РОЛЬ РАССКАЗЧИКА В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «БЕСЫ»

1. Рассказчик (хроникер) в предыстории романа

Роман «Бесы» композиционно можно разделить на две части, соответственно тому, как сам рассказчик делит свою хронику: предыстория (в романе – это вся первая часть и начало первой главы второй части) и описываемый ход событий.

В предыстории прежде всего следует отметить предельно активную позицию хроникера: его голос доминирует в повествовании, насыщенном его восклицаниями, апелляциями к читателю, сентенциями, каламбурами. Такова, одна из многих, иронично-язвительная тирада, направленная в адрес Степана Трофимовича, у которого он долгое время был «конфидентом»: «Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился. Какова же после этого сила собственного воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены (…)» [10, с. 8].

Эпитетом «отвратительный» [10, с. 36] награждается Ставрогин с самого начала предыстории хроники. Такое брезгливо-презрительное отношение рассказчика к герою сохраняется и в дальнейшем: злоба Ставрогина – «отвратительная»; звук от пощечины, полученной им, – «подлый» [10, с. 155-156] и т.п. Даже самоубийство Ставрогина не заставит Хроникера изменить свой тон, и он заключает повествование желчной эпитафией: «Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей» [10, с. 516].

Своеобразие такой активной позиции рассказчика в предыстории выражается в тоне повествования, которому свойственна, за малым исключением, однозначная эмоционально-экспрессивная окраска его слова о героях: ирония, злоба, злорадство, гнев, отвращение.

2. «Эффект камертона» в романе

Активная роль рассказчика в предыстории романа не исчерпывается тем, что он, знакомя читателя с отдаленными по времени событиями и героями этих событий, подготавливает пути будущего сюжетного развития. Главное, к чему он предназначен, – это заставить читателя принять – и уже окончательно – те жесткие оценки мыслей и поступков героев, которые он им вынес. Герои даны исключительно в кругозоре рассказчика, что лишает их собственного голоса; они при этом неизбежно предстают в одностороннем освещении (каков характер этого освещения, мы уже говорили).

Рассказ хроникера в предыстории настолько поглощает голоса героев, что их по существу не слышно, а если такой голос появляется, то здесь возможны два варианта.

Во-первых, это может быть обобщенная смысловая позиция героя, переданная не в форме несобственно-прямой речи (даже – не косвенной речи), а в духе рассказчика (и его словом), как сам рассказчик ее понимает, т. е. она заведомо не может передать индивидуальной позиции героя. Такова характеристика Шатова, высокомерная по сути, своего рода клеймо, наложенное на живую душу героя: «Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем» [10, с. 27].

Во-вторых, Хроникер пользуется мнимым высказыванием героя, которое в совокупности с его едким комментарием ставит героя в проигрышную позицию: «Посмотрели бы вы на него (Степана Трофимовича – М.И.) у нас в клубе, когда он садился за карты. Весь вид его говорил: «Карты! Я сажусь с вами в ералаш! Разве это совместно? Кто ж отвечает за это? Кто разбил мою деятельность и обратил ее в ералаш? Э, погибай Россия!» – и он осанисто козырял с червей» [10, с. 12].

Если же хроникер вводит в свой рассказ слово героя, соответственно экспрессивно окрашенное, то это слово оказывается уже заведомо скомпрометированным: на него как бы накладывается отпечаток той всеохватывающей речевой стихии хроникера, которая господствует в предыстории хроники. Так, рассказывая о жизни Степана Трофимовича за границей, Хроникер сообщает: «Последние письма его (к Варваре Петровне – М. И.) состояли из одних лишь излияний самой чувствительной любви к своему отсутствующему другу (…)» [10, с. 26]. «Отсутствующий друг» – это выражение из лексикона Степана Трофимовича, оно дано на фоне всепоглощающего иронического, а порой и желчного слова Хроникера о Степане Трофимовиче, которое в значительной степени вытравляет из его «голоса» присущую ему искренность.

Таким образом, рассказчик как бы настраивает читателя на определенное восприятие героев и в дальнейшем, когда они станут полноправными участниками описываемых событий.

Такое художественное решение Достоевским развития романного действия можно назвать «эффектом камертона».

В самом деле, с какой бы неожиданной стороны ни проявились личности героев впоследствии, им будут сопутствовать не допускающие иных толкований уничтожающие оценки Хроникера (таковы: Ставрогин-зверь, Степан Трофимович – краснобай и приживальщик, недалекий Верховенский-младший, «придавленный» Шатов, сумасшедший Кириллов).

Разумеется, жесткость оценок Хроникера нужна была Достоевскому не сама по себе. В противоречивом сочетании со свободными голосами героев она представляла собой основную структурную особенность романа, которая позволила Достоевскому осуществить его художественный замысел: показать непредрешенность человека ни в мыслях, и ни в поступках.

