КАТЕГОРИИ ЭСТЕТИЧЕСКОГО И ЭТИЧЕСКОГО В РАССКАЗЕ В. С. МАКАНИНА «КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННЫЙ»

Шеметова Дарья Алексеевна

студентка факультета горного дела и транспорта

ФГБОУ ВПО «Магнитогорский государственный

технический университет им. Г. И. Носова», г. Магнитогорск

E-mail: 

Волкова Виктория Борисовна

научный руководитель, кандидат филологических наук,

доцент ФГБОУ ВПО «Магнитогорский государственный

технический университет им. Г. И. Носова», г. Магнитогорск

Появившийся в 1994 году в «Новом мире» рассказ В. С. Маканина «Кавказский пленный» сразу вызвал бурную реакцию критиков. Как по-настоящему талантливое произведение, рассказ получил противоположные отзывы: одни критики (П. Басинский и др.) увидели конъюнктурную вещь, ремейк из классики; другие (Н. Иванова, И. Роднянская, А. Дмитриев и др.) – ответ классикам, переосмысление тех незыблемых истин, которые не оспаривались последние 150 – 200 лет. Так, в частности фраза из «Идиота» Ф. М. Достоевского «Красота спасет мир», ставшая не просто хрестоматийной, но и символической,  является своего рода культурно‑философской формулой, помогающей найти ответ на неразрешимые вот уже не один век вопросы. Великий классик фактически соотнес мораль с эстетикой. Само понятие «спасение» в контексте творчества Достоевского становится полифункциональным: спасение души своей и близких людей, спасение себя как личности, т.е. умение быть верным себе, спасение мира посредством нравственного преображения живущих в нем.

В. Маканин, открывая рассказ «Кавказский пленный» символической преамбулой «Красота спасет мир» наверняка рассчитывал на широкие ассоциации читателя. В экспозиции происходит хронологическое соотнесение: мир Достоевского, заявленный интертекстемой, ломая временные границы, проникает в художественное пространство маканинского рассказа. Мышкин – князь, Рубахин – солдат. Место Мышкина ‑ в дворянских салонах, Рубахина – на склонах Кавказских гор. Рубахин никогда бы не смог так точно выразить мысль, так полно соотнести эстетическое с этическим. Солдатам вообще непонятно, как красота может спасать, потому что на чужой земле, пусть и райски красивой, она их губит. Красота воспринимается как конкретная величина, физическая, ни с чем, кроме смерти, не связанная. Маканин расставляет акценты: «Солдаты, скорее всего, не знали про то,  что красота спасет мир, но что такое красота,  оба они, в общем, знали».

Завораживающая красота пугает и отталкивает. Справедливо замечание Достоевского о том, что «красоту трудно судить… Красота – загадка». Страх – доминирующее чувство в художественном топосе рассказа, соотнесенное с красотой Кавказа. На фоне роскошной южной природы возможная смерть воспринимается как нечто ирреальное. Призванная спасать, красота подает сигналы: она предостерегает, настораживает, заставляя все время быть начеку, не расслабляться. Примечательно, что убийства, нападения со стороны горцев происходят на возвышенности, на склонах (смерть ефрейтора Бояркова, столкновение с чеченцами на горной тропинке), будто горы выдают чужаков, но защищают своих. Красота – семиотическая величина у Маканина. С одной стороны, это сигнал об опасности, предупреждать – вот главная функция красивого, но пугающего ландшафта. С другой – приобщение к миру пусть чуждой, но все же манящей красоты и проникновение в него.

Оказавшись среди гор на широкой поляне, «окрашенной солнцем до ослепляющей желтизны», Рубахин вспоминает о счастливом детстве. Правда, Маканин во вставной конструкции комментирует, что счастливого детства и не было. Но сама красота заставляет фантазировать, создавать образ светлого и ничем не омраченного детства. Ассоциация закономерна, поскольку «дышавшая под несильным ветром» трава волновала «равнинную душу», напоминала о среднерусских степях. Сочетание «равнинная душа» вызывает ряд ассоциаций с работами В. О. Ключевского, считавшего, что равнины, степи, леса являются геополитическим фактором, сформировавшим как характер и ментальность, так и культуру славян. «Равнинная душа» противопоставлена дикой, надменной, непокорной душе горцев. «Высокая трава, дышащая под несильным ветром» роднее русскому человеку, нежели «гордые южные деревья», названия которых он даже не знает. Красота Кавказа пугает своей пышностью, величавостью, столь трудно соотносимой со скромным пейзажем среднерусской полосы.

