ЧЕСТНОСТЬ  С  СОБОЙ  И  АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ  ПИСЬМО  В  ПРОЗЕ  ВЛАДИМИРА  ВИННИЧЕНКО

Констанкевич  Ирина  Мирославовна

Докторант  Восточноевропейского  национального  университета  имени  Леси  Украинки,  Украина,  г.  Луцк

E-mail: 

BE  HONEST  WITH  YOURSELF  AND  AUTOBIOGRAPHICAL  WRITING  IN  PROSE  OF  VOLODYMYR  VYNNYCHENKO

Iryna  Konstankevych

doctoral  Candidate  of  Lesya  Ukrainka  Eastern  European  National  University,  Ukraine,  Lutsk

АННОТАЦИЯ

Объектом  исследования  в  статье  стал  автобиографический  дискурс  прозы  Винниченко  в  сопоставлении  с  дневником,  определяются  отношения  правды  и  фикции,  сквозные  и  повторяющиеся  мотивы,  сложные  коллизии  постижения  новой  морали,  формирования  нового  человека.  В  контексте  модернистских  интенций  анализируется  беллетризация  собственного  жизненного  опыта,  переоценка  ценностных  иерархий.

ABSTRACT

In  the  article  the  subject  of  the  study  is  the  autobiographical  discourse  of  prose  of  Volodymyr  Vynnychenko  in  comparison  with  a  diary;  the  relations  of  truth  and  fiction,  transparent  and  repetitive  motifs,  complicated  impacts  of  cognition  of  new  morality,  the  formation  of  new  person  are  described.  In  the  context  of  modernistic  intensions  the  beletryzacja  of  own  life  experience,  overestimation  of  value  hierarchies  are  analyzed. 

Ключевые  слова:  автобиографический  дискурс;  честность  с  собой;  дневник;  повторяющиеся  мотивы;  правда  и  фикция

Keywords:  autobiographical  discourse;  be  honest  with  yourself;  diary;  repetitive  motifs;  truth  and  fiction

Автобиографический  дискурс  прозы  Владимира  Винниченко  чрезвычайно  интересен  в  контексте  его  многотомного  дневника,  который  охватывает  четыре  десятилетия.  К  тому  же  речь  идет  не  только  о  внимательных  описаниях  повседневности,  но  и  о  детальной  фиксации  хода  своеобразного  морального  эксперимента  над  самим  собой,  исследовательской  и  опытной  проверки  теории  честности  с  собой.  Так  что  сознательно  моделируются,  выстраиваются  те  или  иные  ситуации,  отношения,  коллизии,  чтобы  выяснить  жизнеспособность  только  сформулированных  заповедей  и  законов.  Причем  подобное  моделирование  происходит  не  только  в  беллетристических  сюжетах,  но  и  в  реальной  жизни,  в  собственной  биографии,  о  чем  мы  и  узнаем  из  дневниковых  заметок.  Такие  моральные  эксперименты,  авангардные  жесты  были,  наконец,  знаком  того  времени.  Викторианские  ценности  теряли  значение  и  авторитетность,  а  новая  эпоха  еще  не  могла  сразу  предложить  новые  этические  кодексы  и  нормы.  Владимир  Винниченко  всесторонне  отразил  момент  перелома,  ценностного  хаоса,  поисков  нового.  Даже  прилагательное  «новый»  имел  невероятную  притягательность:  новая  мораль,  новая  женщина,  новая  семья,  новая  заповедь  ...

