«ВЛАДЫКИ» И «ИСПОЛИНЫ» В ЭКОЛОГИЧЕСКОМ И МИФО-ЭПИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ ШОРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

«LORDS» AND «GIANTS» IN THE ECOLOGICAL AND MYTHO-EPIC SPACE OF SHOR LITERATURE

Elena Chaikovskaya

Candidate of Pedagogical Sciences, Associate Professor of the Department of Russian Language and Literature, Novokuznetsk Institute-Branch of Kemerovo State University,

Russia, Novokuznetsk

АННОТАЦИЯ

В статье рассмотрены главные образы обитателей тайги в шорской поэзии, связанные с экологическим мировоззрением шорцев и восходящие к мифо-эпическому времени и пространству как этнической доминанты коренного таежного народа. Приведены отрывки, цитаты из текстов шорской литературы, обоснованы подходы к созданию художественных образов, исходя из мифологических, эпических и историко-культурных представлений шорцев. Полученные в ходе анализа текстов и историко-культурных источников выводы могут быть полезными всем, кто интересуется поэзией и культурой народов Сибири.

ABSTRACT

The article deals with the main images of the taiga inhabitants in Shor poetry, related to the ecological worldview of the Shor people and going back to the mytho-epic time and space as the ethnic dominant of the indigenous Taiga people. Excerpts and quotations from the texts of Shor literature are given, and approaches to creating artistic images based on the mythological, epic, and historical-cultural representations of the Shor people are justified. The conclusions obtained during the analysis of texts and historical and cultural sources can be useful to anyone who is interested in the poetry and culture of the peoples of Siberia.

Ключевые слова: мифо-эпическое время и пространство; шорская литература; художественный образ.

Keywords: mytho-epic time and space; Shor literature; artistic image.

Мифо-эпическое пространство в шорской литературе – это особый художественный мир, представленный тесным соединением двух слоев – мифологического и эпического, каждый из которых «высвечивает» друг друга и вплетается в экологическое мировоззрение шорцев. Мифологическое представлено фрагментами бывшего когда-то единого для народов Саяно-Алтая мифа о сотворении Земли, превращении богатырей в горы и их жен, невест в реки. В центре этого мифа, конечно же, творец – Ӱлген и его мать – Тазыхан, духи – хозяева гор, воды, қая и огня.

Эпическое выступает, скорее, как нравственное, недосягаемое начало, на которое равняется шорский автор – это мир богатырей, сражений, древних тюрков, мир Прошлого (авторская орфография Тудегешевой Т.В.), которое в большей степени национально-героично, это этическая категория в превосходной степени, или «абсолютное эпическое прошлое», ставшее народным, общенациональным, имеющим общезначимую оценку [10]. Однако и мифическое, и эпическое не самостоятельны сами по себе в канве художественного текста, а становятся  метафорой для  понимания особой этнической доминанты, этнического «маркера» шорцев – экологического мировоззрения. Поясним это.

Самая большая часть морально-этических норм шорцев, как и всех коренных народов Севера и Сибири, связана с пребыванием человека на природе: на охотничьем промысле в тайге, на горных тропах и перевалах, на священных горах или недалеко от них и тесно связана с религиозными воззрениями, с верой в духов природы, принимающих участие в жизни людей. Совокупность этих взглядов и принципов отражена в культовых обрядовых действиях и традициях, которые до сих пор неукоснительно исполняются.

Взаимоотношениям  человека и природы посвящено большинство произведений устного фольклора, именно в нем наиболее полно отражена суть охотничьего промысла – основной хозяйственной деятельности шорцев и проживания народа в условиях таежной местности. Через поэтическое воплощение, словесное оформление общения с обожествленной действительностью, основанное на самобытной национальной ассоциативности, обрядовый текст взывает, восхваляет, призывает. Произносимые при этом заклинания – шачығлары – это кормление духов огня, воды, гор, которые являются хозяевами местности. Именно они составляют основу мифологического восприятия мира, а по отношению к ним и другим живым обитателями тайги как договор вежливости и уважения формируется поэзия просьбы, вежливости или особый императив «кодекса охотника»: нельзя навредить, трогать, убивать, насмехаться и вести себя неподобающе и т.д.

Вобрав в себя мифическое,  шорская литература  показывает, насколько тонко и изящно устроена система отношений человека и природы,  забота об окружающем мире и его обита­телях – это своего рода ось культуры, ее стержень: «…тайгу поняв, в городе жить легче», –  сделает заключение герой повести С. Тотыша «Сын Тайги», старый охотник Постан [5, с.46].

