КАРНАВАЛИЗАЦИЯ В ТВОРЧЕСТВЕ ТИМУРА ПУЛАТОВА

Исмаилова Шолпан Аймурзаевна

старший преподаватель, Казахский национальный аграрный университет, г. Алматы, Республика Казахстан

E-mail:

Литературный процесс предполагает не отмирание старых форм и не только появление новых приемов, но бесконечную череду возрождений старых, казалось бы, забытых или потерянных художественных форм.

Карнавализация — транспонирование карнавальных форм народной смеховой культуры на язык литературы; историческая трансформация этих форм в систему соответствующих художественных средств [2]

Карнавализация противопоставляет амбивалентную, персоналистическую и диалогическую систему ценностей, основанную на глобальной топографической картине мира. Проявление универсальной амбивалентности карнавального мировосприятия Бахтин видел в ведущем действе карнавала — обряде увенчания/ развенчания, в котором максимально выражается общекарнавальный пафос субстанциальных метаморфоз и динамических перемен, в своего рода «профанации», т.е. системе снижений признаваемых в данное время официальными ценностей (кощунство и непристойность, связанные с обыгрыванием производительной силы земли и тела; пародии на священные тексты и др.). Все формы карнавального мировосприятия амбивалентны, они динамически объединяют оба полюса: верх и низ, рождение и смерть, благословление и проклятие, хвалу и брань, кризис и обновление.

Одно из наиболее ярких проявлений карнавализации в литературе нашло отражение в жанре мениппеи. Сочетание в мениппее свободной фантастики, символики; обилие сцен скандалов, эксцентрического поведения, неуместных речей и выступлений, то есть всяческих нарушений общепринятого и обычного хода событий, установленных норм поведения; присутствие в мениппее элементов социальной утопии; широкое использование вставных жанров. Редуцированные формы карнавального смеха — юмор, ирония, сарказм. Мениппея характеризуется свободным соединением серьезности и комизма, философских рассуждений и сатирического осмеяния, общей пародийной установкой, а также пристрастием к фантастическим ситуациям. К характерным чертам М. следует также отнести многоплановость повествования: сочетание "высокого" (философского, исторического, библейского) и "низкого" (реального, бытового) планов; многостильность и (нередко) многосюжетность; присутствие так называемых мениппейных персонажей.

Таковы основные жанровые особенности мениппеи и принципы карнавализации литературы, необходимые для анализа произведений Т. Пулатова.

Для прозы Т. Пулатова характерна условная ситуация, художественный эксперимент, игра. Условна ситуация в повести «Сторожевые башни»: стражи — гузарцы лишены каких—либо индивидуальных черт, внешне не отличимы, безымянны. Условно пространство в повести «Второе путешествие Каипа», вымышленный город Шахград в ожидании разрушительного землетрясения (своеобразного апокалипсиса, «седьмого конца света») в романе «Плавающая Евразия». Весь город находится как бы в пограничной ситуации, сходит с ума. «Они (шахградцы) научились скрывать страх друг перед другом, и теперь, замкнутые, бескровные лица-маски, на которых не мелькало ничего искреннего, …выдавали в них людей опустошенных, не живущих, а играющих отведенные им роли в этом многочасовом спектакле…»

Вставные новеллы — отличительный признак, присущий восточной литературе в целом. А Бочаров о композиции романа «Черепаха Тарази» Т. Пулатова пишет: «Роман особого рода, содержание которого ответвляется от основного сюжетного ствола преимущественно не за счет интриги, а за счет легенд, бурлесков, рассказов, диспутов — всего того, что усиливает роль интеллектуального, философского начала» [4, с. 178–180].

Действительно, в творчестве Пулатова мы встречаем непривычное сочетание традиции старовосточной притчи (в духе жанра обрамленной повести) с достижениями современной русской и вообще европейской прозы (притча об Искандере, бурлески «На приеме у господа», «Хвала лени» в романе «Черепаха Тарази», легенда о Юсуфе прекрасном, рассказы о Ходже Насреддине в «Жизнеописании строптивого бухарца»).

Черты карнавального смеха прослеживаются в ежедневных гуляниях шахградцев в ожидании катастрофы.                 Условные фантастические ситуации, мениппейные персонажи — герои трикстеры (Бессаз, Даджаль, робот Яша) обрисованы в романах «Ч. Т.», «Пл. Евр.» (превращение Бессаза, полет на небо, нисхождение в преисподнюю Давлятова, распределение талонов на «хорошую» загробную жизнь и т. п.).

Вполне очевидно, что концепция маскарада как метаобраза и литературоведческой модели восходит к концепции карнавала М. М. Бахтина.