Впрочем,  психические  мотивации  и  факторы,  инстинктивные  порывы  и  неосознанные  желания  плохо  поддаются  регламентации.  И  Винниченко-писатель  часто  заставляет  уступить  Винниченко-моралиста,  большая  витальная  сила  побеждает  умозрительные  концепции  и  предписания.  Таких  коллизий  в  прозе  и  драматургии  этого  автора  очень  много.  Как  отмечал  академик  Николай  Жулинский,  рассматривая  роман  «Записки  Кирпатого  Мефістофеля»,  «многое  из  того,  чего  требует  или  чего  стремится  избежать  человек,  находясь  под  недремлющим  оком  общественной  морали,  не  поддается  вербальной  интерпретации,  поскольку  это  «само-в-себе»  является  непрогнозируемым,  неподвластным  разуму,  воле  человека.  Реальная  жизнь  разрушает  то,  что  в  теории  возникало  как  идеальная  схема,  как  своеобразная  модель  поведения  и  мышления.  Стихия  чувств,  инстинктивных  порывов,  безумных  страстей  стремительно  захватывает  его  героев  и  несет  бурным  течением  нерегламентированной  морально-этическими  берегами  произвольной  реки  жизни»  [2,  с.  9].

Требованием  честности  с  собой  Винниченко  выверяет  собственное  поведение  в  сложной  жизненной  ситуации:  «Цікаво,  чи  згодиться  мені  тепер  моя  філософія,  чи  допоможе  вона  мені  справитися  з  тим  болем,  який  маю  й  матиму  ще  від  усього  цього?  Чи  варта  взагалі  чого-небудь  в  таких  випадках  яка-будь  філософія?  Будь  чесним  з  собою.  Так  я  думаю.  І  коли  ти  сам  перед  собою  почуваєш,  що  ти  не  зробив  нічого  гидкого,  то  май  мужність  перебороти  біль  і  ясно  дивитись  в  очі  собі  й  іншим.  І  коли  ти  почуваєш,  що  ні  розум  твій,  ні  почування  не  протестують  проти  твоїх  вчинків,  то  тримай  спокійно  і  твердо  голову,  не  допускай  болю.  Ніяка  образа,  ніяка  лайка  не  повинна  бути  для  тебе  образою  і  лайкою.  Це  або  непорозуміння,  або  злосність  не  за  те,  за  що  лають…  Так,  сказати  й  написати  це  легко,  а  як  спинити  і  біль,  і  гіркість,  і  сором,  і  гнів?  Значить,  я  сам  чи  почуваю,  чи  думаю,  що  не  зовсім  правий?  Сам  чую  якусь  вину  за  собою?»  [1,  с.  250].  Евгению  Чикаленко,  которого  называл  своим  духовным  отцом,  Винниченко  писал  о  неизменной  установке  придерживаться  честности  с  собой  прежде  всего  в  своей  жизни:  «Не  дивлячись  на  ґвалт,  глум,  на  поховальні  статті  і  некрологи  моїм  «проповідям»,  я,  хотячи  бути  чесним  з  собою,  все-таки  стараюся  ці  проповіді  перш  усього  сам  здійснити.  Я  хочу  збудувати  собі  таку  сім’ю,  щоб  вона  відповідала  своєму  природньому  призначенню,  а  не  приписам  моралі  й  законів.  Я  хочу,  щоб  вона  давала  і  мені,  і  громадянству,  в  якому  я  живу,  користь  і  благо.  І  поки  що  я  особисто  це  маю»  [7,  с.  185].  Похожие  коллизии  обсуждают  и  обдумывают  Мирон  Купченко  в  «Честності  з  собою»,  Андрей  Халепа  в  романе  «Хочу»,  Яков  Михайлюк  в  «Записках  Кирпатого  Мефістофеля»,  персонажи  таких  драм  морального  эксперимента,  как  «Мементо»,  «Гріх»,  «Чорна  пантера  і  Білий  ведмідь».

