БУДУЩЕЕ ГЕРОЯ-НЕМЦА В КОНТЕКСТЕ НЕИЗМЕНЯЕМОСТИ (ПО ПРОИЗВЕДЕНИЯМ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX ВЕКА)

Жданов Сергей Сергеевич

канд. филол. наук, доцент НГПУ, г. Новосибирск

Е-mail: kluft@mail.ru

Выстраивание национальной идентичности часто происходит через сопоставление с инонациональным, маркируемым как «чужого». Описание последнего как бы методом «от противного» характеризует «своё». В этом плане для самоопределения русской культуры особая роль принадлежит немцам, ведь, пожалуй, с никакой другой западно­европейской нацией у России не было столь тесных контактов и так ярко выраженных периодов взаимного «притягивания» и «отталки­вания». Герои-немцы в русской литературе выполняют важную, пусть порой и не очень заметную функцию: на фоне «немецкости» рельефнее проявляется «русскость», так что без анализа первой нельзя адекватно оценить вторую. При этом данный инонациональный элемент может быть описан в различных аспектах, в том числе с помощью категории художественного времени.

Одним из сущностных его проявлений выступает движение и вообще всякое изменение. Однако в случаях с героями-немцами эти изменения либо чрезвычайно замедлены, либо в качественном смысле отсутствуют вовсе, представляя собой лишь повторяемость событий, группирующихся в циклы. Как указывает Ю. М. Лотман, в «ахронном мире» «…ничего не происходит. Все действия отнесены не к прошед­шему и настоящему времени, а представляют собой многократное повторение одного и того же…» [10, с. 428]. Аналогично этому определению мнение Я. Ф. Аскина: «Абсолютная повторяемость и абсолютная обратимость событий лишают прошлое, настоящее и будущее реальных различий. …все потенции реализованы, вещи и событий не возникают в собственном смысле этого слова, а лишь воспроизводятся» [1, с. 68]. Как видим, Я. Ф. Аскин делает акцент на отсутствии будущего в ахронном мире, на невозможности изменения последнего.

Особенности мира героя, русского немца, позволяют говорить о его идиллическом времени. С этой точки зрения понятие немецкой «закрытости» вводится в широкий литературный контекст. М. М. Бахтин пишет об «особом отношении времени к пространству в идиллии»: «органической прикреплённости, приращённости жизни и её событий к месту — к родной стране со всеми её уголками, к родному дому» [2, с. 374]. «Пространственный мирок этот ограничен и довлеет себе, не связан существенно с другими местами, с остальным миром» [2, с. 374]. Всё вышесказанное можно отнести к бытию героев-немцев с поправкой на их «анклавность» в русском мире. В определённом смысле русские немцы в своей совокупности могут рассматриваться как некий «род». Это выражено, например, у Ф. М. Достоевского в романе «Бесы»: «Андрей Антонович фон Лембке принадлежал к тому фаворизованному (природой) племени, …которое, может, и само не знает, что составляет в ней всею своею массой один строго организованный союз» [4, с. 241].

Как пишет М. М. Бахтин, «идиллическая жизнь и её события неотделимы от этого конкретного пространственного уголка, где жили отцы и деды, будут жить дети и внуки» [2, c. 374]. Очень чётко эта особенность прослеживается в повести Н. С. Лескова «Островитяне» с его «родовым» василеостровским пространством: «Маничка Норк была петербургская, василеостровская немка. Её мать… тоже была немка русская, а не привозная; да и не только Софья Карловна, а даже её-то матушка, Мальвина Фёдоровна, …родилась и прожила весь свой век на острове» [9, с. 9]. У Ф. М. Достоевского в романе «Игрок», как помним, идиллия принимает гротескные черты, в словах русского героя по поводу счастливого бытия немцев ощущается сарказм: «…точь-в-точь то же самое, как в нравоучительных немецких книжечках с картинками: есть здесь везде у них в каждом доме свой фатер, ужасно добродетельный и необыкновенно честный. …У каждого эдакого фатера есть семья, и по вечерам все они вслух поучительные книги читают. <…> Закат солнца, на крыше аист, и всё необыкновенно поэтическое и трогательное…» [5, с. 225]. В другом романе Ф. М. Достоевского «Униженные и оскорблённые» в сатирических тонах описывается кофейня Миллера, где собирались немцы, «хозяева различных заведений», — «всё люди патриархальные в немецком смысле слова»: «У Миллера вообще наблюдалась патриар­хальность. Часто хозяин подходил к знакомым гостям и садился вместе с ними за стол… Собаки и маленькие дети хозяина тоже выходили иногда к посетителям, и посетители ласкали детей и собак. Все были между собой знакомы, и все взаимно уважали друг друга» [7, с. 172]. Фиксация на идиллическом времени детства присутствует и в романе И. А. Гончарова, когда Штольц то и дело вспоминает своё детство, связанное с Верхлёвом, Обломовкой, княжеской усадьбой. Его отец рассказывает сыну «сто раз» «о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом» [3, с. 162], т.е. здесь наблю­дается, как и в случае с нравоучительными книжками, повторяемость во второй степени: копируются не только события, но и рассказы о них. Идиллия как бытие и повествование о нём должны всё время обновляться, чтобы сохранять свой ахронный характер.

