ТЕМА ТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ В ЖУРНАЛЬНОЙ КОНЦЕПЦИИ «МОСКОВСКОГО ТЕЛЕГРАФА» (1825–1834)

THE THEME OF THE CREATIVE PERSONALITY IN THE MAGAZINE THE CONCEPT OF “MOSCOW TELEGRAPH” (1825–1834)

Olga Gusakova

cand. filol. sciences, associate Professor Saratov state Universitytheta name N.G. Chernyshevsky,

Russia, Saratov

АННОТАЦИЯ

В данной статье интерпретация сущности и цели искусства, а также образ художника рассматриваются в соотнесении с многосторонней концепцией личности, сложившейся на страницах одного из лучших периодических изданий 20–30-х годов XIX века.

ABSTRACT

In this article, the interpretation of the nature and purpose of art, as well as the image of the artist are considered in comparison with the multilateral concept of personality emerged in the pages of one of the best periodicals of the 20–30-ies of the XIX century.

Ключевые слова: романтизм, личность, творчество, воображение, поэзия, эстетика, «Московский телеграф».

Keywords: romanticism, idealism, identity, creativity, imagination, poetry, aesthetics, “Moscow Telegraph”.

Романтизм – эпоха исключительных героев в жизни и в литературе, – истина, ставшая хрестоматийной. Но, вероятно, только прочтение периодических энциклопедических изданий с их установкой на широкое отображение различных сфер человеческой деятельности позволяет наглядно представить, в какой мере в России 1820–1830-х годов романтизм был именно средством мировосприятия и активного отношения к жизни, которое и заключалось в стремлении к исключительности.

Романтическим интересом к яркой личности отмечены многочисленные и разнообразные в жанровом отношении публикации «Московского телеграфа» – произведения словесности, критические статьи и рецензии, библиографические заметки, фрагменты из философских трактатов, сообщения о достижениях науки и техники, жизнеописания знаменитых людей.

Особое место в эстетической концепции «Телеграфа» занимала тема творческой личности в искусстве.

Издателями и редакторами журнала – Н.А. и Кс.А. Полевыми – вслед за Ф. Шлегелем, творческая личность противопоставлялась остальной части человечества. Судя по опубликованным в 1833 году на страницах издания материалам [9, с. 405–424], им чрезвычайно были близки мысли, высказанные философом во «Фрагментах»: «Благодаря художникам человечество возникает как цельная индивидуальность. Художники через современность объединяют мир прошедший с миром будущим. Они являются высочайшим духовным органом, в котором встречаются друг с другом жизненные силы всего внешнего человечества и где внутреннее человечество проявляется прежде всего» [10, с. 170].

Размышления о величии поэта, во власти которого бессмертие настоящего перед лицом будущего, много раз подтверждалась публикациями журнала. Показателен в этом смысле перевод «К Эльвире» из А. Ламартина, приведенный в шестом номере «Московского телеграфа» за 1825 год [3, с. 89].

                              Как цвет от хладных бурь в долине увядает,

                     Как классы спелые склоняются главой

                               Под блещущим серпом как виноград златой,

                         Отторгнутый от древ в канницы упадает:

                    Так вы погибнете, минуты жизни сей,

                            Любовь и молодость с неверной красотою,

Когда талант рукой своей

            Не даст бессмертья вам и власти

                                          над судьбою!

«Истинною областью поэзии» романтики, вслед за Гете, считали данную человеку свыше способность выражать себя («свои страсти и нравы») в художественных образах [2, с. 12]. Понятые таким образом задачи искусства требовали от поэта глубокого знания человека, которое могла дать только философия. Согласно Фр. Шлегелю вся история современной поэзии рассматривалась романтиками как «непрекращающийся комментарий к краткому тексту философии» [10, с. 171]. На факт объединения философии с поэзией указывал и Н.А. Полевой: «Наша поэзия, – писал он, – в мыслях; наша фантазия сбивается на философию. <…> Философия научила нас разуметь дух человеческий, в глубине которого она первая обнаружила источник фантазии и идеал красоты» [6, с. 331].