Мария  Зубрицкая  обратила  внимание,  что  названия  таких  Винниченковых  драм,  как  «Гріх»,  «Брехня»,  «Закон»,  сигнализируют  о  сосредоточенности  на  моральных  ценностях.  «Поэтому  нарушение  героями  Винниченко  обязательных  норм  и  правил  —  это  не  просто  взрыв  притлумлюваних  эмоций,  а  прежде  всего  акт  экспрессивного  поведения»  [6,  с.  70].  К  тому  же  понятие  «греха»,  «лжи»,  «закона»  здесь  выступают  своеобразными  экспрессивными  метафорами,  насыщенные  глубоким  и  парадоксальным  содержанием.  А  в  дневнике  (при  том,  что  дневниковые  отрывки  иногда  просто  переносятся  в  готовом  виде  в  художественные  тексты)  создается  индивидуально  окрашенная  поэтика  автобиографизму,  узнаваемые  и  часто  повторяющиеся  образы,  символы,  тропы,  вплоть  до  графических  изображений.  В  этой  поэтике,  следует  подчеркнуть,  важную  роль  играет  интертекстуальность,  автор  дневника  охотно  выверяет  свои  состояния  и  чувства  через  сопоставление  с  художественными  образцами,  с  литературными  пратекстами.  Читательский  опыт  высказывают  и  его  персонажи,  цитируя,  полемизируя  т.  п.  Так,  скажем,  Кырпатый  Мефистофель  понимая,  что,  пытаясь  убить  собственного  ребенка,  он  повторяет  уже  известный  литературный  сюжет:  «У  Мопассана  в  оповіданні  це  легше  виходило…  —  кажу  я  з  усміхом»  [2,  с.  210].  Владимир  Винниченко  очень  хорошо  осознает  важность  самоанализа  и  письма  для  того,  чтобы  человек  познал  самого  себя  и  попыталась  строить  собственное  счастье  на  каких-то  устойчивых  принципах.  Поэтому  дневник  —  один  из  важнейших  (а  в  условиях  эксперимента,  когда  Винниченко  неоднократно  хочет  «взяться  за  себя»,  —  просто  незаменимых!)  инструментов  такого  вот  самопознания  и  самодисциплины:  «Я  повинен  узятися  за  себе,  повинен  вибрати  з  себе  найбільшу  суму  користи.  Я  рішив  як  не  щодня,  то  якомога  частіше,  вести  щоденник.  Це  сприяє  самоаналізу  й  самоорганізації,  примушує  зупинятись  над  собою  і  перевіряти.  Крім  того,  це  є  та  увага,  те  зупинення  над  життям,  якого  так  треба  для  щастя.  Розум,  здатний  зупиняти  себе  й  усю  істоту  над  ментами  життя,  прислухатись  до  них,  вслухуватись,  освітлювати  їх,  як  з  ручного  електричного  ліхтаря,  пучком  світла,  —  такий  розум  є  великий  помічник  щастя»  [1,  с.  118—119].  Примечательно,  что  счастье,  по  Винниченко,  возможно  лишь  как  искусство  припоминания,  отмеченные  им  умение  остановиться  над  каким-то  моментом,  оживить  его  в  воспоминании.  Так  что  записи  —  это  и  есть  коллекционирования  моментов  радости,  моментов  какого-то  душевного  подъема  или  медитативного  сосредоточения.  И  наоборот,  как  сказано  в  записи  от  15  ноября  1914  года,  потерянные,  забытые  эпизоды  обедняют  человека,  лишают  его  счастья.

От  дневниковых  заметок  требуется  последовательная,  неуклонная  искренность.  Григорий  Костюк  отметил,  ссылаясь  на  текст  в  «Записнику»  №  12  за  июль  1923  года,  что  раскритиковав  дневники  Л.  Толстого  и  других  авторов  за  слабость,  непоследовательность,  пугливость  и  застенчивость,  следовательно,  за  неполную  искренность,  за  нечестность  с  собой,  В.  Винниченко  сам  ответил  на  поставленный  вопрос  так:  «Та  чи  інша  мета  може  бути  хоч  частково  досягнена  з  однією  умовою:  щирість  записок.  Найбільша,  оголена,  безоглядна,  до  найтемніших  куточків  правдивість,  одвертість,  об’єктивність.  Без  цієї  умови  ні  інформація,  ні  навчання  не  можуть  бути  досягнені»  [1,  с.  23].

