ЖАНРОВАЯ  ПРИРОДА  «ПОВЕСТИ  О  САВВЕ  ГРУДЦЫНЕ»

Калинин  Константин  Андреевич

студент  4  курса,  кафедра  русского  языка  и  литературы  НИСПТР,  РФ,  г.  Набережные  Челны

Е-mail: 

Габдулатзянова  Лилия  Кариповна

научный  руководитель,  старший  преподаватель  НИСПТР,  РФ,  г.  Набережные  Челны

Цель  данной  работы  заключается  в  выявлении  жанровой  природы  «Повести  о  Савве  Грудцыне».

Теоретическую  и  методологическую  основу  исследования  составили  работы  М.М.  Бахтина  [1],  Д.С.  Лихачёва  [7],  Е.А.  Краснощековой  [5],  В.В.  Кускова  [6],  Я.С.  Лурье  [8],  А.М.  Панченко  [3]  и  О.М.  Скрипиля  [11].

ПСГ  (здесь  и  далее  «Повесть  о  Савве  Грудцыне»  —  ПСГ)  была  написана  неизвестным  автором  или  между  1666  и  1682  годами  [11,  с.  209],  или  в  начале  XVIII  века  [4,  с.  79].  Академик  А.С.  Орлов  назвал  произведение  первым  русским  романом  [4,  с.  78],  другие  исследователи,  уточнив  эту  жанровую  характеристику,  бытовым  психологическим  романом  [там  же].

Однако  следует  учитывать,  что  ПСГ  возникла  на  сопровождавшемся  ломкой  традиционной  жанровой  системы  этапе  перехода  от  древнерусской  литературы  к  русской  словесности  Нового  времени  [3,  с.  389],  когда  начался  «процесс  дифференциации  художественной  литературы,  её  вычленения  из  письменной  исторической  и  религиозно-дидактической»  [6,  с.  230]  литератур  и  писатели  в  поисках  новых,  адекватных  времени,  способов  художественного  воплощения  содержания  стали,  кроме  прочего,  создавать  «бытовые  повести  с  вымышленными  сюжетами  и  героями»  [там  же].  По  мнению  Д.С.  Лихачёва,  впервые  в  русской  литературе  подобный  процесс  происходил  в  XI—XIII  вв.,  когда  новые  жанры  стали  образовываться  на  стыке  двух  жанровых  систем:  книжной  (клерикальной)  и  фольклорной  (народно-бытовой).  В  результате  появлялись  произведения,  стоящие  вне  жанровых  систем:  «Слово  о  полку  Игореве»,  «Моление  Даниила  Заточника»,  «Поучение»  Владимира  Мономаха,  «Слово  о  погибели  Русской  земли»  [7].

ПСГ  отражает  один  из  окончательных  этапов  развития  авторского  самосознания  в  древнерусской  литературе.  То  обстоятельство,  что  повествование  ведётся  от  первого  лица  единственного  числа,  ясно  свидетельствует  об  осознании  рассказчиком  себя  как  индивидуального  автора,  высказывающего  собственное  мнение,  дающего  свою  оценку  описываемым  событиям.

М.О.  Скрипиль,  как  и  его  предшественники  А.Н.  Веселовский,  Н.  Тихонравов,  А.  Галахов,  В.  Сиповский,  пытался  определить  прямые  источники  ПСГ  [11,  с.  99—100].  Он  указывал  на  ошибочность  выводов  тех  исследователей  повести,  которые,  используя  сравнительно-исторический  метод,  не  учитывали  возможности  заимствования  его  создателем  тех  или  иных  сюжетов  и  мотивов  [11,  c.  101—102].  Соглашаясь  с  этим  замечанием,  внесём  уточнение:  некоторые  сюжеты  и  мотивы,  которые  используются  в  ПСГ,  могли  быть  заимствованы  анонимным  автором  не  прямо,  а  опосредованно  в  силу  их  традиционности  или  широкой  известности.

