О  СПЕЦИФИКЕ  ПОЭТИЧЕСКОГО  ПЕРЕВОДА:  «ОСЕНЬ»  Н.  КАРАМЗИНА  /  “AUTUMN’’  ДЖ.  БОУРИНГА

Абрамзон  Юлия  Михайловна

студент  2  курса,  кафедра  английской  филологии  и  перевода  МГТУ  им.  Г.И.  Носова,  РФ,  г.  Магнитогорск

Е-mail:  abramzonyuliya@mail.ru

Козько  Наталья  Александровна

научный  руководитель,  канд.  филол.  наук,  доцент  МГТУ  им.  Г.И.  Носова,  г.  Магнитогорск

Круг  проблем  перевода  поэтического  гораздо  шире,  чем  прозаического.  Это  понятно  и  объяснимо  целым  рядом  дополнительных  параметров,  появляющихся  при  передаче  стихотворного  текста  на  другой  язык.  Помимо  таких  уровней  языковой  иерархии,  как  уровень  фонем,  морфем,  словосочетаний,  предложений  и  текста,  переводчик-поэт  должен  обратить  внимание  на  ритм  оригинала,  на  его  образность  и  мн.  др.  Но  еще  важнее  —  определить  и  попытаться  сохранить  тот  особый  стержень  текста  (для  каждого  произведения  он  свой),  вокруг  которого  выстраивается  гармония  целого,  гармония  произведения.  Проблему  нахождения  инварианта  текста  (определение  А.К.  Жолковского)  и  передачи  его  на  другой  язык  мы  рассмотрим  на  примере  двух  стихотворений  —  оригинала  и  перевода,  сочиненных,  безусловно,  талантливыми  поэтами:  Н.М.  Карамзиным  и  Дж.  Боурингом.

Если  русский  поэт  в  представлении  не  нуждается,  то  о  Дж.  Боуринге  следует  сказать  несколько  слов.  Джон  Боуринг,  известный  государственный  деятель  Британии  первой  трети  XIX  века,  строгий  пуританец,  приобрел  известность  благодаря  своим  уникальным  лингвистическим  и  поэтическим  способностям.  По  его  собственному  признанию,  он  владел  более  чем  сотней  языков,  и,  кроме  того,  перевел  на  английский  язык  поэзию  многих  народов:  “Specimens  of  the  Russian  poets”  (1821—23),  “Batavian  anthology”  (1824),  “Specimens  of  the  Polish  poets”  (1827),  “Servian  popular  poetry”  (1827),  “Esthonian  Anthology”  (1832),  “Poetry  of  the  Magyars”  (1830)  и  “Ancient  poetry  and  romances  of  Spain”  (1824).

Первым  из  серии  его  поэтических  сборников  был  перевод  русской  поэзии  конца  XVIII  —  начала  XIX  в.  —  “Specimens  of  Russian  Poetry”  (1821).  Боуринг  сделал  переводы  стихотворений,  действительно,  знаковых  русских  поэтов  того  времени,  таких,  как:  М.  Ломоносов,  Г.  Державин,  И.  Хемницер,  С.  Бобров,  И.  Богданович,  Е.  Костров,  Ю.  Нелединский-Мелетский,  К.  Батюшков,  В.  Жуковский,  И.  Дмитриев,  А.  Крылов,  Д.  Давыдов.  В  их  числе  был  и  Н.М.  Карамзин,  к  сочинениям  которого  Боуринг  относился  с  большим  уважением.  О  русском  поэте  он  писал  следующее:  «From  his  earliest  youth  he  exhibited  a  striking  fondness  for  literary  pursuits,  and  a  great  number  of  his  translations  were  printed  <…>»  (С  раннего  детства  он  проявлял  невероятную  страсть  к  литературным  занятиям,  и  опубликовал  множество  переводов  <…>.  Перевод  мой.  —  Ю.А.)  [3,  с.  237].