С  таким  пониманием  процесса  письма  вполне  закономерно,  что  Владимир  Винниченко  еще  с  двадцатых  годов  вынашивает  идею  автобиографического  романа.  Этот  замысел  не  осуществился  полностью,  хотя  было,  знаем,  написано  воспоминание  об  украинской  революции.  К  тому  же  сопоставление  дневниковых  записей  с  беллетристическими  романными  эпизодами  позволяет  точно  узнать  «одолженные»  персонажам  авторские  чувства.  (Винниченко  еще  и  облегчает  задачу  исследователей  и  комментаторов,  обозначая  в  дневнике,  в  который  роман  перенесен  тот  или  иной  кусок,  записывая  сюжеты,  компонируя  схемы,  диалоги  и  т.  д.).

Интерпретаторы  прозы  Винниченко  уже  не  раз  демонстрировали,  как  описанные  в  дневнике  эпизоды  личной  жизни  писатель  передает  своим  героям.  Современники  в  основном  узнавали  прототипов  и  нередко  упрекали  Винниченко  за  вынесение  на  публику  слишком  личных  вещей.  Несколько  таких  реплик  записывает  в  дневнике  Евгений  Чикаленко.  Он  легко  дешифрует  реальное  основание  пьесы  «Співочі  товариства»,  указывая  на  сознательное  стремление  автора  дать  подсказки  для  узнавания:  «Читая  ее,  я  сейчас  узнал  целый  ряд  живых  людей,  как:  В.М.  Леонтович,  д-р  Юркевич,  С.А.  Ефремов,  А.П.  Косач,  В.П.  Степаненко,  в  них  у  всех  есть  присущие  им  черты  или  выражения,  по  которым  можно  узнать  всех.  Себя  я  не  узнал,  может,  другие  узнают  меня»  [7,  с.  127].  Чикаленко  предостерегает  младшего  приятеля  от  недостойного  стремления  «успеха  скандала»:  «А  что  касается  изображенного  в  комедии  Хаскеля,  беспринципного  карьериста  жида-украинца,  то  мне  до  боли  неловко  было  читать  те  сцены,  в  которых  он  выступает.  Когда  в  других  действующих  лицах  можно  узнать  то  того,  то  другого  из  знакомых  людей,  то  это  еще  не  беда,  потому  что  таких  людей  в  нашем  гражданстве  много  и  можно  подумать,  что  выставлены  в  комедии  не  фотографии  живых  персон,  а  типы.  Что  касается  Хаскеля  (персонаж  пьесы  —  И.  К.),  то  это  нельзя  сказать,  так  как  между  нами  есть  пока  только  один  еврей.  Я  доказывал  Винниченко,  что  если  бы  между  нами  было  около  несколько  евреев,  то  тогда  ничего  нельзя  иметь  против  того,  чтобы  он  вставил  в  комедию  жида  —  украинского  в  таком  дрянном  освещении,  а  когда  между  нами  есть  только  один  еврей,  то  выставлять  его  не  годится,  потому  что  это  уже  будет  пасквиль»  [7,  с.  127].  Предостережения  этического  плана  возникают  у  Чикаленко  и  по  «Честності  з  собою»:  «Прочитал  я  эту  повесть.  Действующие  лица  его  все  знакомые  люди:  герой  —  сам  автор,  затем  фигурируют  Н.  Порш,  С.  Петлюра,  Песчанский,  Юркевичи,  отец  и  сын,  а  женщин  я  не  знаю,  —  и  думаю,  что  это  не  живые  люди,  а  выдуманные  автором,  потому  что  о  таких  я  не  читал  и  не  слышал,  хотя  прожил  уже  полсотни  лет.  Господи!  К  чему  может  дописаться  человек»  [7,  с.  150].  Чикаленка  возмущает  сосредоточенность  Винниченко  на  вопросах  пола  и  секса.  Писатель  не  избегает,  а  скорее  стремится  скандального  успеха,  и  автобиографическое  письмо  подчинено  этому  стремлению;  авторские  оценки  не  просто  острые,  но  часто  саркастически  уничтожающие.

