ОТ ИСТОРИИ-ЗНАНИЯ К ИСТОРИИ-ПАМЯТИ

АННОТАЦИЯ

В данной статье предпринята попытка примирить две стороны истории: от исторического знания к исторической памяти. Неудивительно, что осмысление такого противостояния связано с одной стороны, с рационалистическим подходом к проблеме, с другой, нельзя не учитывать целостное историческое мировосприятие на уровне общественного сознания. Видимо, решение проблемы где-то посередине, когда учитываются мировосприятие общественного исторического сознания и нельзя игнорировать научные исторические данные.

Ключевые слова: история, знание, память, прошлое, гуманизм.

Среди социально-гуманитарных наук история занимает специфическое положение. Именно история выступает неким истоком, символизирующим духовно-значимые для каждого человека ценности через призму времени. В процессе своего развития история претерпевала порой самые крайние грани критического осмысления. Например, давление, оказываемое на историческую науку извне, в эпоху Модерна только нарастало. Оно было связано с постепенным распространением грамотности и приобщением к истории, которая в умы граждан проникала как инструмент «нациестроительства».

О великой социальной роли истории писал еще И.Г. Фихте в своих «Речах к немецкой нации», созданными им под вдохновением от идей швейцарского педагога Песталоцци: «Среди единичных и особенных средств поднятия немецкого духа есть одно очень сильное – иметь вдохновляющую историю немцев этого периода в виде национальной и народной книги, нечто вроде Библии или книги псалмов… Но только такая история не должна наподобие хроники перечислять деяния и события, она должна, чудесным образом охватывая нас, без всякого нашего собственного содействия и ясного осознания, переносить в жизнь того времени, так чтобы нам казалось – мы ходим, стоим, решаемся, действуем вместе с ними, и все это не с помощью детского и вздорного вымысла, как часто происходит в столь многих исторических романах, но с помощью истины;…» [4]. Эти слова, некогда произнесенные Фихте перед его слушателями в Берлине, довольно противоречивы в том смысле, что в них смешиваются понятия, которые в наше время принято разделять: история-знание и история-память. Последнюю, при всем многообразии определений, разнящихся в деталях, стоит понимать, как коллективное представление о прошлом.

Процесс изменения отношений между двумя этими «ипостасями» истории вообще довольно судьбоносен не только для нее самой и гуманитарного знания в целом, но и для обществ, значительная часть которых и по сей день глубоко национальна (в том смысле, что выстроена вокруг институтов, возникших в ходе европейского генезиса наций). Таким образом, мы задаемся двумя важными вопросами: 1) Что из себя представляет история в настоящее время? 2) Какой история должна быть?

Отвечая на первый вопрос, особенно внимательно следует рассмотреть состояние исторической науки в XIX - XX веках, когда собственно и начала осознаваться проблема конфликта между историей как наукой и историей-памятью. До XX столетия претензии к исторической науке касались в основном того, что труд историка сводится к переписыванию летописей, посредством которого создается некоторое единое повествование. Чаще всего это повествование было пересказом событий политической истории, фиксировавшихся в источниках.

Так, для нашей страны образцом такого историка является Н.М. Карамзин, который как раз был наделен должностью придворного историографа, то есть, если переводить буквально, был именно тем, кто «пишет историю», а не изучает ее. Научного в современном понимании в работе Николая Михайловича предельно мало, и для ученых его многотомный труд является лишь важной вехой в истории самой же истории, в то время как в сознании масс Карамзин и в плане своего статуса, и в плане влияния своей версии репрезентации прошлого, является одним из авторитетов.

До сих пор в качестве прописных истин представляются заблуждения и некритично понятные сведения, вышедшие из-под пера Карамзина, при том, что в научном сообществе они уже давно рассматриваются в качестве мифов. Например, мифологически воспринимается эпоха Киевской Руси, с ее призванием варягов, сказаниями о том, как князь Олег прибивал щит к вратам Царьграда и о том, как мстила за своего мужа княгиня Ольга. В современной историографии призвание варягов – вопрос дискуссионный, а героические мотивы, связанные Олегом и Ольгой, подвергаются сомнению через критику источника и стремление понять личность и мотивы летописца. Киевская Русь – время, малоизученное из-за его отдаленности и скудности источников. Здесь и вступает в силу основное рассматриваемое нами различие: в научном дискурсе недостаток сведений обязательно оговаривается, в отличие от дискурса массового.

Кроме того, научный дискурс подразумевает дискуссию, и, как уже было сказано, критику. За XIX век историческая наука шагнула далеко вперед, больше внимания стали уделять методологии исследования, изучению экономических и социальных процессов, объяснению причин и природы тех или иных событий и явлений.

