ФАНТАСТИКА КАК СПОСОБ СОЗДАНИЯ ОСОБОГО ПСИХОЛОГИЗМА (НА МАТЕРИАЛЕ ПОВЕСТЕЙ В.Ф. ОДОЕВСКОГО)

Сытина Юлия Николаевна

аспирант, Московский государственный областной университет

E-mail:yulyasytina@yandex.ru

Все свои фантастические повести В.Ф. Одоевский создавал в 1830-е годы. Для русской литературы это время расцвета романтизма и зарождения реализма, золотой век русской романтической повести. Развитие прозаических жанров отражает стремление русского общества к самопознанию и самосознанию, всё нарастающий интерес к окружающей действительности, к реальному человеку. «<…> найдите нам повесть здесь, около нас. А не на Кавказе, не из жизни людей великих <…>. Спасите нам событие, выдвиньте характеры, разоблачите чувства: вот где повесть, вот где её тайна» [1, c. 123-124] — призывал писателей «Московский наблюдатель».

Появляется жанр светской повести, посвящённой теме большого света и современного писателям светского человека. Люди того времени проникают и на страницы фантастических произведений, в которых сверхъестественные элементы служат средством для выражения напряженной духовной работы.

Так, для Одоевского фантастика превращается в способ создания особого психологизма, помогающий проникнуть в глубины человеческой души. В его произведениях важны не события как таковые, но их отражение в сознании героя, воздействие на него. Писателя не интересовали вопросы, связанные с «торжеством или битвой сил материальных между собою, как, например, троян и греков», поскольку он был убежден: «Ныне предметом поэмы может быть лишь герой, побеждающий или сражающийся  духовною силою» [3, c. 88].

Такое «духовное сражение» принимает герой повести «Сильфида». Михаила Платоновича, как и многих других романтических героев, отличает недовольство жизнью и своей ролью в ней, разочарование и хандра. Ни наука, ни чтение книг не могут удовлетворить метущийся в беспорядочных поисках дух. Героя мучит сознание собственной ничтожности, то, что он «кончил свой карьер» [3, c. 137], прожил жизнь впустую, ничего не добившись и не создав. Тоска по пище духовной, с одной стороны, и безверие, полная оторванность от основ православия — с другой, сознание собственной посредственности и неспособности к созиданию в сочетании с неоправданными, огромными амбициями – всё это приводит героя в отчаяние и постепенно доводит до помешательства. Толчком к сумасшествию Михаила Платоновича стали книги его дядюшки — сочинения алхимиков и кабалистов. Воображение героя «поразили гигантские замыслы средневековых мудрецов, их вера в возможность достигнуть „до последних пределов человеческой силы“« [5, т. 2, с. 71] Его мечты и амбиции расцветают под влиянием этих «мудреных книг» [5, т. 2, с. 71]: «Я предопределен быть свидетелем великого таинства природы и возвестить его людям, напомнить им о той чудесной силе, которая находится в их власти и о которой они забыли; <…> Так, мой друг, я предназначен к великому в этой жизни!..» [2, c. 140] — пишет он своему другу.

Но друг Михаила Платоновича — «очень благоразумный человек» [2, c. 147] — считает его мечты «бреднями» [2, c. 145] и устраивает жизнь «этого сумасшедшего» [2, c. 145] в соответствии со своими представлениями о счастье. Он излечивает безумца «бульонными ваннами» и женит на хорошенькой соседке. Романтический герой тяжело переживает утрату своего волшебного мира. Он не благодарит, но горько упрекает «благоразумного человека»: «Ты очень рад, что ты, как говоришь, меня вылечил, то есть загрубил мои чувства, покрыл их какою-то непроницаемою покрышкою <…> я с отчаянием вспоминаю то время, когда, <…> прелестное существо слетало ко мне из невидимого мира, когда оно открывало мне таинства, которых теперь я и выразить не умею, но которые были мне понятны...» [2, c. 146-147]. В этой повести Одоевский показывает хрупкость мечты и болезненность веры, зиждущихся не на прочных основах религии, но на иллюзорных, апокрифических книгах, которые способны разбудить душу человека и увлечь её в мир прекрасного, но не могут дать твёрдой, жизнестойкой опоры, просветления и покоя. Одоевский писал Е.П. Ростопчиной о различных мистических и неохристианских учениях как о том, что «изобретено людьми, которых  тревожило беспокойное внутреннее чувство и которые, не следуя единому узкому пути, забрели в лабиринт безвыходный!» Тогда как, пишет он далее, существует только «один путь к душевному спокойствию, к истинной  силе, к высокому наднебесному состоянию духа <…>: Вера!» [6].

Но это слово «смешно гордому человеку XIX века» [2, c. 230], ни во что не верящему и превыше всего ставящему разум. Трагедия такого бездуховного существования показана Одоевским в повести «Косморама». Эта повесть — своего рода эксперимент над современным Одоевскому «гордым человеком XIX века» [2, c. 230], отвергающим все, что выходит за рамки объяснимого. И вот такой человек сталкивается с потусторонним миром и «тщетно в усилиях разума» ищет средства выпутаться из расставленных ему «таинственных сетей» [2, c. 215].

Персонажа этой повести, Владимира Петровича, роднит с Михаилом Платоновичем особая предрасположенность к нервным расстройствам: «философские размышления» [2, c. 222], «сплин», «байроническое расположение духа» [2, c. 218]. Но, в отличие от героя «Сильфиды», легко и радостно погрузившегося в мир мечты, Владимир Петрович «нежданно и почти против <…> воли» оказывается сопричастным «к явлениямдругой, или, лучше сказать, посторонней жизни». Он долго отказывается принять за правду свои видения и приписывает их то «расстроенным нервам» [2, c. 221], то «животному магнетизму» [2, c. 243].