Среди  повторяющихся,  сквозных  мотивов  —  нежелательное  отцовство,  поиски  возможностей  овладеть  сильными  страстями,  волевым  усилием  сделать  независимым  себя  от  диктата  телесных  потребностей  (до  способности  вопреки  «биологии»  и  медицине  преодолеть  или  хотя  затормозить  смертельную  болезнь)  и  неосознанных  желаний,  борьба  с  собственническим  инстинктом  в  традиционном  супружестве  и  проблемы  новой  семьи,  основанной  на  абсолютном  доверии.  Скажем,  дневниковый  анализ  кризиса  в  отношениях  с  Розалией  Лифшиц,  пережитый  в  1914  году,  отзывается,  порой  совершенно  цитатно,  в  романе  «Хочу».  Упреки  Розалии  Яковлевне  за  неумение  освободиться  от  страха  перед  общественным  мнением,  перед  законами  старой  буржуазной,  филистерской  морали  почти  дословно  повторяются  во  внутреннем  монологе  Андрея  Халепы.  В  дневнике  говорится  о  «темных  струнах»  души:  «У  тоні  їхньому  звучить  одна  риса  Рози:  її  страх  перед  «славою».  Страх,  який  вона  ховає,  з  яким  бореться  і  який  усе  таки  в  ній  є.  Думка  про  неї  консьєржки,  femme  de  menage,  думка  цілком  сторонніх  людей  її  непокоїть.  Їй  хочеться,  щоб  вони  не  знали,  що  вона  M-lle,  а  не  M-me.  Вона  ще  не  переборола,  ще  не  випалила  в  собі  того  сорому.  «Приличність»  у  ній  ще  сильна.  Вона  мене  вчить,  як  тримати  виделку,  і  я  корюся  їй,  почуваючи  й  трошки  сорому  за  свою  «некультурність»,  і  сміючись  з  себе  й  з  неї,  і  стискуючись  трошки  холодком  тривоги  за  її  «буржуазні»  нахили»  [1,  с.  38].  Борется  с  такими  недостойными  наклонностями  и  чувствами  и  автобиографический  герой-ницшеанец  в  романе  «Хочу»:  «Але  в  глибині  душі  десь  і  сором,  і  ніяковість  були,  почувалося  це.  А  надто  почувалось,  коли  думав  про  білизну.  І  це  знов  злостило:  та  чого  та  білизна,  дурниця  ж  у  порівнянні  з  головною  дурістю  і  мерзотою,  які  він  допустив,  через  що  неодмінно  завсігди  дрібниця  найбільше  мучить?  Що  подумає  собі  служниця  або  Олена  Андріївна  про  те,  що  в  його  нема  білизни?  Та  хай  собі  думають,  що  хочуть.  Час  же  вже  покінчити  нарешті  з  цим  страхом  перед  опінією  служниць,  швейцарів,  прохожих  і  взагалі  сторонніх  людей»  [5,  с.  193].  Речь  идет  о  сложных  коллизиях  постижения  новой  морали,  формирования  нового  человека,  о  беллетризации  собственного  жизненного  опыта.

Неприкрытые  совпадения  давали  также  основания  для,  так  сказать,  обратной  связи,  когда  друзья  упрекали  Владимира  Винниченко  за  какие-то  поступки  на  основании  романных  сюжетов.  Так,  после  смерти  трехмесячного  сына  и  сама  Люся  Гольдмерштейн,  отношения  с  которой  Винниченко  сделал  основой  пьесы  «Мементо»,  и  кое-кто  из  окружения  писателя  говорили  о  его  вине  в  случившемся,  сопоставляя  романные  и  жизненные  эпизоды.