О  начитанности  создателя  ПСГ  свидетельствует  обилие  книжных  элементов  в  ней.  Этикетная  формула  обращения  к  читателям  «Хощу  убо  вам,  братие,  поведати  повесть  сию  предивную…»  [10,  с.  201]  аналогична  начальным  формулам  «Слова  о  полку  Игореве»  («Не  лѣпо  ли  ны  бышетъ,  братие…»  [9,  с.  73]),  «Моления  Даниила  Заточника»  («Вострубим  убо,  братие…»  [9,  с.  95]),  «Задонщины»  («Снидемся,  братия  и  друзи  и  сынове  рускии»  [9,  с.  133]).  Она,  как  известно,  имеет  церковно-книжное  происхождение  и  часто  встречается  в  евангельских  текстах:  «А  вы  не  называйтесь  учителями:  ибо  один  у  вас  Учитель  —  Христос;  все  же  вы  —  братья»  (Ев.  от  Матфея  XXIII,  8)  [2,  с.  28],  в  Апостоле:  «С  великою  радостью  принимайте,  братия  мои,  когда  впадаете  в  различные  искушения»  (Послание  св.  апостола  Иакова  I,  2)  [2,  с.  169],  «Разве  вы  не  знаете,  братия  (ибо  говорю  знающим  закон)…»  (Послание  к  римлянам  св.  апостола  Павла  VII,  1)  [2,  с.  193],  в  патристике  и  произведениях  ораторской  прозы:  «Добро  есть,  братие,  почитанье  княжьное,  паче  вьсякому  хрьстьяну»  («Слово  нѣкоего  калугера  о  чьтьи  книг»  из  Изборника  Святослава  1076)  [9,  с.  7];  «От  неа  же  и  ты,  брате,  блюдися  да  не  дай  же  мѣста  гнѣвному  бѣсу»  (Киево-Печерский  патерик)  [9,  с.  103].

С  точки  зрения  выявления  интертекстуальных  связей  ПСГ,  интересна  и  авторская  трактовка  упоминаемого  исторического  события:  «за  умножение  грехов  наших  попусти  Бог  на  Московское  государство  богомерскаго  отступника  и  еретика  Гришку  Растригу  Отрепьева,  иже  похити  престол  Российскаго  государства  разбойнически,  а  не  царски»  [10,  с.  201].  Вспомним,  что  подобная,  «с  позиций  религиозной  историософии»  [3,  с.  158],  трактовка  монголо-татарского  нашествия  на  Русь,  которая  была  «характерна  для  всех  памятников  книжного  происхождения»  [там  же],  лежит  в  основе  более  ранних  произведений,  например,  «Повести  о  тверском  восстании  1327  года»  из  Тверской  летописи  XV  века  («за  умножение  грѣхъ  ради  наших,  Богу  попустившу  диаволу  възложити  злаа  въ  сердце  безбожным  Татаром  глаголати  беззаконному  царю»  [9,  с.  129])  или  «Повести  об  убиении  в  Орде  князя  Михаила  черниговского  и  боярина  его  Федора»  («Въ  лѣто  6746,  по  Божию  попущению  и  гнѣву,  бысть  нахождение  татарское  на  землю  Рускую,  за  умножение  нашихъ  съгрѣшений»  [9,  с.  125]).

Связь  ПСГ  с  книжной  традицией  сказывается  как  в  выборе  тем  и  мотивов,  так  и  в  жанровом  отношении.  Очевидно,  что  для  анонимного  автора  первостепенной  является  воспитательная,  дидактическая  цель.  Он  «по  своим  взглядам…  —  консерватор.  Его  ужасает  плотская  страсть,  как  и  всякая  мысль  о  наслаждении  жизнью:  это  грех  и  пагуба»  [3,  с.  394],  он  «противится  новым  веяниям,  осуждает  их  с  позиций  церковной  морали»  [там  же].  Но  в  то  же  время  он  помнит  о  слабости  человека,  о  том,  что  он  постоянно  отклоняется  от  прямого  пути,  и  знает,  «како  человеколюбивый  Бог  долготерпелив,  ожидая  обращения  нашего,  и  неизреченными  своими  судбами  приводит  ко  спасению»  [10,  с.  201].  Этим  обусловливается,  что  традиционная  для  древнерусской  литературы  тема  спасения  души  в  ПСГ  начинает  «притягивать»  к  себе  ряд  известных  церковно-книжных  мотивов.