Мотив маски включает в себя образы, мотивы, и концепты переодевания, роли, аутентичности, куклы (марионетки) и т.п.; некоторые из этих элементов (роль, кукла) входят в состав мотива игры, который, в свою очередь, вбирает в себя концепты оревновательности, соперничества, отдыха и т.д. (Вспомним ситуацию игры в «Черепахе Тарази»).

В литературном мифологизме часто используется повторение первичных мифологических прототипов под разными «масками», своеобразная замещаемость литературных в мифологических героев. Оттого же здесь чаше выступают не характеры, а своего рода «маски» (мудрый учитель и почтительный ученик, верный слуга и слуга-плут и др.) «История о глупом господине и его умном слуге — это, наверное, рассказ об одном человеке, что-то ему не понравилось в какой-то миг в самом себе, может, слуге было слишком тесно в господине, а господину слишком голодно в слуге, вот он и выскочил, разделились, пожили каждый со своей моралью, а в счастливом конце господин опять загнал вовнутрь слугу и успокоился» («Жизнеописание...»).

На протяжении многих столетий мотив маски постоянно и очень активно присутствует в дискурсе художественной литературы, актуализируясь в самых разнообразных проявлениях: начиная от темы маски, маскарада, и расширяясь до принципиально важных для литературы нашего века проблем (не-) тождественности человека самому себе, поисков своего истинного «я», и о мистификации как форме и способе организации произведения, и о теме и мотиве двойничества, в разработку которых XX век внес немало нового.

А. К. Жолковский отмечает, что двойничество — это принцип, организующий персонажей в зеркальные пары, которые иногда склеиваются в единый сложный характер [3, с. 271].

Главный герой в произведениях Т. Пулатова — личность сложная, неоднозначная, «промежуточный», «раздвоенный» человек.

Сами герои также ощущают свою раздвоенность: «Мотаюсь, весь в бегах, ...от любящей женщины к ненавидящим торговцам, так раздваиваюсь, свожу злость и ласку, угрозы и наслаждения («Завсегдатай»). — «Тарази был поэтом и ученым... Но в этой раздвоенности — его суть, сам образ жизни, судьба» («Черепаха Тарази»). «Ты «между» двумя укладами жизни — традиционным и современным, между двумя языками... — Ведь и вправду, я всегда «между» и разрываюсь. И порой так мучительно страдаю от этой раздвоенности («Жизнеописание...»).

В романе «Плавающая Евразия» мы наблюдаем уже целую систему двойников, которые временами замещают друг друга, выскакивают наружу, подавляя один другого Давлятов — Салих, Мирабов — Нахангов, Бабасоль — Шаршаров — наставник фемудян, Анна Ермиловна — Хайша, бродяга Музейма — Субхан — инженер Байт-Курганов (Давлятов: «Он часть меня, этот Салих, притом часть наиболее активная в сомнениях и вопросах. Я ведь человек... амбивалентный, как большинство сегодняшних типов... Ко всему я испытываю два чувства … самые противоположные, мучительно раздваиваюсь»).

Город Шахград в «Пл.Евр.» также имеет своего зеркального двойника («Палаточный городок — эвакуированная часть города — с точностью дублировал сам Шахград: многие улицы повторяли шахградские названия. Номера домов и таблички с фамилиями домовладельцев висели у входа в палатки…Передвижные магазины и гастрономы назывались ново-шахградскими»).

Наряду с двойственностью, раздвоенностью и вскрытием беспристанной противоречивости в его прозе присутствует мотив превращения, перевоплощения: медленное и неотвратимое, как рок, в романе «Черепаха Тарази», молниеносное и неожиданное в романе «Плавающая Евразия« — или реальное, или воображаемое героем, или существующее в легенде, сказке.

В воображении мальчика Душана («Жизнеописание…») знакомая женщина была когда-то пчелой или вороной, а другие люди после смерти могут стать «лотосом с изящной чашкой или горлицей с сизыми крыльями». Монеты в копилке могут превратиться в быка. «Медленное превращение, вот подтверждение бабушкиных рассказов о превращениях — волка в царевича, плутоватого торговца в черепаху... Наверное, больные с обезьяньей лапой или слоновой ногой — это те, кто медленно превращается в другие существа в собаку-птицу, человека-обезьяну, женщину-богомола...».

Превращение как духовное озарение главных героев (Каипа, Бекова, Вали-баба) представлено в повестях «Второе путешествие Каипа», «Прочие населенные пункты», «Сторожевые башни», Способность задуматься, отстраниться, увидеть, что жизнь — разная, не всегда понятная, не всегда объяснимая, не вписывающаяся в ритм команд и циркуляров. Пулатов нарисовал «перевернутую» притчу: преступник — учит, воспитатель — внимает.

