ПРИРОДНЫЕ СТИХИИ И ИХ СЕМАНТИКА В ЛИРИЧЕСКОМ ЦИКЛЕ А.АХМАТОВОЙ «ШИПОВНИК ЦВЕТЕТ»

Цикл А.А. Ахматовой «Шиповник цветет» относится к числу малоисследованных в ее творчестве. Внимание специалистов в большей степени привлекала проблема адресата [напр., 10, с. 11], чем поэтики цикла.

Мифопоэтика цикла – в центре нашего исследования.

Центральным событием цикла оказывается Невстреча, и страдающая героиня ищет сочувствия в природе, обретая родственные души в природных стихиях.

В цикле природные стихии – ветер, вода, земля – знаки коммуникации, которые, вопреки реальности, реализуют возможность встречи на другом – инобытийном – уровне. Героине дано почувствовать эти стихии в их органике, в первичных ипостасях.

Ветер в контексте поэзии Ахматовой – наиболее близкая стихия [4, с. 8]. Так, ветер оказывается вестником бывшего/несбывшегося, причем ветер – «жесткий и сухой». Ветер в мифопоэтической традиции символизирует дух, живое дыхание вселенной, силу духа в поддержании жизни и объединении всего живого [9]. Ветер олицетворяет нечто неосязаемое, преходящее, бестелесное и неуловимое.

Ветер здесь не просто символ движения и непостоянства, но посредник миров – здешнего и инобытийного: «По той дороге, где Донской / Вел рать великую когда-то, / Где ветер помнит супостата…» [1, с. 272].

Ветер – как ни парадоксально – носитель памяти, хранитель бестелесного и неуловимого; обретая земные ипостаси, он овеществляется в растениях и т.д.: «Иду между черных приземистых елок, / Там вереск на ветер похож…» [1, с. 273].

Сходство ветра с вереском предполагает несколько смыслов. У Даля: «верес», «вереск» – «рыскун», «ёрник» [5, с. 180]. «Ветер» как родственная душа и как разоритель («бродяга») присутствует в ранней лирике Ахматовой. Как отмечает Г.П. Козубовская, «ветер, вносящий хаос в мир, переворачивает предметы и сам мир, отмечает границы пространства жизни и смерти, осуществляя метаморфозы, связанные с принятием иного обличья, с переходом из одного состояния в другое, в сферу общения этого света с тем светом» [8, с. 181-182]. О семантике переворачивания предметов в обрядах писал Н.И. Толстой [13].

Цветёт вереск уже на излёте лета, со второй его половины. Вереск дал имя первому осеннему месяцу в белорусском, украинском, польском языках: верасень, вересень, wrzesien [15]. Упоминание вереска в самом начале цикла вводит тему осени.

Гадательная стихия разлита в книге и задана упоминанием вереска: в «Магических растениях» Седира указывается, что по дыму вереска можно гадать.

На языке цветов вереск – символ одиночества. «Вереск», как и «ветер», является своего рода «отшельником». Как вереск между елей является чужим, так и ветер, неуловимый и непостоянный, является чужим в этом мире. Старинная шотландская легенда гласит, что скромный Вереск был единственным, кто по просьбе Бога согласился расти на голых, продуваемых ветрами склонах холмов. За это Бог наградил его повышенной выносливостью и естественным очарованием, а также ароматом и качествами медоноса [15].

Именно этот смысл значим для героини, ведь она словно попадает в чужое пространство, вокруг нее все «не-своё». Даже собственные ощущения и мысли являются чужими. Соединение, казалось бы, несоединимых символов приводит к четкому формированию представления о внутреннем душевном состоянии героини.

В цикле вереск становится символом верности и памяти. Русское название вереска происходит от древнеславянского «врасенец» – иней. Множество мелких сиренево-розоватых цветков создают впечатление, что побеги вереска покрыты инеем.

Амбивалентность вереска задана тем, что он медонос. В Словаре В. Даля он получил название «липица» – по медоносным качествам или по содержанию смолы. Вересковый мед специфичен по вкусу. Поздний медонос, вереск в большом количестве выделяет нектар. Однако вересковый мёд терпок и горек, цвет имеет тёмный. В свою очередь мед вводит мотив пчел как посредников между мирами и знаков поэтического вдохновения [6]. Использовался вереск и в производстве верескового эля – традиционного шотландского крепкого пива, первые упоминания о котором датируются II веком до н.э. (Хмельному кельтскому напитку из вереска посвящена баллада Р.Л. Стивенсона «Вересковый мёд», русский перевод С.Я. Маршака). Так в цикл входит мотив опьянения, безумия, связанный с любовью.