Во-первых,  отметим  значимость  для  ПСГ  мотива  блудного  сына,  встречающегося,  например,  в  таких  произведениях  XVII  века,  как  «Повесть  о  Горе-Злочастии»,  «Комедия  притчи  о  Блудном  Сыне»  Симеона  Полоцкого.  Савва  уходит  от  своих  благочестивых  родителей  с  товарами  отца.  Как  и  евангельский  герой,  в  городе  он  не  только  начинает  жить  распутно  («падеся  в  сеть  любодеяния»  [10,  с.  202]),  но  и  отвергает  отца,  являющегося  олицетворением  Бога,  и  поддаётся  на  уловки  сатаны.  Для  описания  и  крайней  бедственности  состояния  своего  героя,  и  его  раскаяния  автор  повести  использует  приём  аллюзии:  если  евангельский  блудный  сын  от  нужды  нанялся  пасти  свиней  и,  сидя  у  корыта,  мечтал  утолить  голод  едой  этих  нечистых  для  иудеев  животных  [2,  с.  116],  то  Савва  «забывши  страх  Божий  и  час  смертный,  всегда  бо  в  кале  блуда  яко  свиния  валяюшеся.  И  в  таковом  ненасытном  блужении  многое  время  яко  скот  пребывая»  [10,  с.  202];  если  блудный  сын  вернулся  в  дом  своего  отца,  то  Савва  ушел  в  монастырь  —  в  дом  Отца  небесного.

Во-вторых,  подчеркнём  роль  уходящего  корнями  в  глубь  веков  и  популярного  в  древнерусской  литературе  мотива  злой  жены  в  ПСГ.  Библейский  царь  Соломон  неоднократно  осуждает  злых  жён:  «Лучше  жить  в  углу  на  кровле,  нежели  со  сварливою  женою  в  пространном  доме»  [2,  с.  656],  «Сварливая  жена  —  сточная  труба»  [2,  с.  654],  «Непрестанная  капель  в  дождливый  день  и  сварливая  жена  —  равны»  [2,  с.  662].  В  «Молении  Даниила  Заточника»  звучат  следующие  сентенции:  «Лучше  бы  ми  желѣзо  варити,  нежели  со  злою  женою  быти.  Жена  бо  злообразна  подобна  перечесу,  сюда  свербит,  сюда  болитъ»  [9,  с.  100],  «Блуд  во  блудех,  кто  поимеет  злу  жену  прибытка  деля  или  тестя  деля  богата.  То  лучше  бы  ми  вол  видети  в  дому  своемъ,  нежели  жену  злообразну»  [9,  с.  100].  Что  же  касается  ПСГ,  библейской  параллелью  к  жизни  Саввы  в  доме  Бажена  Второго  является  пребывание  Иосифа  Прекрасного  в  доме  Потифара.  Правда,  в  отличие  от  героя  древнерусской  литературы,  Иосиф  не  предался  блуду.  Но  оба  юноши  были  оклеветаны  женщинами,  воспылавшими  к  ним  страстью,  вследствие  чего  Иосиф  оказался  в  темнице,  а  Савва  был  изгнан  из  дома  Бажена  Второго.

Воплощая  тему  спасения  души,  автор  ПСГ  использует  совокупные  возможности  нескольких  жанров  как  клерикальной,  так  и  светской  литературы.