 Прелесть местности соотнесена с физическим обаянием пленного горца. Взявший в плен молодого горца Рубахин, главный герой,  невольно соотносит прелесть его лица с очарованием кавказской природы и испытывает что-то вроде влюбленности, попадая во власть манящей, необузданной красоты. В какой-то момент между героями налаживается контакт. Рубахин, конечно же, не отдает отчет в том, что к нему вдруг пришло понимание красоты, но в себе он чувствует перемену.

А. Генис, впрочем, как и другие критики, справедливо отмечает эротический характер чувства Рубахина горцу [2, с. 229]. Но это ощущение не результат долгого отсутствия контактов с женщиной, а имманентное, иррациональное чувство. Не случайно герой долгое время не может осознать его в себе, но при этом испытывает перцептивное влечение, не поддающееся анализу. Характерно, что до пленения горца Рубахин лишь констатирует происходящее: разговор подполковника Гурова с боевиком Алибековым, кокетство Вовки с чеченкой, засада с целью конфискации оружия. Рефлексировать герой начинает только после захвата чеченца. Попытка осмыслить свое чувство сопровождается анализом мотивов, заставляющих Рубахина вот уже который год служить на Кавказе. Удивление – вот первое чувство, испытанное при взгляде на пленника, но что-то еще поразило Рубахина. Грубый намек сержанта Ходжаева о том, что «таких, как девушку, любят», вызывает в пленном агрессию. Злость облагораживает и без того красивые черты лица: «Скулы и лицо вспыхнули, отчего еще больше стало видно, что он красив – длинные, до плеч, темные волосы почти сходились в овал. Складка губ. Тонкий, в нитку, нос. Карие глаза заставляли особенно задержаться на них – большие, вразлет и чуть враскос» [5, с. 11]. В течение всего времени, пока Рубахин, Вовка и пленный шли к русским, главный герой стремился осознать магическое влияние красоты на него. Чувство вины становится все сильнее, ведь Рубахин, противящийся нахлынувшему наваждению, борется с ним. Примечательны отдельные диалогические реплики героя:

– …если по-настоящему, какие мы враги ‑ мы свои люди. Ведь были же друзья! Разве нет?...  Я такой же человек, как ты. А ты такой же, как я. Зачем нам воевать? [5, с. 12‑13].  

Маканин отмечает, что Рубахин говорит «всем известные слова, пряча…смущавшее его чувство». Критики по‑разному истолковывают природу рубахинского чувства. А. Дмитриев видит «короткий приступ чувственности»,  А. Генис – «неразделенную извращенную любовь» [2, с. 230], К. Богомолов – «симптомы сексуального влечения» [1, с. 253], И. Роднянская – «реакцию, непроизвольно физиологическую» [6, с. 206]. В целом, их точки зрения схожи, потому что все они соотносят эротизм чувства к пленному с осознанием красоты как таковой. Вряд ли Рубахин когда-нибудь до этого момента пытался философски осмыслить красоту, то есть понять ее влияние на человеческую душу. Рождая в человеке высокое чувство, красота нравственно преображает его, точнее, так принято считать, так утверждали классики. На наш взгляд, у Маканина меньшую роль играет физиология чувства, для этой цели есть другой герой – Вовка-стрелок.  Им, действительно, движет половой инстинкт. Недостаток общения с женщиной он компенсирует при первой возможности. Слова пленника о том, что у солдат не бывает красивых женщин относятся прежде всего к Вовке, а не Рубахину. Маканин не случайно отмечает почти равнодушную реакцию Рубахина на отсутствие контактов с женщиной вот уже целый год.  Рубахин служит не первый год, и ничто не мешает ему покинуть Кавказ, но какая-то непреодолимая сила вяжет его, заставляя остаться.

А. Дмитриев утверждает, что вовсе не красота удерживает Рубахина, не сказка, созданная классиками о храбрых и непокорных горцах, а «возможность жить без цели, убивать без злобы, ни о чем не думать и ни за что не отвечать» [3, с. 240]. Отчасти согласимся с критиком. У Маканина, однако, все сложнее: во-первых, Рубахин стал заложником войны, пусть необъявленной (война начнется через полгода, в декабре 1994), он привык жить «на инстинктах». Не случайно эта фраза стала рефреном в повествовании. Окажись он в условиях мирной действительности, неизвестно, обретет ли он душевный покой. Скорее нет, потому что о военном синдроме (в частности, об афганском) знают все старослужащие. И в мирной жизни они будут жить по законам военного времени. Поэтому герой выбирает просто меньшее из зол: жить там, где он привык, заниматься тем, что он умеет. Относительно ответственности можно утверждать, что не желающих ни за что отвечать и не видящих цели своей жизни достаточно и среди тех, кто воюет, и среди тех, кто далек от войны. К тому же бдительного Рубахина, в отличие от его беспечного напарника Вовки, трудно упрекнуть в неспособности нести ответственность за себя и за других.