Основной для карнавальной традиции прием травести — мотив увенчания-развенчания наиболее ярко выражен в повести «Прочие населенные пункты» и романах «Черепаха Тарази» и «Плавающая Евразия» (Денгиз-хан — бродячий шут, балаганный актер, Майра — шлюха, судья Бессаз — черепаха / «Ч.Т.»; Субхан — нищий бродяга Музейма — Байт-Курганов — «спаситель», сын Давлятова Мелис — «преступник-убийца» — «герой» /«Пл.Евр.»; Ахун — мифический герой / «Завсегдатай»; Беков — «герой» — «отец города» — «лишний человек» /«Прочие населенные пункты»). Старики-аксакалы из "Прочих населенных пунктов" рассуждают по поводу личности того, кто считался зачинателем их неродившегося города (Бекова): "К тому же он какой-то усталый, равнодушный. Такой человек не может быть нашим отцом. К тому же он, оказывается, и без семьи. А мужчина, не наплодивший детей, все равно что карагач с гнилыми ветвями. И еще он без веры. Говорят, что он в молодости бога ругал. И имя у него странное. Очень редкое имя среди людей...". «Денгиз-хана можно было узнать лишь по надменному виду, хотя в потрепанной одежде он больше походил на нищего бродягу… Да, я уже больше не владыка…» — признается сам «развенчанный король».

Мотив увенчания-развенчания прослеживается в образах мертвых или умирающих городов в ряде произведений Пулатова (исчезновение духа древней Бухары в «Страсти бухарского дома», исчезнувший город  Денгиз-хана, cредневековый Оруз в «Черепахе Тарази», ожидание разрушительного землетрясения в Шахграде «Плавающая Евразия»)

Еда как мотив, как тема, как идея тесно связана со всеми мотивами и идеями карнавала и может рассматриваться как сфера их взаимодействия.

Мировоззренческое значение еды/пиршества в карнавале усиливается тем, что карнавальная еда связана с идеей и мотивом плодородия: торжество плоти, достигаемое и демонстрируемое посредством обжорства, символизирует способность к продолжению рода, победу жизни (рождения) над смертью, бесконечность череды умираний и (воз-) рождений.

«Любое упоминание еды, любое присутствие темы еды в художественном тексте, порожденном карнавальной культурой, имманентно носит праздничный характер, выступая в качестве маркера, актуализирующего этот аспект топоса праздника. Топос еды тем самым реализует себя и в качестве звена, связывающего такие элементы карнавальной культуры, как образы материально-телесного низа, мотив смены верха и низа, мотив изобилия, идею равенства и т. п.» [1].

Еда — это всегда пир с его праздничностью, весельем, всеобщностью, совместной радостью. Еда никогда не носит замкнутый, обособленный характер, это не просто прием пищи, но своеобразный ритуал, объединяющий и уравнивающий его участников (дастарханы в доме у Душана, пир на дукбози, поедание «плова» на рынке «Ч. Т.») В сцене с дукбози-поединком — совместное поедание трапезы является знаком примирения между враждующими сторонами: «Из рук в руки передавались блюда с шашлыками и кебабом, на рядом выстроившихся помощников от котлов до круга пирующих вместе с паром витал мясной и кровяной дух, отчего лица всех лоснились особым лоском довольства в предвкушении жирного, сытного. Пиалы пошли по рукам между блюдами с жареным…» («Ст. б. д.») Плов — одно из ритуальных блюд среднеазиатского востока: приготовлением плова сопровождались все знаковые события в жизни человека — от рождения до смерти.

Концепт еды у Пулатова обусловлен нормами мусульманской этики — воздержания.

Мальчик Душан из трилогии «Страсти бухарского дома» во время семейной трапезы получает нравоучения от своей бабушки за чревоугодие и нарушение табу не смешивать животную пищу разных существ: бегающих, летающих, плавающих. («Ужин бедняка растянулся у нас в пиршество богатого» «Ж. с. Б.»). В той же трилогии повзрослевший Душан в благодарность за работу накрывает богатый дастархан для стариков, которые тем не менее так и не притронулись к яствам, ограничившись обычным хлебом и чаем. Не только в еде, — и во всем остальном облик стариков демонстрировал аскетизм.

Заключенный Мусаев из «Сторожевых башен», благородный и мудрый, оказывается в ситуации-перевертыше, когда не его наставляют караульные, а он им преподносит урок благочестия. «Я же, наоборот, люблю поесть, — признался от смущения Вали-баба. Много мясного и мучного. С перцем и разными приправами.

— Говорят, много — вредно, но я не потому ем мало. Умеренная еда обостряет чувства и делает человека жизнеспособным».

Картины изобилия, пира, обжорства, которые в карнавальной культуре знаменуют и демонстрацию неисчерпаемых производительных сил человека, и утверждение новой системы ценностей, в повести «Прочие населенные пункты» сменяются изображением голода.