О  близости  ПСГ  к  житию  указывают  такие  её  особенности,  как  дидактизм,  повествование  о  детских  годах  Саввы,  похвала  его  благочестивым  родителям,  наличие  мотива  искушения,  изображение  духовной  эволюции  героя.  Однако  рассказ  о  раскаянии  и  спасении  Саввы  занимает  меньшую  часть  «предивной,  исполненной  страха  и  ужаса,  достойной  неизречённого  удивления»  [10,  с.  201]  повести.  Кроме  того,  в  отличие  от  житийной  литературы,  ПСГ  написана  как  увлекательная  история  выдуманного  персонажа.

На  связь  ПСГ  с  видением  свидетельствует,  прежде  всего,  описание  посланного  герою  видения:  к  Савве  в  сопровождении  святых  апостолов  Иоанна  Богослова  и  митрополита  Петра  является  Богородица  и  спрашивает  о  причине  его  скорби.  Открывшемуся  ей  юноше  она  указывает,  какие  меры  он  должен  предпринять  ради  спасения  своей  души.  Интересно,  что  в  этой  части  ПСГ  абсолютно  полно  реализуется  жанровый  канон  видения:  есть  традиционные  персонажи,  называются  конкретные  условия  спасения,  чудесное  трактуется  как  реальный  факт.

Много  общего  у  ПСГ  с  летописью  и  выросшей  из  неё  исторической  повестью.  Формула,  открывающая  повествование  —  «Бысть  убо  во  дни  наша  в  лето  7114  (1606)…»  [10,  с.  201],  —  аналогична  тем,  что  звучат,  например,  в  «Повести  временных  лет»  (В  лѣто  6463.  Иде  Ольга  въ  Греки,  и  приде  Царюгороду  [9,  с.  10]),  в  Галицко-Волынской  повести  (Въ  лето  6748.  Приде  Батый  Кыеву  въ  силѣ  тяжьцѣ  [9,  с.  131]).  Подобно  историографам,  автор  ПСГ  не  мыслит  своё  произведение  вне  реальных  исторических  временных  границ.  Поэтому  подлинные  исторические  лица  Гришка  Отрепьев,  царь  Михаил  Фёдорович  Романов  соседствуют  с  вымышленными  персонажами  (впрочем,  фамилия  Грудцыны-Усовы  принадлежала  хорошо  известному  на  протяжении  всего  XVII  века  в  Московском  государстве  богатому  купеческому  роду  [11,  с.  193]),  а  историческая  действительность  переплетается  с  выдуманными  событиями  (например,  появление  самозванца  Григория  Отрепьева  заставляет  отца  Саввы  Фому  Грудцына  Усова  переехать  в  Казань),  разворачивающимися,  кстати,  в  реальном,  очень  широком  географическом  пространстве,  включающем  Москву,  Казань,  Астрахань,  Орёл,  Соль  Камскую,  Шую,  Великий  Устюг.

С  летописью  ПСГ  сближает  и  то  обстоятельство,  что  автор  оценивает  описываемые  события,  руководствуясь  собственными  убеждениями,  не  вступающими  в  противоречие  с  общепринятыми  религиозными,  политическими  и  социальными  представлениями  эпохи.  Так,  Бог  попускает  появление  самозванца  «за  умножение  грехов»  [10,  с.  201],  Григорий  Отрепьев  называется  «богомерзким  отступником  и  еретиком,  который  похитил  престол  царский  как  разбойник»  [там  же],  а  Михаил  Фёдорович  —  «благочестивым  и  великим  государем»  [там  же].  Я.С.  Лурье  отмечал  две  тенденции,  характерные  для  летописей  XII—XVI  веков:  конкретное  описание  и  идеализацию  [8,  с.  88].  Идеализированными  в  ПСГ  выступают  Григорий  Отрепьев  (идеал  зла)  и  Михаил  Фёдорович  (идеал  добра).