Таким образом, герои-немцы действуют в особом ахронном времени, которое характеризует такая архаическая черта, как отсутст­вие индивидуальной замкнутости сознания, что парадоксальным образом сочетается с замкнутостью локальной и хронологической (исторической), что вообще характерно для немецкой типажности. Герои-немцы независимы от хронологии. Совершенно неважно, в какую именно историческую эпоху живут пушкинский сапожник Шульц, гоголевские Шиллер и Гофман или тургеневская Зоя Мюллер, образ которой ахронен: многие русские герои романа живут «накануне», остро ощущают историческое время, но «мир» немки по контрасту самозамкнут.

Разумеется, есть и исключения. Так, лесковский Шульц, негоциант, как по необходимости профессии, так и по «русофильской» склонности действует во «внешнем» мире, вводя его во «внутренний», василевоостровский: вспомним спор о русских и немецких актёрах и певцах (конкретно-исторические реалии). Характерно замечание в конце повести: «Фридрих Фридрихович и сегодня такой же русский человек, каким почитал себя целую жизнь. Даже сегодня, может быть, больше, чем прежде: он выписывает «Московские ведомости», очень сердит на поляков, сочувствует русским в Галиции, трунит над гельсингфорсскими шведами, участвовал в подарке Комиссарову и говорил две речи американцам» [9, с. 190]. Тогда как женские немецкие образы у Лескова связаны с внутренним, семейным временем. Показательна сцена щёлканья орехов, когда русский рассказчик беседует с Идой Норк, выступая как бы посредником между «мирами»: «А вы скажите, нет ли войны хорошей?» — «Есть… китайцы дерутся» (но Ида спрашивает об этом не потому, что её интересует «внешняя», историческая война — у неё своя, «внутренняя» война с Истоминым, соблазняющим в соседней комнате Маничку); «Папа… болен». — «Папа умер». — «Нет, ещё не умер» — Ида переводит события большого мира в приватный, семейный масштаб: «Ида рассмеялась. ″Вы, должно быть, …совсем никаких игр не знаете?″ <…> есть такая игра, что выходят друг к другу два человека с свечами и один говорит: ″Папа болен″, а другой отвечает: ″Папа умер″, и оба должны не рассмеяться, а кто рассмеётся, тот папа и даёт фант» [9, с. 91]. «Внешняя» история становится поводом для игры, которая в то же время не есть просто игра, но амбивалентный знак разрушения идиллии.

В идиллическом «универсуме» «родовым» становится не только пространство, но и время как потенциально бесконечный ряд предков и потомков. Как пишет М. М. Бахтин, «… локализованный в… ограни­ченном пространственном мирке ряд жизни поколений может быть неограниченно длительным» [2, с. 374]. Поскольку важность индиви­дуального конца и начала существования во многом нивелирована, личное бытие представляет собой типичное звено в цепи поколений, принципиально ничем не отличимое от другого звена в прошлом или будущем (как помним, смысл этих временных категорий стирается). В романе «Игрок» некая цель, пусть и крайне формальная, с точки зрения русского героя, целиком поглощённого своим личным бытием, присутствует, поэтому наличествует и поступательное, очень медлен­ное, длиною в множество поколений, но движение, а следовательно, и слабо выраженное время как прошлое-настоящее-будущее: «Фатер… мораль читает и умирает. Старший превращается сам в добродетельного фатера, и начинается опять та же история. Лет… через пятьдесят или… семьдесят внук первого фатера… уже осуществляет значительный капитал и передаёт своему сыну, тот своему, тот своему…» [5, с. 226]. Аналогичны по ахронности, т. е. неизменяемости во времени, планы немца из неоконченного рассказа Ф. М. Достоевского «Крокодил»: «Мейн фатер показаль крокодиль, мейн гросфатер показаль крокодиль, мейн зон будет показать крокодиль, и я будет показать крокодиль!» [6, с. 184]. Здесь индивидуальное бытие оказалось замкнуто в кольцо предшествующих и последующих поколений. Пекторалис из рассказа Н.С. Лескова «Железная воля» заявляет: «…у меня железная воля; и у моего отца, и у моего деда была железная воля — и у меня тоже железная воля» [8, с. 16]. «Цепь» поколений в данном случае остаётся незамкнутой, нет следующего звена. Эта самохарактеристика в начале произведения, вероятно, соотносится с его концом, когда Гуго бросает жена, так и не родившаяему детей, а сам немец, строивший громадные планы, бесславно гибнет.