В этом контексте привлекают труды В.О. Ключевского, которые отличаются оперированием более точными данными, доказательной базой и междисциплинарностью подхода. Однако Н.М. Карамзин, наряду с зарубежными коллегами (Мишле, Ранке, Токвиль) – историк-нарративист, чья работа ближе к искусству, и не может отождествляться с научным знанием, что убедительно доказывает в своей статье Г.А. Антипов [1]. Считается, что в историю Карамзина человеку гораздо легче вжиться, и через нарратив этого типа государству гораздо легче продвигать свою социальную, политическую, экономическую (одним словом – идеологическую) модель. История Карамзина, получается, созвучнее с историей-памятью, гораздо ближе к ней.

В работах В.О. Ключевского нет того, что позволяло бы, как говорил Фихте, действовать вместе с людьми прошлого, в них нет личностей, обладающих притягательностью литературных персонажей, есть детерминизм и стремление обнаружить канву исторического процесса в России, но нет напрямую преподнесенного читателю морального стержня истории. Казалось бы, ничего не мешает академической истории и дальше существовать отдельно от истории-памяти, а ученым жить, не обращая внимание на мнение масс. Однако, выходит так, что доминирование истории-памяти приводит к тому, что история как наука критикуется не за свои промахи, а за общественные заблуждения. Причем происходит это как со стороны других ученых, так и со стороны обывателей.

 В общественном сознании, в целом довольно синкретичном и изобилующем логическими противоречиями, вера в священность национальной истории и просвечивающее через нее мессианство собственного народа вполне может совмещаться с радикальным сомнением в контексте: «историю пишут победители». Это связано, с особенностью истории-памяти, описанной Морисом Хальбваксом – она, в отличие от науки, фрагментарна и не унифицирует прошлое, не подгоняет его под тотальное рациональное объяснение [3, с. 109].

У каждой социальной группы своя память, она по-своему расставляет акценты в понимании истории, и в целом пространство памяти относительно в том смысле, что здесь любая группа сама, переиначивая фразу Протагора, есть «мера всех вещей». «Способность памяти улавливать из ретроспективной информации определенные события, необходимые для конструирования фактов «здесь» и «сейчас», заслуга разумного человека. Как показывает опыт, человек больше ностальгирует и предается воспоминаниям не по поводу стабильного, устойчивого, наоборот, эпохи бурных перемен, неопределенность, хаос – все это оставляет в памяти человека непроходимый след». [5, с. 349].

Обвинение истории в излишней субъективности получаемого знания, и в том, что результат исследования всегда зависит от конъюнктуры и производится для манипуляции массами – весьма распространенная позиция научных сообществ. Такое утверждение, в общем, весьма небезосновательно, поэтому кроме несправедливых обвинений исторической науки, все-таки весьма важно и ее положение в социуме, так как нарратив хоть и косвенным образом, но оказывает весьма сильное влияние на массовое сознание. Так мы переходим ко второму вопросу: какой должна быть история? Должна ли наука регулировать историю-память, игнорировать ее, или, может быть, она должна ее окончательно побороть?

Конечно, этот вопрос неоднозначный, ведь историческая память – феномен чрезвычайно сложный и противоречивый. Например, став особенно важным в эпоху Модерна, это явление совершенно не соответствует его ценностям, идеалам Просвещения. Память иррациональна, зиждется на чувственно-опытном переживании, эмоциях, и потому, как считал Пьер Нора, хорошо подходит для манипуляций и использования ее в своих корыстных целях [3, с. 114].

Противоречие видно и в том, что нациестроительство – объединительный процесс, который одним из важных своих инструментов имел исторический нарратив, тесно переплетенный с памятью, которая, напротив, атомизирует население, дробит его на группы, размывает всякое единое представление об общей судьбе и целях. В полемике об истории-знании и истории-памяти, например, Поль Рикёр предложил такой контекст понимания. Историк в его понимании – посредник между тем, как историю воспринимает конкретный человек, между его памятью о прошлом и тем, какова история на самом деле [3, с. 116].

Идеи Рикёра дают возможность преодолеть ее внутреннюю двойственность, раскол, произвести синтез. Но действительно ли можно ограничиться простым примирением истории-знания с историей-памятью, достаточно ли ученым просто ввести память в область своих научных интересов, чтобы преодолеть все негативные стороны ее господства в общественном сознании? Отвечая на вопрос «какой должна быть история?», выделим два подхода.

Первая подталкивает к тому, чтобы в целом отвергать долженствование со стороны истории, считая, что наука существует ради себя самой. Вторая влечет за собой исключительно инструментальное понимание истории, при которой она как раз и становится орудием манипулирования массами. Все-таки, в гуманитарных науках – оценивающая, герменевтическая составляющая приоритетна. Без этих особенностей они в целом не способны быть действительно полезными в практическом плане.