Автор  ПСГ  использует  также  жанровые  возможности  хожения.  На  протяжении  всего  произведения  Савва  путешествует,  причём  его  физическое  перемещение  как  бы  накладывается  на  процесс  внутреннего  изменения.  Интересно,  что  в  одних  местах  он  теряет  свои  духовные  силы  и  не  может  противостоять  дьяволу  (Соль  Камская,  Шуя,  Орёл),  а  в  других,  связанных  с  его  родителями,  семьёй  сотника  Иакова  Шилова,  старцем  из  Павлова-Перевоза,  напротив,  обретает  покой  и  спасение  души  (Великий  Устюг,  Москва,  Казань).

Изображая  внешний  мир,  автор  повести  обращается  к  характерной  для  всей  древнерусской  литературы  идее  двоемирия.  Христианские  книжники  руководствовались  убеждением,  что  помимо  видимого,  материального  мира  есть  мир  духовный,  оказывающий  непосредственное  влияние  на  первый.  Это  обстоятельство  объясняет,  почему  в  ПСГ  часть  событий  происходит  в  ирреальном  измерении.  Савва  видит,  с  одной  стороны,  град  сатаны,  с  другой,  царство  Бога.  Он  встречается  с  существами  и  людьми,  являющимися  их  посланниками:  проводником  Саввы  в  царство  дьявола  становится  соблазняющий  его  бес;  жена  Бажена  Второго  –  не  просто  ворожея,  она  соотнесена  с  библейским  сатаной,  в  обличье  змея  искушающего  Еву:  «яко  ехидна  злая,  скрывает  злобу  в  сердцы  своем  и  подпадает  лестию  к  юноши  оному»  [10,  с.  204];  утешает  и  направляет  юношу  на  истинный  путь  Богоматерь;  на  необходимость  спасения  души  и  служения  Богу  ему  указывают  старец  в  Павлове  Перевозе,  жена  сотника  Иакова  Шилова.  Осуществление  правильного  выбора  между  царствами  Бога  и  сатаны  приводит  Савву  в  монастырь,  являющийся  земным  воплощением  Небесного  града.

Как  видим,  автор  ПСГ  избирает  такие  темы  и  мотивы,  ориентируется  на  те  жанры,  которые  позволяют  ему  сосредоточить  внимание  на  изображении  позитивного  развития  Саввы  Грудцына,  оказывающегося  вынужденным  совершить  выбор  между  добродетелью  и  грехом,  Богом  и  дьяволом,  добром  и  злом.  Герой,  поначалу  вступивший  в  конфликт  с  христианской  общиной,  осознаёт  собственную  греховность  и  принимает  общепринятые  социальные,  нравственные,  религиозные  ценности.

И  именно  нестатичность  этого  вымышленного  героя  позволяет  резко  отграничить  ПСГ  от  других  произведений  древнерусской  литературы.

В  то  же  время  это  произведение  оказывается  удивительно  похожим  на  такие  немецкие  рыцарские  романы,  как  «Бедный  Генрих»  (ок.  1195)  Гартмана  фон  Ауэ  и  «Парцифаль»  (ок.  1200)  Вольфрама  фон  Эшенбаха.  Как  известно,  немецкий  рыцарский  роман,  в  отличие  от  французского,  уделял  много  внимания  религиозно-нравственной  проблематике  и  изображал  процесс  духовного  совершенствования  человека.  Именно  это  обстоятельство  и  ставит  его  у  истоков  немецкого  романа  воспитания  [1,  с.  197—198].