Во-вторых, Рубахин чутко реагирует на красоту: всю картину происходящего читатель видит либо глазами героя, либо автора. И восторг пред горами у них общий, магической красоте оказываются подвластны оба: «Горы. Горы. Горы. Который год бередит ему сердце их величавость, немая торжественность…» [5, с. 19]. Проникшая в героя извне красота нарушает привычный ритм жизни, лишает покоя, будоражит, и физически, и духовно. Окажись на месте горца пленница, и наверняка была бы красивая история любви с драматическим финалом. Все сюжеты «Кавказских пленников» зиждутся на этом. Но у Маканина иные задачи. Он намеренно устраняет из конфликта женщину, оставляя рефлексирующего героя наедине с собой. Чувство к женщине понятно и оправданно, к мужчине – преступно. Но женская красота никогда бы не потрясла душу героя, потому что воспринималась бы как нечто естественное, оставшись на уровне физического влечения, а манящая красота горца, подавленные инстинкты вдруг открывают какой-то канал, через который красота начинает не просто восприниматься, но и  осмысливаться. Рубахин до встречи с горцем и после – это два разные человека.

 Н. Иванова отмечает как характерную черту маканинского творчества «экзистенциальность повествования» [4, с. 218]. Следуя этой мысли, можно считать, что Рубахин осознал себя как экзистенцию. Согласно этой философии, осознание происходит, как правило, в пограничной ситуации, то есть перед лицом смерти. «Обретая себя как экзистенцию, человек впервые обретает и свою свободу, которая состоит в том, чтобы человек не выступал как вещь, формирующаяся под влиянием естественной и социальной необходимости, а «выбирал» самого себя… Тем самым человек несет ответственность за все совершенное им, а не оправдывает себя «обстоятельствами» [7, с. 532]. Рубахин убил красоту, задушив горца. Причина поступка – страх за собственную жизнь, инстинкт самосохранения оказался сильнее любовного чувства. Если бы чувство к пленнику имело физический характер, то оно бы и исчезло вместе с его смертью. Но все происходит наоборот: дошедший до своих Рубахин испытывает своего рода угрызения совести, он «выбрал» самого себя, и весь груз нравственной ответственности за содеянное на нем. Красота не спасла горца и когда-нибудь, Рубахин знает, погубит и его. Наверное, красивые горы станут его могилой.

Красота рождает в одних нравственные чувства, в других – похотливые. Если Рубахин долго мучается тем, что же его так привлекает в горце, то сержант Ходжаев с ухмылкой говорит о женоподобной красоте чеченца. Красота беззащитна, поэтому  Рубахин, уже не стыдясь, ухаживает за юношей: отдает свои шерстяные носки, связанные матерью, поит чаем, не позволяя раненому чеченцу вставать, переносит через реку на руках. В его заботе есть нечто материнское, не отцовское, а именно женское. Герои чувствуют одинаково: симпатия Рубахина очевидна для юноши, но он отвечает взаимностью, не боясь солдата. Хотя читатель, конечно же, помнит, как этот же чеченец отреагировал на выходку Ходжаева. «Чистота нравственного чувства», сопряженная с осознанием красоты и ее магической силы, выводит отношения людей разных национальностей, ментальностей в сферу духовного понимания, общечеловеческого контакта. Скептический взгляд критиков может, конечно, увидеть злой умысел в поведении чеченца, оправданный желанием остаться в живых. Но не случайно Рубахин несколько раз как заклинание повторяет, что не убьет его, что только обменяет его на разрешение проехать по ущелью. Рубахин в это верит, юноша нет, поэтому его ночью мучит чувство невыразимой тоски.  В этом контексте особой драматичностью отличается сцена убийства: «Юноша не сопротивлялся Рубахину. Обнимая за плечо, Рубахин развернул его к себе – юноша (он был пониже) уже сам потянулся к нему, прижался, ткнувшись губами ниже его небритого подбородка, в сонную артерию. Юноша дрожал, не понимая… Он открыл рот, но ведь не кричал. Он, может быть, только и хотел глубже вдохнуть… Тело его рванулось, ноги напряглись, однако под ногами уже не было опоры… Сдавил; красота не успела спасти» [5, с. 17]. Сцена почти интимная в первой ее части, но Маканин намеренно устраняется от описания ощущений Рубахина. Он действовал по-военному, долженствование здесь превыше желания.