Повествование заканчивается трагической развязкой и страшным наказанием «гордого человека XIX века». За бездуховную жизнь, «порожденную умственной кичливостью» [2, c. 230], за гордость — «чашу, в которую влиты все грехи человеческие» [2, c. 229], за желание смерти мужа возлюбленной — за эти грехи Владимир Петрович сам становится орудием наказания в мире земном: «<…> я боюсь встретиться с человеком, ибо всякий, на кого смотрю, занемогает; боюсь любоваться цветком — ибо цветок мгновенно вянет пред моими глазами <...>« [2, c. 250]. Но герою даны «слезы чистого, горячего раскаяния» [2, c. 251], и он может, «откинув гордость», «со смирением» осознать «все безобразие» своего сердца [2, c. 251]. «В уединении и сосредоточенном размышлении надлежит ему понять свое теперешнее положение и уразуметь свое назначение» [5, т. 1, с. 406].

Одоевский сочувствует таким раздвоенным, отравленным веком, но всё же ищущим героям, вкладывает в их уста часть своих собственных горьких раздумий и наблюдений. Но наиболее близкий самому Одоевскому тип — это его ученые чудаки – Ириней Модестович Гомозейко, дядюшка рассказчика из второй части Саламандры, граф Валкирин из «Орлахской крестьянки», Фауст из «Русских ночей». Они живут в каком-то особенном мире и с негодованием относятся к светским страстям и интересам: «ничто столько не удаляет человека от внутренней, таинственной, настоящей его жизни, ничто его столько не делает глухим и немым, как картина этих мелких страстишек, мелких преступлений, которая называется политическим миром...» [2, c. 188]. Чудаки восстают против грубого рационализма и житейской логики, окутывают жизнь таинственной завесой, скрывают свои истинные взгляды за неоднозначными, полушутливыми, полусерьёзными и порою полными мистицизма суждениями. Хотя образ мыслей этих героев близок самому Одоевскому, необходимо учитывать, что «существуют определенные границы, далее которых он не шел в своей мистике» [5, т. 2, с. 99], и поэтому нельзя всецело приписывать писателю мистическое настроение таких героев.

Над этими чудаками, как и над всеми ищущими героями Одоевского, смеются люди «благоразумные». Их ограниченное самодовольство и посредственность не в силах подняться выше житейских интересов и материальных ценностей. Одоевский, хотя и жестоко иронизирует над «благоразумными» людьми, не испытывает к ним того гордого презрения, которое так характерно для писателей-романтиков. Более того, даже «благоразумные» герои Одоевского не так однозначны, как кажется на первый взгляд. Так, доктор Бин, герой повести «Косморама», хотя и не подозревает о существовании иных миров и кажется образцом «спокойствия» и «пошлости», но играет важнейшую роль в жизни Владимира Петровича — именно он дарит герою роковую игрушку и остается «верен» ему до конца, не страшась его пагубного влияния.

Наряду с «благоразумными» героями, носителями циничной и беспринципной идеологии XIX века являются люди умные и талантливые, но лишённые веры, отравленные светом и рационализмом. Так, в образе графа, в повести «Косморама», Одоевский попытался философски осмыслить психологию одаренного, но низкого и безбожного человека, сеющего вокруг себя только зло и ведущего всех окружающих людей к нравственной гибели. А в образе рассказчика второй части «Саламандры» Одоевский изображает убежденного скептика и «материалиста» [2, c. 189], который даже после столкновения с привидением отказывается поверить в потусторонние явления.

Но каким бы ни был герой Одоевского, ученым ли чудаком, разочарованным молодым человеком, благоразумным скептиком и материалистом, в нём всегда чувствуется некая раздвоенность. С одной стороны, даже убеждённый материалист не в силах до конца «отвертеться от поэзии» [5, т. 2, с. 305] жизни, а с другой — даже самоуглублённый учёный чудак не свободен от мнений света и не может явно и открыто говорить о своих взглядах.

При помощи фантастики в ряде образов писатель показывает трагедию «гордого» человека XIX столетия, который хотя и смеётся над верой, но не в силах вовсе заглушить высокие порывы души светскими развлечениями. Такой человек слаб и несовершенен, душу его разъедает внутреннее безволие, отсутствие гармонии с самим собой и с окружающим миром, неполнота жизни. А.А. Григорьев писал: «Одна сторона всеобщей болезни, отмеченная Гоголем и Одоевским, — это власть творимой силы множества над всяким и каждым, несмотря на демоническую силу личности; но в каждой личности отдельно таится еще злой и страшный недуг безволия или, точнее сказать, рассеяния сил, потерявших в человеке центр, точку опоры» [2, c. 21]. Именно в утрате такой внутренней опоры видел Одоевский главную болезнь и трагедию человека XIX столетия. И единственным лекарством, «единым узким путём» [6] к душевному и духовному просветлению он считал Веру. 

Список литературы:

1.        Московский наблюдатель. Журнал. М. 1835.

2.        Одоевский В.Ф. Записки для моего праправнука. М.: Русский мир. 2006.

3.        Одоевский В.Ф. О литературе и искусстве. М.: Современник.1982.

4.        Одоевский В.Ф. Сочинения: В 2-х т. М.: Художественная литература. 1981.

5.        Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Кн. В.Ф. Одоевский. Мыслитель-писатель: В 2 т. М. 1913.

6.        Турьян М.А. Владимир Одоевский и Лермонтов: К истокам религиозных споров // Электронный ресурс: books.imhonet.ru