Таежные обитатели шорской литературы – это необозримый мир птиц, животных, насекомых: жучиков, певчих дроздов, синичек, росомах, рысей, пчел, соек и жуланчиков. Они, как и люди, могут страдать, быть раненными, могут грустить и задумываться, быть одинокими и радостными. В этом «своем» для охотника мире животные «одевают обутки по-зимнему» (о рыси), «ходят, как на лыжах» (о росомахе), они «настырны» (о дятле),  а могут «важно и чинно ходить» (вороны).

Однако есть в этом мире те, кого писатели, следуя древнему охотничьему закону и мифологическому наследию, выделяют особо. Это не просто обитатели, это – великаны-алыпы, которых объединяет общее далекое прошлое; они и персонажи мифа, и обитатели реального времени, и времени эпического, закрытого «вихрем веков», «миллионами лет» и превратившегося в «думу веков», «сон курганов» и «грусть вековых ковылей». Их объединяет огромная былая тайна, быль веков, легенда давних дней. Они – хранители Прошлого и исполины настоящего.

Первые представители  мифо-эпического Прошлого – это горы-богатыри, священные горы: Мустағ (ледяная гора), образованная от двух сражавшихся богатырей, накрытая белым саваном – красавицей Ақ-Пурбой, и Ай Қаан (хан месяца). Обе горы схожи в описаниях и восприятии: они «строги, мудры, стары» и пребывают «во власти вечных дум и строгой тишины» [8, с. 12].  Ай-Қаан стоит «грозно нахмурив брови», «смотрит властным взором в небеса»; «он дал обет молчания» и своей строгой и грозной тишиной вызывает трепет и уважение, страх и почтительность: «Зверь таежный, вершину завидев, / В чащу леса стремится сбежать. / И тайга в тишине цепенеет, / Если дышит туманом Ай-Қаан. / Месяц в небе, робея, бледнеет, / Знает: грозен, угрюм его Хан [8, с.14].

«Грозность» и суровость этой горы, на которой даже «буйный ветер тих и приветлив», закреплена поверьями, рассказывающими, что перед тяжелыми испытаниями на ее вершине открываются зеркальные двери, и куда и кого они манят, словно ловчий зверя, остается неразгаданной тайной.

Горы-алыпы стоят на стыке двух времен: для современника они свидетели благодатного времени шорцев, их героики и веселых дней со скакунами, чигитами, звуками родной речи и свистом стрел – времени древних тюрков. В этом Прошлом – они и сами алыпы, сражавшиеся за любовь, за справедливость, за первенство и власть, но застывшие в веках «в плену тяжелых дум». Когда это прошлое было, определить сложно, это уже границы мифического и эпического времени, когда «в небе  солнце языком говорило», когда «ввысь деревья росли до священных небес,/ был на море похож нехоженый лес» [7, с. 23]. Таков алып-Мустағ, чья особая роль в жизни шорцев прошла канвой через поколения и сохранилась до сих пор: «Лицом к нему свершался дедовский обряд» [7, с. 27]. Дух Мустаға-батыра испокон веков благословлял людей, и в том, ушедшем от автора строк времени, он витал, благословляя «очаг отцов, дающий жизнь», и, внимая просьбам людей, обеспечивал и поддерживал полноту их жизни. Мифо-эпическое пространство этого прошлого не просто было наполнено звуками жизни, оно  «взрывалось бубнами», было наполнено гудящим водоворотом людей, «костры горели,  не сгорая, и сотней рук кропился строгий небосвод» [7, с. 27].

Исполинство и могущество этих двух гор-богатырей вытекает из их сакральности для шорцев и образует единый, целостный и законченный образ алыпа-великана-хранителя. Они хранят тайны миллионы лет, они видели сотворение миров всех трех небес (нижнего, среднего и верхнего), они сильны, высоки и неприступны, и им нет равных ни  физическом, ни  в духовном проявлении. Их появление и превращение из алыпов в горы спрятано в неизведанном мифическом, их совершенство – проявление эпического начала: «Ей зрим подземный мир, таежный лес. / Мустагу равных нет: средь гор сильна, / Всех выше, неприступнее она / И властью неземной наделена» [9, с 12].