Тема творческой личности в нравственно-эстетической концепции журнала Н.А. Полевого тесно связана с проблемой человеческой свободы, так как она (личность) нигде не выражается так свободно и полно, как в искусстве («В науке предмет дан готов, неизменен и нисколько не зависит от человека. <В искусстве> действует он под законом свободы и все покоряет своей фантазии» [8, с. 301–302]. Однако являющаяся актом свободы творческая гениальность не воспринималась теоретиками «Телеграфа» как акт абсолютного своеволия. Правила, руководствовавшие поэта, заключались в самом творческом воображении.

Творчество представлялось романтикам как процесс преднамеренный и в то же время бессознательный, интуитивный: «Воображение поэта летает, не спрашиваясь пиитик: падает он, тогда торжествуйте победу школьных правил, если же полет его изумляет сердца и души, дайте нам насладиться новым торжеством ума человеческого» [4, с. 6]. Преднамеренность же заключалась в стремлении романтиков привнести в жизнь идеал, способствующий развитию нравственного начала в человеке. Только живое воображение, требующее полного самоотдания художника («Душа поэта есть великий жертвенник» [6, с. 332]), могло явить в конкретных зримых формах идеал действенный.

Таким образом, в романтической эстетике воображение становится средством познания высшей истины.

Романтическому представлению «Московского телеграфа» о творческой личности в полной мере соответствовал автор «Русских повестей и рассказов» – А.А. Бестужев-Марлинский. Сравнивая его с другими европейскими писателями, Н.А. Полевой писал: «Ни один из них не обладает такою живостью воображения, которое расцвечая каждый предмет поэтическими красками делает его видимым для нас, ощутительным!» [6, с. 333–334].

Проблема личности в искусстве, столь занимавшая журнал, получает в творчестве Марлинского новый, крайне важный для Н.А. и. Кс.А. Полевых, поворот. В повести писателя «Он был убит» (1835) обычное романтическое противопоставления поэта и толпы, перерастает в конфликт поэта со светским обществом.

Бестужевский поэт – вдохновенный романтик, напоенный «сладкой росой небес». Творческое дарование было для него «бытием», самооткровением. Создавая историю своего сердца, каковой должно быть художественное произведение, с точки зрения романтиков, он должен был тратить свою душу, писать «кровью и слезами».

Отрывки из дневника погибшего поэта построены в форме его прямого обращения к людям: «Знают ли те, которые думают, что для того, чтобы сделаться писателем, нужна только чернильница и перо, – ведают ли они, сколько надо испытать, перечувствовать, передумать, чтобы написать несколько страниц, достойных века и человека» [1, с. 245].

Поэзия была для романтиков исключительной страстью немногих, способных отдать ей все наблюдения, все впечатления своей жизни. Она поглощала собою человека совершенно, требовала от него души прекрасной, чистой, светлой, любящей, «мозга полубожеского». В повести Марлинского поэт выступает как личность идеальная, но вместе с тем у писателя нет и космической разобщенности поэта с «толпой». Его герой все же только «добрый, благородный, умный человек каких мало, и храбрый офицер, каких много» [1, с. 240].

Отметим, что и в этой повести Марлинский следует им самим установленной романтической традиции, подчеркивая героическое начало в характере персонажа. Из первых слов рассказчика перед нами выступает храбрый и отважный человек: «Впереди всех бросился он на засаду – и позади всех остался; остался в тесном кружке храбрых» [1, с. 238].

В изображении роковой игры со смертью, азарта мужества писатель-романтик видел возможность проявления возвышенного духа незаурядной личности в действиях и поступках геройских.

Доверенным лицом погибшего поэта в повести выступает рассказчик, за которым виден и образ самого автора. Лирические отступления в повести полны глубоких раздумий о быстротечности человеческой жизни, о сложности противоречивого внутреннего мира человека, терзаемого «грезами счастья и величия». Уже в эпиграфе к повести обозначен мучающий писателя вопрос:

Ужели дух и мысли чада света

Не убегут тлетворного завета?