Вереск обрастает литературными и культурными ассоциациями: «по частоте употребления в художественных текстах вереску не составит конкуренции ни один другой дикий цветок» – отмечает Ирина Тугай [14].

«Увлечение творчеством Гамсуна возникло у Ахматовой в ранней юности и с годами не только не исчезло, но и стало более глубоким» – отмечает Г. Темненко [12]. Темненко подчеркивает близость персонажа романа Гамсуна акмеизму, культивирующему дикость («лесные звери», по выражению Н. Гумилева), проецирование романной ситуации на биографию Ахматовой, сходство ее с Эдвардой – героиней романа «Пан». Гамсуновские ситуации неоднократно обыгрываются в ранней лирике Ахматовой. В связи с этим см. запись Чуковской 3 мая 1940 «Знаете, я поняла, почему я терпеть не могу своих ранних стихов… И нельзя понять – чем они так нравились людям? Я сказала, что могу согласиться, пожалуй, только с одним: недоброта к герою» [16, с. 73].

Ветер в паре с месяцем – и есть метафора незаживающей раны и боли: «И светится месяца тусклый осколок, / Как финский зазубренный нож…» [1, с. 273].          Месяц вписывается в общую картину осени, продолжая семантический ряд «неживого»: «северно» – это не состояние осенней комаровской природы (См. затекстовую реалию: Комарово [1, с. 273]), не только ощущение физического холода от пребывания в пустом доме («Живу, как в чужом, мне приснившемся доме, / Где, может быть, я умерла,/ И, кажется, тайно глядится Суоми / В пустые свои зеркала» [1, с. 273]), но и состояние души. Упоминание северной Финляндии усиливает впечатление застылости мира, завороженности его, околдованности.

Обыгрывание «финской» темы строится на амбивалентности красоты северной страны, сведенной к финскому ножу, в очертаниях которого повторен строгий пейзаж земли. В свою очередь «нож» (как «острое») – намек на рану.

Красота, отраженная в пустом зеркале, – знак отсутствия души. Месяц, увиденный как «осколок» месяца ножа, принимая на себя качества предмета, также становится метафорой боли.

«Холодом» наделен «огонь памяти»: «Сюда принесла я блаженную память/ Последней невстречи с тобой – / Холодное, чистое, легкое пламя/

Победы моей над судьбой» [1, с. 273]. «Холодок», таящийся в победе, – цена этой победы, жертва, принесенная любви.

И при этом: «Где месяц желтый и рогатый…» [1, с. 272] в 9-ом стихотворении, где месяц как спутник, сопровождающий героиню в ее пути. Память об истории, сохраненная в пространстве дороги, смягчает оптику месяца: и «желтизна», и «рогатость» здесь скорее признаки земного, «домашнего». Само пространство обладает мифогенностью, наделяя героиню духовной силой, способностью противостояния судьбе.

Во всех трех упоминаниях месяцу отведена роль свидетеля: «И увидел месяц лукавый, / Притаившийся у ворот…» [1, с. 270].

Ночное пространство, само по себе, является пространством откровений и раскрытия всех тайн, обнажения всех ран, даже если эти раны, казалось, были затянуты. Частично приоткрытый месяц, ничтожно маленькая его часть, ассоциируется с осколком, который бередит и режет душу, как острый нож. А ветер своей силой раздирает рану ещё больше, не дает успокоиться.

Месяц, являясь олицетворением третьего лица, которое постоянно следует за героиней, есть двойник невидимого персонажа, удаленного на большое расстояние.

«Лукавый» месяц, «притаившийся у ворот» не просто свидетель, но вязь неба и земли, живого и мертвого, встречи и разлуки, счастья и горя.

Вода в цикле также посредник между героиней и её возлюбленным. Именно вода, дарует его отражение, именно через воду возможно их общение. Именно вода, отражая акт сжигания, вбирает в себя душу героини, простившийся с поэмой, принеся ее в жертву бытия мира («И отразилась в недрах лунных вод…» [1, с. 272]). «Вода» содержится в слезах героини и ее возлюбленного («И только слезы рады, что можно долго течь…» [1, с. 272]), аналоге бесконечного потока, уносящего горе и боль.

Далее, в 8-ом стихотворении вода трансформируется, обретая признаки грозной стихии, символизируя крушение, катастрофу: «Без фонарей как смоль был черен невский вал…» [1, с. 272].