Во сне придет осознание содеянного, но месть юноши (он попытался сдавить горло Рубахину) обернется объятием и чуть не приведет к «мужской слабости». Рубахин прочтет в лице юноши прощение, но себя он вряд ли простит. Проснувшись, он размышляет о том, что его держит на Кавказе и не находит рационального объяснения. Горы властно манят, но одновременно таят опасность («Долины ваши – горы наши»).  Красота оказывается не спасительной, а губительной для русских.  Горы «обступили его здесь и не отпускали», «но что, собственно, красота их хотела ему сказать? Зачем окликала?» [5, с. 19]. На этот вопрос Рубахин не знает ответа. Голос красоты непонятен никому, никто ее не слышит, а приобщение к ней, подчинение ей оборачиваются смертью. Вопросы делают финал рассказа открытым: солдаты под прицелом чеченцев ждут подмоги. Маканин беспристрастно изображает события, предоставляя читателю самому делать вывод о том, во что превратилась война и за чьи интересы она ведется. В финале рассказа Рубахин, стремящийся вырваться из этих завораживающих своей торжественностью гор, вместо «мол, уже который год» произносит: «Уже который век!..». Нечто манит русского человека на Кавказ вот уже который век, но, где источник этого влечения, неизвестно. События разворачиваются летом 1994 года, а в декабре начнется первая русско-чеченская война.

Главный герой – уроженец донских степей, об этом мы узнаем в финале. Скромная, целомудренная, неявная, стыдливая красота среднерусской полосы России трудно соотносится с безмерно величавой, почти порочной, никем не оспариваемой красотой Кавказа. Но такая красота чужда и непонятна, и, как все таинственное, она пугает. Кавказская красота принадлежит горцам, они ее хозяева, и им она помогает: горы – ловушка для русских. Настоящими пленниками этой земли являются русские солдаты и офицеры уже потому, что таких, как Рубахин, горы держат, не отпускают. И прав боевик Алибеков, попивающий чай на даче подполковника Гурова: «Шутишь, Петрович. Какой я пленный… Это ты здесь пленный!.. И вообще каждый твой солдат – пленный!» [5, с. 5]. Такое отношение к русским не случайно. Подполковник Гуров выменивает оружие на «харч», а боевик Алибеков выторговывает 12 «калашниковых» и семь ящиков патронов. Назначение оружия известно, но не аморальность Гурова тому виной: солдатам и офицерам нечего есть. Маканин не формулирует вопрос напрямую, но в подтексте он очевиден: «Зачем государству другой народ, если о своем оно позаботиться не в состоянии?». Заложниками Кавказа являются русские: чеченцы не пропускают русские грузовики, устраивают засады, потому что это их дом и они вправе решать, кого принимать в этом доме, а кому отказать. Унизительно положение русских солдат: отправленные за подмогой  Рубахин и Вовка (грузовик, окруженный боевиками, застрял в ущелье) вынуждены работать на огороде Гурова; потом отбирать свои же «калашниковы», выменянные на провиант, у чеченцев, устраивая последним «подкову»,  неплотное кольцо окружения; пленных боевиков через месяц отпускать.

Н. Иванова правильно отметила, что маканинские реминисценции превращаются в оспариваемые тезисы классики [4, с. 216]. Эстетическое утратило ту силу, которую ей приписывал Ф. М. Достоевский, оно уже не призвано спасать и нравственно возрождать. Грубая действительность деструктивна, все гармоничное и прекрасное ей чуждо. Не соверши преступление Рубахин, не убей он горца, был бы он в плену или лежал бы мертвым на горной тропе. Красота не спасла чеченца и могла бы убить солдата. В условиях войны выбора между прекрасным и нравственным быть не должно, поскольку о нравственности происходящего вообще говорить не приходится: у Маканина мораль в условиях данной войны неуместна, как и красота.

Список литературы

1.     Богомолов К. Литературное обозрение // Урал. – 1995. – № 6. – С. 252 – 254.

2.     Генис А. Беседа третья: прикосновение Мидаса: Владимир Маканин // Звезда. – 1997. – № 4. – С. 228 – 230.

3.     Дмитриев А. Война и мы // Знамя. – 1996. – № 4. – С. 238–240.

4.     Иванова Н. Случай Маканина // Знамя. – 1997. – № 4. – С. 215–220.

5.     Маканин В. С. Кавказский пленный // Новый мир. – 1995. – № 4. – С. 3–19.

6.     Роднянская И. Сюжеты тревоги // Новый мир. – 1997. – № 4. – С. 200–212.

7.     Философский словарь / Под ред. И. Т. Фролова. – М.: Политиздат, 1998. – 560 с.