Для Марлинского не одно величие имело право на две жизни, но все прекрасное, сильное, светлое: и «тайное горячее чувство любви, и никому неведомое самоотвержение дружбы, и не подслушанные светом новые мысли» [1, с. 242]. И он вверяет людям немногие листки из дневника своего героя с единственною целью – вызвать отклики сердец, слезы удивления и участия.

Все это отвечало определению цели и предмета искусства у Н.А. Полевого: «Изящное есть само себе цель и его назначение – возбуждать участие в сердцах образованных. В основу своего творения художник должен положить событие, поразившее его ум и воображение – и тогда только смело передавать людям свои ощущения» [7, с. 604].

Человеческое сердце, полное противоречивых страстей, – главный предмет повести Марлинского, более других вызывающий сочувствие автора.

Душа поэта сильнее прочих мучается необходимостью выразить себя. Для него бывают часы, ночи, «когда откровенность необходима как воздух, когда волею или неволею должен отдать тайны сердца и ума участию дружбы, сбросить их на ветер или на бумагу» [1, с. 244]. Но поэт Марлинского одинок и лишен участия дружбы. Исповедь сердца своего он может доверить лишь диким громадам гор, ущельям и рекам. «Угли безнадежной любви», таимые на сердце, сжигают его, но он не может высказать души своей вполне перед людьми, не опасаясь, что высказанное будет брошено «в миг равнодушия» или «втоптано невежеством в грязь». Причину своей трагической отчужденности сам поэт видит в развращении большого света властью золота: «И постичь я не могу и ничего глупее в мире не нахожу уважения людей к богатству. Только в его лучах замечают достоинства, только в его призме исчезают недостатки» [1, с. 250]. Поэт Марлинского навсегда разлучен и с читателем, поскольку «чтобы увлечь за собой этого избалованного зеваку, расшевелить притупленный вкус его, чтобы убедить, тронуть, поработить», он должен быть лицом сверхъестественным.

В одном из номеров «Московского телеграфа» под заголовком «Мысли» встречается следующее характерное суждение: «В выигрыше всегда писатель, уединенный от общества. Общество вызывает у него желание нравиться. В творении же поэта отражается не блеск общественных отношений, но человек» [5, с. 356–357].

Рабское следование правилам, потворство моде ненавистно и герою Марлинского. Поэт хотел бы выразить себя «ревом льва, песнию вольного ветра, клятвою пожирающего взора, хотел бы пронзить громовою стрелою, чтобы молния страстей раскаляла, плавила, сжигала сердце слушателей», чтобы они безумствовали вместе с ним. Он хотел бы руководствоваться единственно «правилами» своего сердца.

Таким образом, романтики, с одной стороны, понимали, что сама природа творчества дает возможность личности проявиться с наибольшей свободой, с другой, – видели, что нормы общества губят ее.

Как видим, тема творческой личности развивалась на страницах «Московского телеграфа» в соответствии с романтическим направлением, характеризующимся утверждением самоценности духовно-творческой жизни личности, изображением сильных (зачастую бунтарских) страстей и характеров.

Список литературы:

1. Бестужев А.А. Собрание сочинений: в 2-х т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1958.
2. Московский телеграф. – 1825. – № 5.
3. Московский телеграф. – 1825. – № 6.
4. Московский телеграф. – 1825. – № 15. Особенное прибавление.
5. Московский телеграф. – 1825. – № 20.
6. Московский телеграф. – 1833. – № 2.
7. Московский телеграф. –1833. – № 8.
8. Московский телеграф. –1833. – № 10.
9. Московский телеграф. – 1833. – № 12.
10. Шлегель Ф. Фрагменты // Литературная теория немецкого романтизма: сб. программных статей немецких романтиков / Вступ. ст., коммент. и общ. ред. Н.Я. Берковского. – Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1934. – 329 с.