Мотив единения, присущий карнавальной традиции, сменяется у Пулатова темой недоступности и замкнутости праздника, избранничества, привилегированности отдельных лиц (партийной элиты) в «Плавающей Евразии» (пропуска, места на кладбище, бункеры для избранных),

Карнавальный смех органически связан с мотивом праздника, знаменуя собой и радость бытия, принятие жизни во всей ее полноте, и ниспровержение аскетической серьезности обыденного, непраздничного мира, и приобщение к истине, недоступной серьезному взгляду на мир. В маскарадной литературе смех теряет свой амбивалентный характер, превращаясь в средство только отрицания, но не утверждения, разрушения, но не созидания, отчуждения, а не объединения. Смех персонажа может вызывать резко негативную реакцию со стороны окружающих либо использоваться как средство бегства от уродливой действительности, вызывать отчужденность между персонажами, использоваться для того, чтобы утвердить или обозначить свое превосходство над другими, и т. п.

В романах Пулатова смех также занимает очень важное место, но и содержание, и направленность его кардинальным образом отличаются от карнавального смеха. Обычно вместо громкого смеха у героя появляется улыбка, усмешка, связанная не с принятием мира, а, напротив, с ироническим к нему отношением: смех у Пулатова не объединяет, а разъединяет людей (выражаясь либо в публичных осмеяниях, неприятиях героя — Душана, Бессаза и др., либо в горькой усмешке, подтрунивании героя над самими собой или окружающей его действительностью).

Отметим также присущее карнавализованной литературе дополнительное карнавально-площадное осмысление топоса произведения, если он является местом встречи и контакта разнородных людей, в таком случае через реальный топос как бы просвечивает карнавальная площадь вольного фамильярного контакта и всенародных увенчаний-развенчаний.

В повести «Завсегдатай» бывший артист балета Ахун большую часть времени проводит на базаре, и оттого воспринимается одними как соглядатай, другими как знаток базарных уловок, третьими — как знамение торговой удачи. Не случаен выбор места действия — базар. «Базар нашей жизни», где уживается вера и безверие, щедрость и скупость, простодушие и лукавство, «...где беспрестанно рождаются мифы и поверья…».

Торговая площадь, называемая базар, является одним из знаковых атрибутов картины востока. Базарная торговля носит характер праздника…Закрытый в повседневном быту, на базаре житель Востока попадал в мир с противоположным укладом — своеобразный антимир, в котором обнажались скрытые за высокими заборами дворов и домов черты восточного менталитета. [5, с. 80] На площади каждый вечер собираются «шахградцы», в ожидании разрушительного землетрясения, обмениваясь новостями, заключая сделки.

Помимо прямых, торговых сделок, на базаре обменивались новостями, сплетнями, передавали и сочиняли всевозможные небылицы, отдыхали в чайхане, ели, встречали знакомых людей. Не случайно, на базаре Бессаз встречается со своими недоброжелатеми Денгиз-ханом, Майрой и др. На базар идет ученый Тарази вместе со свои помощником, чтобы развеяться, они «шутили на базаре, вставляя в спор и грубоватое, вольное словечко, подтрунивая над каким-нибудь торговцем, заломившим дикую цену за свой товар…Тарази в такие минуты превращался в ребенка, которому разрешили проказничать…»

Как мы видим, эстетика карнавала, с его миром перевертышей, пародирований, травестий, ситуаций наоборот, присутствует в той или иной степени во всех произведениях Т. Пулатова, являясь его своеобразной авторской чертой. В этом бесконечном карнавале жизни, где одни выступают в роли другого, исполняют бесчисленное множество ролей, постепенно забывая о своей истинной сущности, всегда есть место для сатиры, травести, перевоплощений и мифологических превращений. Карнавализация занимает существенное место в сюжетосложении Т. Пулатова, сближаясь все больше с эстетикой маскарадной культуры.

Список литературы:

1. Бочаров А.П. Литература и время. — М.: Худож. лит., 1988.
2. Гринштейн А.Л. Карнавал и маскарад: два типа культуры /А.Л. Гринштейн [Электронный ресурс]. — Режим доступа: URL: http://www.ssu.ru/scriptum/carnaval.doc. — Дата доступа 19.12.06.
3. Синева Е. Н. К вопросу о термине двойничество // Матер.13-й междунар. конф. Молодых ученых, 26–30 декабря 2002 г. — СПб., 2002.
4. Фридман И. Н. Карнавал в одиночку // Вопросы философии, 1994, № 12.
5. Шафранская Э.Ф. Мифопоэтика прозы Тимура Пулатова: национальные образы мира. — М., 2005.