В  литературоведении  закрепилось  мнение,  что  роман  воспитания  —  жанр,  полнее  всего  проявивший  себя  в  немецкой  литературе.  Однако  важную  роль  он  сыграл  и  в  русской  словесности  [5].  С  этим  жанром  могут  быть  соотнесены  такие  известные  произведения,  как  «Рыцарь  нашего  времени»  (1799)  Н.М.  Карамзина,  «Обыкновенная  история»  (1847),  «Рудин»  (1855)  И.С.  Тургенева,  «Детство»  (1852),  «Отрочество»  (1854),  «Юность»  (1857),  «Воскресение»  (1899)  Л.Н.  Толстого,  «Обломов»  (1859)  И.А.  Гончарова,  «Преступление  и  наказание»  (1866),  «Подросток»  (1875)  М.Ф.  Достоевского.  С  нашей  точки  зрения,  эти  и  другие  классические  русские  романы,  изображающие  формирование  человека,  восходят  к  «Повести  о  Савве  Грудцыне»,  в  котором  можно  обнаружить  черты,  признаваемые  обычно  жанровыми  признаками  романа  воспитания:  дидактизм,  моноцентричность,  важность  темы  воспитания  личности,  изображение  эволюции  героя,  использование  композиции,  призванной  подчеркнуть  стадиальность  тернистой  «дороги  жизни»  героя,  наличие  системы  персонажей,  способствующей  воспитанию  главного  героя,  показ  внешнего  мира  как  школы  жизни,  конформистское  решение  конфликта  «я-мир»  [1;  5].

Всё  вышесказанное  позволяет  прийти  к  выводу  о  том,  что  неизвестный  автор  «Повести  о  Савве  Грудцыне»  вышел  за  рамки  традиционных  жанров  древнерусской  литературы  и  создал  произведение,  ставшее  если  не  первым  русским  романом  воспитания,  то  его  непосредственным  предшественником.

Список  литературы:

1. Бахтин  М.М.  Роман  воспитания  и  его  значение  в  истории  реализма  //  Бахтин  М.М.  Собрание  сочинений  в  семи  томах.  М.:  Языки  славянских  культур,  2012.  Т.  3.  Теория  романа  (1930—1961  гг.).  —  С.  180—217.
2. Библия.  Книги  священного  писания  ветхого  и  нового  завета.  Минск:  «ПРИНТКОРП»,  2010.  —  1217  с.
3. История  русской  литературы  X—XVII  веков:  учеб.  пособие  для  вузов  /  Л.А.  Дмитриев  [и  др.];  под  ред.  Д.С.  Лихачёва.  М.:  Просвещение,  1980.  —  462  с.
4. История  русской  литературы  XVII—XVIII  веков:  учеб.  пособие  /  А.С.  Елеонская  [и  др.].  М.:  Высшая  школа,  1969.  —  363  с.
5. Краснощекова  Е.А.  Роман  воспитания  Bildungsroman  —  на  русской  почве:  Карамзин.  Пушкин.  Гончаров.  Толстой.  Достоевский.  СПб.:  Издательство  «Пушкинского  фонда»,  2008.  —  480  с.
6. Кусков  В.В.  История  древнерусской  литературы:  учеб.  для  вузов  /  В.В.  Кусков.  М.:  Высшая  школа,  1982.  —  296  с.
7. Лихачёв  Д.С.  Слово  о  полку  Игореве»  и  жанрообразование  в  XI—XIII  вв.  /  Д.С.  Лихачёв  //  ТОДРЛ.  Л.:  Наука,  1973.  –Т.  27.  История  жанров  в  русской  литературе  X—XVII  вв.  —  С.  69—75.
8. Лурье  Я.С.  К  изучению  летописного  жанра  /  Я.С.  Лурье  //  ТОДРЛ.  Л.:  Наука,  1973.  Т.  27.  История  жанров  в  русской  литературе  X—XVII  вв.  —  С.  76—93.
9. Прокофьев  Н.И.  Древняя  русская  литература.  Хрестоматия  /  Н.И.  Прокофьев.  М.:  Просвещение,  1980.  —  399  с.
10. Повесть  о  Савве  Грудцыне  //  Русская  литература  XI—XVIII  вв.  /  под  ред.  Г.  Беленького  [и  др.];  сост.,  вступ.  статья,  примеч.  Л.  Дмитриева  и  Н.  Кочетковой.  М.:  Художественная  литература,  1988.  —  201—217  с.
11. Скрипиль  М.О.  «Повесть  о  Савве  Грудцыне»  //  ТОДРЛ.  М.-Л.:  Издательство  АН  СССР,  —  1932.  —  Т.  2.  —  С.  181—214.