Боурингу  удалось  многое,  его  редкий  талант  лингвиста  и  переводчика  позволили,  во  многом  интуитивно,  найти  множество  блестящих  решений  перевода  и  познакомить  английского  читателя  с  русской  поэзий,  недоступной  по  множеству  причин  зарубежному  читателю.  Именно  поэтому  проблема  нахождения  инварианта  текста  может  быть  рассмотрена  на  переводных  произведениях  Боуринга.  Обратимся  к  нашему  примеру  и  начнем  с  оригинала.

Стихотворение  Карамзина  «Осень»  (Женева,  1803)  относится  и  к  пейзажной,  и  к  философской  лирике.  Осенняя  зарисовка  природы  (1—5  строфы)  сменяется  обещанием  весны  и  размышлением  о  различном  бытии  Человека  и  Природы  (6—8  строфы).  Тоскливое  —  «осеннее»  —  настроение  пронизывает  всю  картину  природы:  от  земли,  на  которую  валятся  желтые  листья,  до  «горних  пределов»,  куда  уносятся  «поздние  гуси»;  от  долины,  где  вьются  седые  туманы,  до  холмов  и  неба,  также  пребывающих  в  унылой  осени.

В  переводе  Боуринг  воспроизводит  это  настроение,  порой  дословно  следуя  за  оригиналом  («бледная  осень»  —  “pale  autumn”),  порой  усиливая  пафос  тоски  и  стирая  цветопись  карамзинского  стихотворения  (“dry  leaves”  (сухие  листья)  вместо  «желтые  листья»),  порой  создавая  оксюморонные  сочетания  («пение  в  рощах  умолкло»  —  “The  songs  of  the  forest  are  silent”),  не  менее  выразительные,  чем  в  оригинале.

Главная  же  мысль  стихотворения  «Осень»  выделена  Карамзиным  графически:  «Вянет  Природа  /  Только  на  малое  время»  и  «Смертный,  ах!  вянет  навеки!»  (курсив  Н.  Карамзина.  —  Ю.А.).  Вечно  обновляющаяся  природа  противопоставлена  смертному  человеку,  его  «ветхой  жизни».

Отметим,  что  одним  из  центральных  критериев,  образующих  антиномию,  является  время:  «малое  время»  /  «навеки».  Образованная  Карамзиным  оппозиция  для  преромантической  поэзии  конца  XVIII  —  начала  XIX  века  традиционна  и  необычна  одновременно.  Традиционность  ее  состоит  в  ощущении  краткости  и  бренности  земного  существования  человека,  противопоставленном  природе.  Необычность  же  заключается  в  рокировке  временных  определений:  вечность  связана  с  человеком  (пусть  и  с  его  смертью),  а  «малое  время»  —  с  вечной  природой.  На  наш  взгляд,  это  является  находкой  Карамзина  и  составляет  инвариант  его  стихотворения.

Как  передает  Боуринг  карамзинские  строки  о  временном  увядании  природы?  Сравним  оригинал  и  перевод:

Кажется,  что  основная  мысль  оригинала  передана  достаточно  точно:  есть  и  странник  печальный,  и  императив  утешения,  и  «укутанная»  природа,  которая  очнется  от  сна.  Однако  темпоральное  указание  «малое  время»  (об  увядании  природы)  в  переводе  отсутствует,  то  есть  если  говорить  о  карамзинской  антиномии  краткость/вечность,  то  первая  ее  часть  снята.

Теперь  проанализируем  вторую  часть  антиномии  и  ее  перевод  —  о  человеке,  умирающем  навеки:

Восьмая  строфа  оригинала  звучит  печальным  финальным  аккордом  стихотворения  Карамзина,  причем  она  имеет  прочные  лексические,  семантические  и  образные  переклички  с  предшествующими  строфами  о  Природе:  мотив  старости  («седые  туманы»  и  «старец»,  «ветхая  жизнь»),  мотив  увядания  («вянет  Природа»  и  человек  «вянет»)  и  мотив  смены  времен  года  («осенние  ветры»,  «бледная  осень»,  «всё  обновится  весною»  и  «весною»  старец  ощущает  «хладную  зиму»).  Причем  композиционная  асимметрия  также  работает  на  центральное  противопоставление  текста  —  вечной  Природы  и  краткой  жизни  Человека:  Природе  посвящено  семь  строф,  Человеку  —  всего  лишь  одна.