3. Голос рассказчика как фон свободных голосов героев

Со второй части (глава «Ночь») и до конца романа точка зрения рассказчика на героев, которая доминирует в первой части, теряет свое принципиальное значение всеохватности.

Разумеется, ход событий, который привел к катастрофическим последствиям в жизни города, остается предметом хроники, но даже в изложении событийности, по мере развертывания повествования, голос рассказчика все больше пронизывает какая-то растерянность (при этом желчный характер его слова остается прежним). Особой язвительностью и злостью, сквозь которые проступает недоумение, оно пропитается в начале третьей части, когда хроникер обрушивается на губернское общество, которое оказалось во власти «бесов»: «(…) дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать» [10, с. 354].

Принципиально же характер повествования меняется, когда голос хроникера ставится в новое отношение с голосами героев. Эту новую повествовательную манеру применительно к двум заключительным частям романа Достоевский нашел в конце 1870 года: «Короткий рассказный особый тон без объяснений» [11, сс. 261, 262], записывает он в подготовительных материалах. Таким образом создался «особый тон рассказа» [11, с. 261], «тон» рассказчика в отношении главных героев – «короткий», сжатый, без объяснения их мыслей, побуждений, поступков.

Теперь голос рассказчика приглушен, а большей частью ему вообще не находится места среди голосов героев, которые свободно звучат в диалогах и монологах, не обремененных его комментариями. Знаменитые сцены диалогов Ставрогина с Верховенским-младшим, Кирилловым, Шатовым и Марьей Тимофеевной идут по нарастающей, все более и более обнажая религиозно-философские проблемы романа. Здесь слово хроникера осведомительно (описание комнаты, в которой происходит диалог – [10, с. 184]; внешнего вида собеседников – [10, с. 215] и т.д.), зачастую протокольно («залепетал в исступлении Шатов» – [10, с. 200]; «пробормотал Ставрогин, который очень мог бы встать и уйти, но не вставал и не уходил» – [10, с. 201]).

Неопределенно отзывается хроникер относительно религиозных прозрений вольнодумца Степана Трофимовича («В самом ли деле он уверовал, или величественная церемония совершенного таинства потрясла его (…)» – [10, с. 505]). Чуть слышен голос хроникера, когда свои богоборческие тирады выкрикивает Кириллов [10, с. 472]. Вовсе никак не комментируется и ставит в тупик хроникера кажущаяся нелепица заключительных строк письма Ставрогина: «(…) я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие» [10, с. 514]: «Вот это письмо, слово в слово, без исправления малейшей ошибки в слоге русского барича (…)» [10, с. 472].

И уж совершенно уходит хроникер от объяснений скрытых причин поступков героев (так, он отделывается мимоходом брошенным замечанием о самоубийстве Ставрогина – «Всё означало преднамеренность и сознание до последней минуты» – [10, с. 515]). В картину самоубийства Кириллова голос хроникера вообще не вписывается.

К концу романа читатель пробивается сквозь плотную завесу, сотканную хроникером из односторонних оценок героев. Читатель проникает в сокровенные глубины души героев или даже погружается в их духовные бездны. Сравнив оценки Хроникера с мыслями и поступками героев, он обретает великодушного Шатова, независимого Степана Трофимовича, неординарного Петра Степановича с его «энтузиазмом», возвышенного Кириллова и трагического Ставрогина.

4. Соотношение позиций автора и рассказчика

Рассказчику в романе «Бесы» свойственно упрощенное представление о внутреннем мире человека. Позиция автора в романе противопоставлена ущербной в своей ограниченности позиции рассказчика, однако в тексте она не высказана прямо и вообще словесно не выражена.

Авторская точка зрения на человека читателем ощущается, она как бы проступает сквозь чувство крайнего удивления, которое переполняет Хроникера, когда он сталкивается с неожиданным поступком героя (при этом его оценка героя не меняется).

Подобное чувство, к примеру, испытывает Хроникер, когда он становится свидетелем пощечины, которую Шатов дал Ставрогину. Считая Ставрогина воплощением зверской злобы и ожидая, что Шатов будет тут же им убит, он просто поражен тем, что последовало за пощечиной: Ставрогин убрал руки за спину, проявив нечеловеческое самообладание [10, с. 166].

Еще более сильные чувства возникает у Хроникера к концу его хроники, когда Степан Трофимович преображается, порывая с привычным образом жизни: «(…) человек, так мало, по-видимому, изменившийся против всегдашнего, – сетует Хроникер, - уж конечно, не расположен в ту минуту к чему-нибудь трагическому или необыкновенному. Так я тогда рассудил и, Боже мой, как я ошибся!» [10, с. 377].

Именно здесь проявляется авторская точка зрения на человека, именно на стыке предрешающего героя слова рассказчика о нем и непредусмотренного им (этим словом) поступка, в момент прорыва героем словесной оболочки, в которую он заключен.

Список литературы:

1. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в тридцати томах, Л., Наука, 1972 – 1988.