Кроме  такого  от  почти  фактографического,  реалистического,  по  принципу  зеркального  отражения,  переноса  жизненных,  биографических  эпизодов  в  беллетристические  тексты,  есть  и  более  сложные  отношения  «правды»  и  фикции.  Среди  наиболее  интересных  автобиографических  текстов  Владимира  Винниченко  —  опубликованный  в  1916  роман  «Хочу».  Известные  с  мемуаристики  события  здесь  отображаются,  преломляясь  через  несколько  разнонаправленных  зеркальных  поверхностей,  расположенных  под  различными  углами  и  по-разному  искривленных  и  отшлифованных.  Понятие  зеркала  для  анализа  этого  романа  важно  в  нескольких  аспектах.  «Зеркало»  —  это,  в  частности,  и  название  составленной  Владимиром  Панченко  книги,  где  под  одной  обложкой  помещены  «Оргия»  Леси  Украинки  и  «Хочу»  Владимира  Винниченко.  Исследователь  раскрывает  основания  и  ход  полемики,  своеобразными  репликами  которой  были  оба  эти  тексты.  Речь  идет  о  праве  писателя  «переходить»  в  другую  литературу.  Дискуссии  вокруг  этой  проблемы,  очевидно,  бесконечные;  все  зависит  от  ситуации,  социокультурных  и  биографических  обстоятельств,  моделей  национально-культурной  идентичности.  Особенно  травматическим  такой  переход  становится,  когда  речь  идет  не  просто  о  соседней,  другой,  а  о  литературе  метрополии,  литературе  имперской.  Тогда  моральные  проблемы  обостряются,  и  обвинения  в  предательстве,  отступничестве,  ренегатстве  могут  многим  показаться  базовыми.

Биографически  коллизия  разворачивается  в  конце  девятисотых  годов,  в  самом  начале  нового  века.  В  1909  году  Винниченко  написал  в  письме  Михаилу  Коцюбинскому,  что  раз  его  «выталкивают»  из  родной  литературы,  то  он  станет  российским  автором.  Винниченко  публично  указывают  на  недопустимость  для  украинского  писателя  появления  первопечатных  его  произведений  на  русском  языке.  В  открытом  письме  студенческая  молодежь  назвала  его  «русско-малорусским  писателем»  [1,  с.  251].  Дневниковый  комментарий  горький  и  раздраженный:  «…мене  звуть  і  зрадником,  і  руським  письменником,  і  рабом,  і  ще  якось.  «Ший  чоботи,  а  не  давай  нічого  свого  гнобителям»»  [1,  с.  250].  Заявления  о  намерении  перейти  в  русскую  литературу,  потому  что  земляки  его  не  понимают  и  не  поддерживают,  учащаются.  Но  в  конце  концов  этот  экстравагантный  бунт  ограничился  лишь  заявлениями.  Леся  Украинка  косвенно  ответила  Владимиру  Винниченко  своей  драмой  «Оргия».  Владимир  Панченко  прекрасно  проанализировал  междутекстовые  и  биографические  переклички,  связанные  с  драмой  «Оргия»  и  романом  «Хочу».  Леся  Украинка  написала  в  письме  к  матери,  что  не  будет  угрожать  переходом  в  чужую  литературу,  и  ответила  посредством  рыцарски  безупречного  певца  Антея  максималистской  заповедью:  художник  остается  до  конца  со  своим  порабощенным  народом  или,  соответственно  библейской  аллюзии,  вешает  арфу  на  иве,  чтобы  она  не  звучала  для  поработителей.  Владимир  Панченко  говорит  о  диалоге  двух  текстов:  «В  центре  Лесиной  драматической  поэмы  —  эллинский  (читай:  украинский)  певец  Антей,  которому  по-максималистски  истолкованный  национальный  долг  не  позволяет  перейти  в  чужую  (римскую,  читай:  русскую)  культуру.  В  центре  же  Винниченкого  романа  —  русский  поэт  Андрей  Халепа,  обрусевший  украинец,  в  котором  пробуждается  национальное  «Я»,  и,  наконец,  он  возвращается  в  родную  украинскую  стихию»  [5,  с.  309].