Вообще, присутствие детей, т. е. наличие в настоящем минимум двух поколений рода, также отсылает к идиллии: чем больше непосредственно описываемых поколений, тем устойчивей идилли­ческий мир. Напротив, оскудение рода параллельно разрушению идиллии. Детство традиционно описывается как счастливая пора и, непосредственно (локально и темпорально) смыкаясь со старостью, со старшим поколением, также служит «смягчению граней времени». В романе Ф. М. Достоевского «Игрок» «эстафета» поколений особенно заострена: отец благословляет сына на брак и умирает. В повести Н. С. Лескова «Островитяне» Ида после смерти матери становится хранительницей рода, его связующим звеном.

Итак, как уже было отмечено, наличие семьи обеспечивает устойчивость ахронного «уютного» мира или помогает восстановить эту ахронность. Очень часто это вообще бесконфликтное во всех смыслах существование: вспомним супругов Шульцев с дочерью, семнадцатилетней Лотхен, из повести А. С. Пушкина «Гробовщик»; или семью хозяина пансиона Винтеркеллера и его племянницу из рассказа И. С. Тургенева «Яков Пасынков». В этих случаях испытания выпадают как раз на долю русских героев: сироты Якова Пасынкова и Андриана Прохорова, в семье которого в начале повести ощущается разлад. Правда, в романе Ф. М. Достоевского «Игрок» присутствуют элементы неблагополучия в описании немецкой семьи, но они привнесены извне, русским героем, и внутри идиллического мира не фиксируются: «Всё это делается не иначе, как от честности, от усиленной честности, до того, что и младший проданный сын верует, что его не иначе, как от честности, продали, — а уж это идеал, когда сама жертва радуется, что её на заклание ведут» [5, с. 226].

В отличие от вышеназванных произведений в повести «Остро­витяне» «сглаживание временных граней» сопровождается глубоким внутренним конфликтом, который выражается в акцентуации мотива конца, относящегося к индивидуальному бытию героя. Дело в том, что в повести мы имеем дело не с идиллическим хронотопом в чистом виде, но с элементами разрушения идиллии — темой, которая, по М. М. Бахтину, получила широкое распространение в литературе XIX века. Данная тема раскрывается как противопоставление «обречённого на гибель мирка» идиллии «большому абстрактному миру», «где люди разобщены, эгоистически замкнуты и корыстно-практичны… Этот большой мир нужно собрать на новой основе, нужно сделать его родным, нужно очеловечить его. …На место ограниченного идиллического коллектива необходимо найти новый коллектив, способный охватить всё человечество» [2, с. 382]. Правда, нужно оговориться, что в повести такого расширения рамок василеостровского хронотопа не происходит, да, вероятно, и не может произойти в силу непреодолимой замкнутости немецкого мирка. Только судьба Манички Норк, ставшей путешественницей и писательницей, в некотором смысле входящей своими книгами в каждый дом, может трактоваться как преодоление «ограниченности идиллического коллектива», но она (судьба) едва намечена Лесковым, слишком нечётка, чтобы считать её основной линией произведения. В концовке торжествует всё-таки идиллический хронотоп, который совместными усилиями Норков и Шульцев сохраняет свою целостность.

Таким образом, немецкий идиллический «мир» представляет собой ряд повторяющихся, вплоть до деталей, циклов событий. Причем релевантность и уникальность каждого отдельного события существенно снижены и важны лишь в той степени, в какой данное событие соответствует общей схеме, плану, точно копирующему предшествующий цикл. Будущее в типажном немецком хронотопе сближается с настоящим и представляется неизменным.

Список литературы:

1. Аскин Я. Ф. Категория будущего и принципы её воплощения в искусстве // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. — Л.: Наука, 1974 . — С. 67—73.
2. Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики исследования разных лет. — М.: Художественная литература, 1975. — С. 234—407.
3. Гончаров И. А. Обломов // Гончаров И. А. Собр. соч.: В 6 т. — М.: Правда, 1972. — Т.4. — С. 162
4. Достоевский Ф. М. Бесы. Полн. собр. соч.: В 30 т. — Л.: Наука, 1974. — Т. 10. — 519 с.
5. Достоевский Ф. М. Игрок. Полн. собр. соч.: В 30 т. — Л.: Наука, 1973. — Т. 5. — С. 208—318.
6. Достоевский Ф. М. Крокодил. Полн. собр. соч.: В 30 т. — Л.: Наука, 1973. — Т. 5. — С. 180—207.
7. Достоевский Ф. М. Униженные и оскорблённые. Полн. собр. соч.: В 30 т. — Л.: Наука, 1972. — Т. 3. — С. 169—442.
8. Лесков Н. С. Железная воля. Собр. соч.: В 11 т. — М.: Художественная литература, 1957. — Т.6. — С. 5—87.
9. Лесков Н. С. Островитяне. Собр. соч.: В 11 т. — М.: Художественная литература, 1957. — Т. 3 — С. 5—192.
10. Лотман Ю. М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя // Лотман Ю. М. Избранные статьи в 3 т. — Таллин: Александра, 1992. — Т.1. — С. 413—447.