Другой  важной  деталью  образа  является  не  только  включение  человека  в  природную  парадигму  сезонов  (весна  /  зима),  но  и  несовпадение,  на  которое  указывает  Карамзин:  старец  не  может  почувствовать  весну,  весну  природы,  потому  что  его  возраст  —  зима  жизни,  порог  «ветхой  жизни».  Мотив  смерти  вводится  особым  определением  —  «смертный»,  звучащее  как  приговор  человеку.  Сравним  с  переводом  Боуринга.

Английский  переводчик-поэт  расширяет  катрен  оригинала  до  двух  строф.  Возможно,  ему,  глубоко  религиозному  человеку,  сочинившему  многочисленные  поэтические  гимны  во  славу  Бога,  была  очень  близка  идея  смертности  человека,  краткости  и  бренности  его  земного  существования.  Кроме  того,  переводчик  увидел  в  этих  финальных  строках  основной  смысл  карамзинского  стихотворения  и  попытался  донести  его  до  читателя,  добавив  еще  одну  строфу.  Каков  же  получился  смысловой  и  эстетический  эффект  сделанного  Боурингом  перевода?

Переводчик  сохраняет  сезонную  метафору  человеческой  жизни:  «холодная  зима  человеческой  жизни»  (“man’s  chilling  winter”)  не  наполниться  новыми  силами,  человек  не  может  испытать  второй  весны  (“For  no  second  spring-tide”).  Как  видим,  разрыв  между  весной  природы  и  «зимой»  человека,  заданный  в  оригинале,  значительно  упрощен:  в  переводе  снят  конфликт  природного  времени  и  времени  человеческой  жизни.

Более  того,  в  следующей  строфе,  развивающей  эту  мысль,  Боуринг  вводит  новую  временную  метафору:  вечер  человеческой  жизни  (“The  gloom  of  his  evening”)  имеет  финал,  время  не  рассеивает  его  мрак,  а  солнце,  которое  зашло,  исчезает  навеки  (“His  sun  when  departed  /  Is  vanished  for  ever”).  Одна  из  традиционных  метафор  —  время  суток  как  время  жизни  человека  —  известна  с  античных  времен  (загадка  Сфинкса,  к  примеру).  Боуринг  пользуется  понятной  и  доступной  метафорой,  чтобы  выразить  точнее  и  яснее  мысль  оригинала.  Однако  две  финальные  строфы  вместо  одной  не  создают  художественного  результата  оригинала.

Безусловно  талантливый  перевод  Боуринга  передает  и  настроение,  и  образность,  и  идею  карамзинской  «Осени»,  однако  важные  поэтические  и  философские  находки  не  попадают  в  фокус  внимания  переводчика.  За  кадром  остались  любопытные  поэтические  привязки:  «малое  время»  и  Природа  /  вечность  и  Человек.  Драматизм  центральной  метафоры  карамзинского  стихотворения  («зима  жизни»),  усиленный  ее  столкновением  с  уровнем  реальности  (с  весной  Природы),  в  переводе  утрачивает  свою  напряженность.  На  наш  взгляд,  переводческая  осечка  Боуринга  связана  с  тем,  что  прочувствовав  мирообраз  стихотворения  Карамзина,  ему  все-таки  не  удалось  определить  поэтологический  и  смысловой  центр  стихотворения.

Список  литературы:

1. Карамзин  Н.М.  Полное  собрание  стихотворений.  Л.:  «Советский  писатель»,  1966.  —  419  с. 
2. Bowring  J.  Autobiographical  Recollections.  London,  1877.  —  404  p.
3. Bowring  J.  Specimens  of  the  Russian  Poets  /  John  Bowring.  Boston:  Hilliard  and  Metealf  Printers,  1822.  —  240  р.