Как  это  нередко  случалось,  умозрительная  теория,  абстрактный  лозунг  не  выдерживают  проверки  реальной  жизнью  и  конкретным  поведением.  С  украинской  литературой  Владимир  Винниченко  не  порывает,  и  роман  «Хочу»  воспринимается  как  объяснение,  почему  же  такое  отречение  оказалось  невозможным.  К  тому  же  автор  высказал  и  свои  претензии  к  российским  издателям  и  критикам,  отношения  с  которыми  часто  бывали  конфликтными.

Сюжет  выглядит  так,  что  главный  герой,  ницшеанец  и  социалист,  проходит  путь,  обратный  тому,  на  который  не  решился  все  же  автор  романа.  Украинец  по  происхождению,  Андрей  Халепа  сформировался  как  человек  русской  культуры,  русский  поэт,  полностью  не  осознавая  своего  украинства.  Но  и  ему,  несознательному  перебежчику,  брошено  в  лицо  слово  «ренегат».  Стоило  задуматься  над  своим  положением,  вспомнить  слышанный  с  детства  язык  и  виденные  когда-то  пейзажи,  проникнуться  музыкой  украинского  стиха,  чтобы  сразу  оказалось,  что  есть  мощный,  неподконтрольный  никаким  теориям  и  волевым  установкам  фактор  —  голос  крови,  голос  родной  земли.  Олицетворяется  этот  призыв  услышанной  песней:  «Але  Халепа  слів  уже  не  розбирає.  Він  тільки  чує  жаль,  жагучу  тугу,  сум,  образу.  І  він  уже  розуміє  цю  тугу  й  образу,  розуміє  не  розумом,  а  болем  в  грудях,  і  йому  радісно  чути  сей  біль,  він  ріднить  його  з  чимсь  великим,  давнім,  забутим.  «От  він,  голос  крови»,  —  думається  йому  з  мимовільним  дивуванням  і  навіть  страхом,  як  перед  чимсь  незрозумілим,  таємним»  [5,  с.  143].  И  наконец  Андрей  чувствует  себя  блудным  сыном,  вернувшимся  в  родительский  дом,  который  тем  дороже,  потому  что  он  небогат  и  нероскошен,  и  пробуждается  чувство  сыновней  вины  за  эту  нищету.  Мотивы  «возрождения  нации»  в  Винниченковых  сочинениях,  как  беллетристических,  так  и  публицистических,  мемуарных,  дневниковых,  разрабатываются  многоаспектно.  История  Андрея  Халепы  —  это  история  пробуждения  национального  сознания,  изменения  национально-культурной  тожсамости,  разрушения  колониального  комплекса.  Винниченко  отмечает  не  только  идеологические,  культурные,  но  и  психологические  факторы  этого  процесса.

Многие  писали  о  ницшеанском  влиянии  на  мировоззрение  и  творчество  Владимира  Винниченко.  Его  герои  откровенно  декларируют  желание  стать  по  ту  сторону  добра  и  зла,  называют  себя,  как  Андрей  Халепа,  «последними  людьми»,  ссылаясь  именно  на  Фридриха  Ницше:  «Мені  здається,  що  це  через  те,  що  я  занадто  навчився  розуміти,  що  я  цілковито  переступив  межу,  яка  поділяє  добро  від  зла,  бажане  від  небажаного»  [5,  с.  106].  Тамара  Гундорова  отмечала,  что  у  Винниченко  «честность  с  собой»  связана  с  ницшеанской  установкой  на  переоценку  ценностей:  «Другими  словами,  «честность  с  собой»  открывает  другой  способ  бытия.  Такое  бытие  соотносится  с  ситуацией  «переоценки  всех  ценностей»  Ницше.  Итак,  в  определенном  смысле  идея  «честности  с  собой»  является  формулой  нигилистической.  Но  одновременно  она  также  конструктивный,  смыслотворный  принцип,  который  задает  иную  перспективу  реальности.  Так  функционально  «честность  с  собой»  соотносится  с  идеей  «воли  к  власти»,  которая  у  Ницше  определяет  ценностное  пространство  собственно  человеческого  бытия.  Как  указывает  Винниченко,  «честность  с  собой»  была  для  него  методом  оценки  жизненных  явлений,  принципом  нравственности  (доброй  или  злой),  способом  выявления  активности  человека  по  отношению  к  жизни»  [4;  с.  170].