Другой «великан», «лесов владыка» (С. Торбоков) горношорской тайги и этнокультурного мира шорцев – исполин кедр (эпитет Т.Тудегешевой). С алыпами его объединяет та же древность и беспрекословное и неоспоримое ханство в живом пространстве. Он так же высок и горд, он видел Прошлое и наблюдает за бренным настоящим, за миром «жестоким, и чудным», но уже не сурово и строго, а остро, отчасти задумчиво. Он помнит сражения, пожары, он видел, как иссякал поток могущественного народа, затихала шорская речь, но, не смотря на все невзгоды, он «встречает жизни весну без тоски» [9, с.22].

Культ дерева вообще уходит корнями в далекое прошлое у многих народов Саяно-Алтая. Большинство семейно-бытовых обрядов шорцев напрямую связано с деревьями. Главным священным деревом шорцы считают березу: к ней они приходили и приходят в праздник Чыл пажы (Новый год), на ней повязывают чалама (волосы из гривы коня), веточку березы вешали в старину над детской люлькой, «перед, ней, березой, деды в Шории склонялись,/ С ней делились мыслями весной на берегах» [7, с. 86]. Береза тоже персонаж мифо-эпический, она – в Прошлом девушка Қазың, превратившаяся в дерево от печали и тоски по погибшему мужу; она слышала «стрел джунгарских свист» [4, с. 139]; она – священна и «Шорию оберегая, растет./ Белоствольная береза Ульгеня-хана, /Небесную синь, пронзая, растет» [1, с. 15].

Деревья могут, как и люди, быть слабыми, сильными, болеть, отдыхать и плодоносить, обладать положительными и отрицательными сверхъестественными свойствами [2, с.64]. А могут стать символом: символом крепости духа, богатырской силы, «цепкости к жизни», щедрости и благородства, и все это – о кедре. С ним в старину начинающему ходить ребенку посылали пожелание «будь могучим и щедрым,/ и подобен будь – кедру,/ и живи много лет, / не ведая счета годам»! [9, с. 22]

Кедр упрямый, но гибкий, его нельзя сломить, его образ – это равенство небу: «вершиной касается тучи»; «в небо – вершиной, ветвями»; «за тучи ветками схватился, от двух кормилиц сразу сыт. / Он крепче всех в тайге стоит»; но, пожалуй, главное, что делает его «счастливцем», «избранником божьим», – это его щедрость [4] [9, с.24].

Кедр – кормилец для всего живого в тайге: «спешат к нему звери и птицы, /Когда шишек много родится». Приходят все: от Хозяина гор до самых мелких ее обитателей: «Приходит Хозяин тор важно, / Сбегаются мыши отважно»; всю осень тайга гудит эхом: Народ поспешил за орехом»! [9, с.24]. В шорском фольклоре за кедром закреплено несколько загадок, и все они – о важности его в повседневной жизни: «В красном сундучке вкусный хлеб лежит», «на высоком дереве золотая кукушка сидит».

В охотничьем промысле кедр тоже верный помощник и «друг», он спаситель и «пристань», охранник и усталый человек, понимающий и внимающий человеку. Наиболее точно отношения охотника и кедра переданы в творчестве шорского поэта, кайчи и охотника С. Торбокова: «судьба охотника моя / Навек сдружила нас... / Его опавшая хвоя – / Моя постель сейчас. / Его зеленая броня – Мой кочевой шатер./ Надежней места для меня / Не знал я до сих пор» [4, с.117]. Художественное в данном случае отражает вполне реальные промысловые детали охотничьего быта: охотничий одағ (шалаш) строили из веток, прислоненных концами к стволу кедра и спали «к кедру прижавшись спиною, / Костер запалив пред собою». [9, с.24].

Поэтика уважения и почитания к кедру особенно выражена в обрядовых текстах,  произносимых перед строительством шалаша и представленных в оригинале и переводах в очерках Л. Потапова:

Богатый шишками, расти,

С мохнатой вершиной богатый кедр,

Мы хорошо добудем (заработаем) [3].

Сила кедра сопряжена с  силой самого народа, и его падение, физическая смерть в художественном измерении становится метафорой забвения всего народа, потери самобытности культуры, ухода того Прошлого, которое сохранно лишь в мифо-эпическом времени: «Предо мною столетний кедр, застонав, рухнул. / Земля содрогнулась, я вздрогнула... / Видно, родная земля дряхлеет...» [1, с.19]. Корни дерева и корни человека соединены в одной земле – Родной, и если теряет один из них опору в земле, то и другой, сопряженный и соединенный с ним нитью жизни навечно в преданиях, сознании, наследии предков, тоже неизбежно рухнет, сломается, потеряется  в огромном мире. Человек, как кедр, или кедр как человек, ответственны вместе и вместе примут боль утери: «...мы оба остались без корня, / Никто нам не сможет помочь...»; «...Как горько в руках своих слабых / Народа держать судьбу» (Г.В. Косточаков из сборника «Ветка родимого кедра»).

