легкость, съ которою онъ открылъ ихъ отношенiя, развилъ и распростеръ понятiя въ нихъ сокрытыя, —все сiе ласкало его самолюбiю; онъ замЂтилъ сiи предметы въ толпЂ его окружающей,съ удовольствiемъ занимался ими съ своего младенчества, приучилъ умъ свой перебЂгать во мгновенiе ока сквозь ихъ отношенiя, упустилъ наблюсть постепенное разширенiе сей привычки разума, назвалъ ее чувствомъ и подчинилъ суду его сей родъ предметовъ, который наименовалъ онъ красивыми; и понеже сiе понятiе виситъ по существу своему на его разумЂ, то естественно, что образъ его всегда колебался и выливался во всЂ формы привычекъ, воображенiй, умовъ, темпераментовъ; принималъ на себя тысячу различныхъ видовъ, часто смЂшных и противорЂчащихъ, и всегда плавающихъ, такъ сказать, на воздухЂ» [3, с. 138-139]; «Вселенная, такъ какъ человЂкъ ее себЂ представляетъ, есть великiй феноменъ, котораго всЂ части расположены по призраку висящему на его разумЂ и видимы сквозь грубую завЂсу чувствъ (выделено нами. — Н.Н.). Въ сущест†своемъ она должна совсЂмъ отличный имЂть видъ. Понеже для разума безконечнаго она не имЂетъ пространства, длины и широты, нЂтъ въ ней ничего ни простаго ни сложнаго. Удивительно ли послЂ сего, что сiи понятiя при всЂхъ усилiяхъ созерцателей доселЂ оставались безъ знаменованiя: они не имЂли его въ природЂ. Ключъ, откуда берутся всЂ сiи заблужденiя, есть несовершенство языковъ человЂческихъ и то предубЂжденiе, въ которомъ люди не отличили истиннаго вида природы отъ того, въ коемъ представляютъ ее намъ чувства. Смотря сквозь волшебное стекло воображенiя, они создали въ мозгу своемъ другой миръ и по сей ложной модели хотЂли судить о мiрЂ вещественномъ» [3, с. 139—140].

«В этих кратких заметках Сперанского, — пишет И.В. Катетов, — очевидно, служивших прямым отражением той рассудочной, гордой и самонадеянной философии, которая для некоторых еще не потеряла всей своей прелести, разум человеческий является во всей своей силе» [6, с. 102].

Таким образом, трудно не увидеть в ранних работах М.М. Сперанского влияния на него философии масонства конца XVIIIвека и невозможно не согласиться с выводом И.В. Катетова: «Как бы то ни было, из всего этого можно вывести, что Сперанский был непосредственно знаком с масонством, и следовательно, интересовался им» [6, с. 138].

Тем не менее политико-правовые записки и законодательные проекты М.М. Сперанского, созданные им в самом начале XIX века, свидетельствуют о том, что М.М. Сперанский не являлся последовательным сторонником философии раннего масонства и «не разделял веры просветителей во всемогущество разума, более того, очень рано выступил с критикой рационализма» [4, с. 14].

Так, например, в своей работе «Отрывок о Комиссии Уложения», написанной в 1802 году, он заявил: «Закон есть выражение воли государя, а понятия о конституциях суть порождения новой философии, столь же, по мнению нашему, бесполезные, как и все теории, на грезах воображения возращенные и никогда события своего не достигающие. По крайней мере я должен из сего заключить, что, изучась древней философии, привыкнув размышлять с Аристотелем, Гроцием и Пуффендорфом, вы проникли во все изгибы и новых примечателей, познали всю неосновательность Монтескиев, Блакстонов и прочих сего рода поверхностных умов; что теряли свое время, трудясь в течение целой жизни над несколькими местами их сочинений, вы постигли и заблуждения их и нелепость их правил и глубокими размышлениями проложили себе прямой и собственный путь к истине» [8, с. 20].

«Противопоставление рационализму просветителей «философии любви», — пишет В.А. Калягин, — определило направление дальнейшей полемики Сперанского с теоретиками естественноправовой школы» [4, с. 14], которые рассматривали индивидуума как носителя «естественных прав», а соответствующее ему «состояние» — как предпосылку образования государства [4, с. 14], с чем не был согласен Сперанский и о чем «позднее Сперанский прямо написал: «Нет права естественного, но есть положения естественные»» [4, с. 15].