«Честность  с  собой»  означала  перенос  акцента  на  индивидуальный  выбор,  продиктованный  конкретикой  обстоятельств,  того,  что  происходит  здесь  и  сейчас,  —  а  не  на  пассивное  присоединение  к  заранее  заданным  конвенциям  и  авторитетным,  освященным  традицией  ценностным  иерархиям.  В  этом  смысле  можно  говорить  о  модернистских  интенциях  Винниченковой  моральной  теории,  о  лозунгах  антитрадиционализма  и  индивидуализма.  Но  отказ  от  авторитетных  матриц  и  законов  угрожал  хаосом,  потерей  контроля  над  событиями  и  процессами.  В  любом  случае  ответственность  за  выбор  теперь  не  с  кем  разделить,  и  это  затрудняет  даже  повседневные  якобы  ситуации,  которые  при  других  обстоятельствах  выглядели  бы  простыми  и  безальтернативными.  (Моральный  выбор  в  условиях  ценностной  неопределенности  оказывается  таким  тяжелым,  что  герои  Винниченко  даже  решаются  на  самоубийство.)  Вот  и  беллетристические  сюжеты,  и  дневниковые  записи,  и  публицистические  обоснования  временами  производят  впечатление  нарочитых  и  слишком  претенциозных.  Винниченко  неоднократно  просматривает,  переосмысливает  и  проблематизирует  основные  моральные  максимы.  Нравственный  закон  теряет  императивную  могущество.  Этому,  разумеется,  способствовал  и  само  предреволюционное  и  революционное  состояние  общества,  когда  все  «старое»,  общепринятое  подвергалось  сомнению,  а  нередко  и  обрекалось  на  уничтожение  без  учета  последствий  нигилистических  решений  и  акций.

Список  литературы:

1. Винниченко  В.  Дневник.  Т.  1.  1911—1920.  Эдмонтон-Нью-Йорк.  Издание  Канадского  Института  Украинских  Студий  и  Комиссии  УВАН  в  США  для  изучения  и  публикации  наследия  Владимира  Винниченко.  1980.  —  512  с.
2. Винниченко  В.  Записки  Кирпатого  Мефистофеля:  роман  /  В.К.  Винниченко;  сост.  И.А.  Кошевая;  предисл.  Н.Г.  Жулинского.  Черкассы:  Брама-Украина,  2005.  —  264  с.
3. Винниченко  В.  Красота  и  сила.  Повести  и  рассказы.  К.  Днепр.  1989.  —  752  с.
4. Гундорова  Т.  Проявление  слова.  Дискурсия  раннего  украинского  модернизма.  Постмодернистская  интерпретация.  Львов.  Летопись.  1997.  —  297  с.
5. Зеркало:  Драматическая  поэма  Леси  Украинки  «Оргия»  и  роман  Владимира  Винниченко  «Хочу»  /  Составитель  Владимир  Панченко.  К.:  Факт,  2002.  —  320  с.  —  (Лит.  проект  «Текст  +  контекст»). 
6. Зубрицкая  М.  Этический  парадокс  дискурса  любви  в  драматических  произведениях  Владимира  Винниченко.  Научные  записки  Национального  университета  «Киево-Могилянская  Академия».  К.  —  1998.  —  Т.  4.  —  С.  70.
7. Чикаленко  Е.  Дневник.  (1907—1917).  К.  Темпора.  2011.  —  480  с.