В соответствии с тем, как история выполняет эту «оценивающую» функцию, Алан Мегилл выделяет три типа историографии. Первый – аффирмативная, основанная на памяти и призванная отстаивать, подкреплять определенную традицию, нарратив. Второй – критическая историография, которая ищет в прошлом ошибки и извлекает из него уроки. Третья – дидактическая, соединяет два первых подхода, и старается использовать ошибки прошлого для того, чтобы наставить общество на лучший путь. Сам Мегилл видит некоторое лукавство в том, что третий тип берет на себя «воспитательную функцию» второго, оставаясь при этом в определенной степени такой же «вульгарной» историей, как историография первого типа [2, с 139]. Действительно, третий тип представляет из себя скорее неудачную попытку синтеза и продолжает тяготеть в сторону манипулятивного использования исторической науки. Однако, как можно приспособить историографию второго типа, сложную, аналитическую, к пониманию ее народом, без ее примитивизации и скатывания в ненависть людей к своему прошлому?

Ближе всего к разрешению этой проблемы, как мы считаем, смогли подойти ученые уже в первой половине XX столетия. Речь о французской школе «Анналов». Она зародилась в условиях противостояния, с одной стороны, старой аффирмативной историографии, с другой стороны – критическим нападкам научного сообщества на историю. Эту особенность можно заметить даже по названиям трудов основателей школы: «Апология истории» Марка Блока и сборник «Бои за историю» Люсьена Февра.

Переворот в понимании исторической науки, совершенный анналистами, состоит как раз в том, о чем говорил Фихте – в тотальном погружении в историю, только на качественно более высоком уровне, чем в романах и аффирмативной историографии. Представители школы анналов призывали сфокусироваться не на событиях, а на экономических, социальных и культурных связях. Одной из важнейших исследовательских инноваций, введенных ими, стало изучение ментальностей – оно, в свою очередь, стало возможным благодаря расширению спектра используемых источников.

Жак Ле Гофф, поздний представитель школы, призывал историков работать с исторической памятью как с источником, а для анналистов работа с источником означает его критику и привлечение смежных дисциплин (генеалогия, палеография, ономастика и т.д.) для дополнений и уточнений спорных мест, заполнения исторических лакун.

Как совершенно справедливо заметил Поль Рикер, история невозможна без памяти. И не менее точно дополнил его Алан Мегилл, сказавший, что память не является основой истории [2, с.140]. История шире и полнее ее, она, на что указала школа анналов, может и должна быть «тотальной», всеохватывающей, направленной на как можно более полную и многостороннюю реконструкцию прошлого, которое ценно лишь тогда, когда берется в своей целости, а не фрагментарно. Безмолвствующие миллионы из прошлого, не оставившие после себя никаких мемуаров и записок, в отличие от знаменитых правителей и полководцев, обычно воспринимаются не как цель, а как средство в руках великих личностей, в чем и состоит скрытый антигуманизм аффирмативной истории, истории-памяти и т.д.  Использование бед прошлого в политических целях или попытки «разбередить исторические раны» для возбуждения агрессии и жажды мести должно быть заменены действительным почитанием предков и сопереживанием их судьбам, должны прекратиться попытки вытравить память, а вместе с ней и человечность из истории. В общественном сознании на место розни, ненависти и гнева востребовано и ожидаемо понимание и сочувствие.

Список литературы:

1. Антипов Г.А. История как память и история как наука // Epistemology & Philosophy of Science. 2014. № 4 (42). URL: https://cyberleninka.ru/article/n/istoriya-kak-pamyat-i-istoriya-kak-nauka (дата обращения: 02.10.2022).
2. Мегилл Аллан. История и память: за и против // Философия и общество. 2005. №2 (39). URL: https://cyberleninka.ru/article/n/istoriya-i-pamyat-za-i-protiv (дата обращения: 02.10.2022).
3. Федорова М.М. История/память: "трудная" дилемма // История философии. 2018. №1. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/istoriya-pamyat-trudnaya-dilemma (дата обращения: 02.10.2022).
4. Фихте И.Г. Речи к немецкой нации. – СПб.: Наука, 2009. – 349 с.
5. Хабибуллина З.Н. Ценностный потенциал социальной памяти // Культурное наследие и народное искусство: сохранение и актуализация в целях устойчивого развития общества: материалы Международной научно-практической конференции (г. Уфа, 22 апреля 2022 г.). Уфа: РИЦ БашГУ, 2022. – 424 с.