Бушующая стихия, обрастая ассоциациями, вводит мотив всеобщего неблагополучия мира (см.: Мы встретились с тобой в невероятный год, /

Когда уже иссякли мира силы, / Все было в трауре, все никло от невзгод,/

И были свежи лишь могилы» [1, с. 272]), разрешением которого и стала встреча, о которой вспоминает героиня. Водная стихия в сочетании с глухой ночью дает нарастание напряжения, доходящее до критической точки, разрешение чего приходит немедленно: «И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом…» [1, с. 272]. Парадокс: ночная и водная стихии дают возможность встречи и осуществления любви.

«Дорога», ассоциирующаяся с морской стихией, – метафора погружения в собственную душу, в глубине которой скрыто самое сокровенное: «Я шла, как в глубине морской... / Шиповник так благоухал, / Что даже превратился в слово,/ И встретить я была готова / Моей судьбы девятый вал» [1, с. 272].

Стихия воды обозначается в метафоре девятого вала, но уже отнесенного к Судьбе.

Водными мерами измерена горечь разлуки, неустранимая бездонность которой мучительна: «Не придумать разлуки бездонней…» [1, с. 275].

Таким образом, природные стихии запечатлевают внутреннее состояние героини, и телесность, насквозь пропитанная горечью, потому оказывается развоплощенной.

Список литературы:

1. Ахматова, А.А. Сочинения: в 2 т. Т. 1. Стихотворения и поэмы / вступ. ст. М. Дудина; сост., подгот. текста и коммент. В.А. Черных / А.А. Ахматова. – М.: Художественная литература, 1986. – 511 с.
2. Ахматова, А.А. Сочинения: в 2 т. Т. 2. Проза. Переводы / сост., подгот. текста, коммент. Э.Г. Герштейн и др. / А.А. Ахматова. – М.: Художественная литература, 1986. – 463 с.
3. Ахматова, А.А. Записные книжки. 1958-1966 / А.А. Ахматова. М.; Torino: Giulio Einaudi editore, 1996. 847 с. [Электронный ресурс]. – URL: http://www.twirpx.com/file/346875, http://lib.rus.ec/b/196802]. (22.02.2015.).
4. Виленкин, В. Образ «ветра» в поэтике Анны Ахматовой / В. Виленкин // Вопросы литературы. – 1995. – Вып. III. – С. 138-152.
5. Даль, В.И.Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т.I. / В.И. Даль. – М.: Русский язык, 1978- 1980. – 699 с.
6. Иванов, В.И. Топоров В.Н. Пчела / В.И. Иванов, В.Н. Топоров // Мифы народов мира: энциклопедия: в 2 т. Т. 2. – М., 1988. – С. 254-356.
7. Касимова, А.Р. Лирический цикл как идиостилевая константа в творчестве Анны Ахматовой. Автореферат дисс… канд. филол. наук / А.Р. Касимова. – Ижевск, 2011. – 24 с.
8. Козубовская, Г.П. Рубеж XIX-XX веков: миф и мифопоэтика: Монография / Г.П. Козубовская. – Барнаул: АлтГПА, 2011. – 318 с.
9. Мейлах, М.Б. Воздух / М.Б. Мейлах // Мифы народов мира: энциклопедия: в 2 т. Т. 1. – М., 1987. – С. 241.
10. Найман А. Сэр / А. Найман. – М.: Изд-во ЭКСМО, 2002. – 320 с.
11. Слабких, К.Э. Художественный мир лиро-эпоса А.А. Ахматовой в современной интерпретации и критике последнего десятилетия (1999-2009). Автореферат дисс…канд. филол. наук / К.Э. Слабких. – М., 2010. – 24 с.
12. Темненко, Г.М. Кнут Гамсун и Анна Ахматова / Г.М. Темненко // Вопросы русской литературы. Межвузовский научный сборник. Вып. 16 (73). – Симферополь: Крымский архив, 2009. – С. 108-117.
13. Толстой, Н.И. Переворачивание предметов в славянской погребальной обрядности / Н.И. Толстой // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. – М., 1990. – С. 119-128.
14. Тугай, И. вереск и эрика / И. Тугай [Электронный ресурс]. – URL: http://www.gardenia.ru/pages/veresk_003.htm. (22.02.2015).
15. Что мы знаем о растениях [Электронный ресурс]. – URL: http://shkolazhizni.ru/archive/0/n-20125. (22.02.2015.).
16. Чуковская, Л.К. Записки об Ахматовой: В 3 т. [Электронный ресурс]. –  URL: http://e-libra.ru/read/354649-zapiski-ob-anne-ahmatovoj-1952-1962.html. (22.02.2015).