С особой ментальностью «таежника-охотника», его специфическим кодексом и сибирской духовно-философской наполненностью связан третий образ исполина и хозяина тайги – образ  марала (сыын).

Культ оленя присущ большинству тюркских народов. По аналогии его рогов с мировым древом, он уподобляется проводнику между мирами, либо является вожатым и путеводителем, как в «Белом пароходе Ч. Айтматова, тюркском эпосе «Эргенекон», либо является частью солярного мифа, как у якутов и южносибирских тюрков, либо становится родоначальником, как у монголов и т.д. Однако в шорской литературе олень-марал выступает не столько мифологическим персонажем с этимологическими функциями, сколько эстетическим символом таежного мира. Особая эстетика проявляется, прежде всего, в восприятии его охотником, и такой подход кардинально меняет представление о типовом образе таежника, как человеке, способного только добывать или выживать в суровых условиях тайги. Таежник способен любоваться и восхищаться прекрасным, чувствовать красоту окружающего мира, а потому  не способен ей навредить (собственно, так и называется один из разделов сборника стихов С. Торбокова – «Не тронь такую красоту»!);  экологическое переплетается  с эстетическим, промысловый инстинкт уступает охотнику-художнику. Марал видится изящным, украшающим жизнь, он благороден и назван «покорителем хребтов и вершин», ему не свойственно обитать в невзрачных долинах. Главными чертами в образе марала можно отметить две устойчивые детали. Первая, характерная перечисленным исполинам, связана с пространственно-временной моделью обитания животного. Как и горы, как и кедр, марал обитает вверху, «над облаками», там, где человеку кружат голову облака; он оглядывает этот мир свысока. Высота в этом случае – это прием иносказания, переносящего читателя из физического, географического места к высоте нравственной, непостижимой и совершенной, в которую «настоящий» охотник никогда не выстрелит:

Мылтык со мной, и он заряжен,

Но я его не подниму.

И не хлестнет упругий выстрел

Над синекаменной грядой...[4, с.78]

Вторая – это давность и древность временной сферы, в которой обитает марал. Он живет так долго в мифологическом сознании, что под ним проплывают дни, годы, века... «путь его был веками проложен» [9, с. 52].

Рассмотренные образы великанов и исполинов тайги выбраны, прежде всего, на основе художественной образности, но она параллельна и идентична восприятию этих обитателей в самой глубинной культуре шорцев. Все трое высоки до неба: марал «бодает рогами месяц молодой», кедр «касается вершиной туч», а над головой Мустага «висят туманы». Всем троим известны тайны прошлого, не сохраненные сегодня в народе, и, наконец, они обладают тем идеалом, который особо почитаем в народе – силой духа, гордостью, благородством и мудростью.

В заключение отметим, что национальный литературный текст представляется нам одним из достойных внимания объектов не только художественного, но и этнографического, культурологического характера. В нем наиболее чувственно раскрывается самобытная сторона этноса, его эмпатия и этнический стержень. Это поэзия народа о своей земле и о себе, об идеалах и переживаниях, о том, что не всегда доступно взгляду этнографа, но будет понятно читателю через эмоции и образы, и что очень важно – для формирования интереса к культуре и литературе населяющих Сибирь коренных народов.

Список литературы:

1. Арбачакова Л.Н. Тернии души. Кемерово.2001.
2. Клешев В.А. Народная религия алтайцев: вчера, сегодня. Горно-Алтайск, 2011.
3. Потапов Л. П. Очерки по истории Шории  М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1936. 260 с. (Труды Института востоковедения Академии наук СССР. XV.)
4. Торбоков С.С. Шория всюду со мной. Кемерово, 2006 г.
5. Тотыш С.С. «Сын тайги». Кемерово, 1980.
6. Тудегешева Т.В. Медногривое солнце встает. Кемерово. 2017.
7. Тудегешева Т.В. Небесный полет девятиглазых стрел. Новокузнецк. 2007.
8. Тудегешева Т.В. Поющие стрелы времен. Кемерово. 2000.
9. Тудегешева Т.В. Элимай. Кемерово. 2014.
10. Шаталова М. Конспект лекций на тему: эпос. Основные характеристики. //zar-literatura.narod.ru