И совсем не случайно проводником этой философии в жизнь он считал религию, отводя ей следующую роль, представленную в работе «О коренных законах государства», которая также появилась в 1802 году: «Думают, что свободе должно предшествовать народное просвещение. Но что такое понимают под словом просвещение? Естьли понимают под сим возвышенный образ мыслей, тонкие различения истинны от лжи, чувство морального добра, то вероятно, что до сего степени просвещения никогда и никакой народ здесь на земле не доходил и, вероятно, долго ещё не дойдет, да и нужды в том я не вижу.Вместо чувства нравственности народ имеет религию, которая хоть и не столь тонко, но довольно ясно определяет для него, в чём грех и в чём спасенье! Вместо логики у него есть простой доброй смысл, по кругу нужд его достаточно ему указующий правду и ложь, а чтоб представлять себе огромность вселенныя, ничтожество человеческих желаний, страстей и самого познания, я не знаю, к чему послужит сия высокая философия земледельцу» [8, с. 44].

Более того, В.А. Калягин считает, что «скептическое отношение реформатора к основным принципам естественноправовой теории обусловило … восприятие им политического учения И. Канта (Для выяснения оценки Канта в кругах, близких к Сперанскому, интересна статья о немецком философе (некролог), напечатанная в журнале, сотрудником которого был Сперанский. Автор статьи особо выделил идеализм, агностицизм и религиозность Канта)» [4, с. 16]; что, «хотя Сперанскому были совершено чужды просветительские принципы кантовской теории — «немецкой теории французской революции», отдельные ее стороны … не могли … не импонировать русскому рефор­матору» [4, с. 16]; что «отказ от фикции школы естественного права неизбежно должен был привести его к историзму, элементы которого содержались в произведениях [4, с. 16] английских либеральных мысли­телей Блэкстона, А. Смита, Стюарта, Фергюссона, Юма и особенно И. Бентама, которого Сперанский обильно цитировал в записках, пред­шествующих его «Введению к Уложению государственных законов».

Таким образом, несмотря на то что, по мнению В.А. Калягина, М.М. Сперанского нельзя считать последовательным сторонником философии английского ученого [4, с. 16], в теоретических построениях М.М. Сперанского, в том числе направленных на формирование новых принципов употребления русского языка при создании юридических текстов, представлены аргументы не только от школы естественного права, но и от английской либеральной школы [4, с. 17]. Воспринять идеи последней в полной мере М.М. Сперанскому помешала такая существеннейшая черта его мировоззрения, формировавшаяся в нем фактически с самого рождения, как религиозность, порою доходящая до мистицизма, с которым в отдельных чертах непосредственно соприкасалось масонство и который исповедовали некоторые русские масоны уже в XVIIIвеке.

Именно эти выводы, к которым нас привело исследование конкретного историко-литературного материала, изучение эволюции творческой деятельности М.М. Сперанского в конце XVIII— начале XIXвеков, имеют первостепенное значение при выявлении специфики его юридических трудов не только в содержательном, но и в языковом отношении; при определении новых культурных парадигм, в создание которых М.М. Сперанский внес огромный вклад.

Список литературы:

1. Вернадский Г.В. Русское масонство в царствование Екатерины II — Петроград, 1917.— 287 с.
2. Грабарь В.Э. Энциклопедия права. В 3 ч. Ч 1. — Юрьев, 1906.— 100 с.
3. Дружеские письма графа М.М. Сперанского к Н.Г. Масальскому, писанные с 1798 по 1919 год с историческими пояснениями, составленными К. Масальским, и некоторые сочинения первой молодости графа М.М. Сперанского — СПб., 1862.— 141 с.
4. Калягин В.А. Политические взгляды М.М. Сперанского — Саратов: Изд. Саратовского университета, 1973.— 49 с.
5. Камчатнов А.М. История русского литературного языка: XI — первая половина XIX века: учебное пособие — М.: Издательский центр «Академия», 2005.— 688 с.
6. Катетов И.В. Граф Михаил Михайлович Сперанский как религиозный мыслитель: К столетию со дня смерти — Казань, 1889.— 352 с.
7. Лаппо-Данилевский А.С. Пособие к лекциям по теоретической методологии истории, читанным студентам ПБ Университета А.С. Лаппо-Данилевским в 1906/7 учебном году — СПб., 1907. —270 с.
8. М.М. Сперанский. Проекты и записки/Под ред. С.Н. Валка. — М.—Л.: Изд. АН СССР, 1961.— 442 с.
9. Пынин А.Н. Общественное движение в России при Александре I —Петроград: Огни, 1918.— 544 с.
10. Ренненкампф Н.К. Юридическая энциклопедия — Киев — СПб., 1913.— 294 с.
11. Соколовская Г.О. Русское масонство и его значение в истории общественного движения — СПб., 1907.— 182 с.
12. Сперанский М.М. Правила высшего красноречия — СПб, 1844.— 216 с.
13. Томсинов В.А. Светило российской бюрократии: Исторический портрет М.М. Сперанского — М.: Молодая гвардия, 1991.— 336 с.
14. Фатеев А.Н. М.М. Сперанский. Влияние среды на составителя Свода Законов в первый период его жизни — М., 1915.— 25 с.