О ПЕРВИЧНОМ ЗВУКОСИМВОЛИЗМЕ АБСТРАКТНЫХ ЗНАЧЕНИЙ

Петухова Елена Владимировна канд. филол. наук, доцент Курского  государственного университета, г. Курск e-mail:

Долгое время лингвисты ставили под сомнение значимость звукоизобразительности как основного признака, влияющего на номинацию лексической единицы. Как следствие, подобного рода лексика считалась недостойной сколь-либо серьезного внимания (вспомним, например, высказывание Э. Сепира о звукоподражании: «ономатопея играет определенную роль во всех языках, но лишь малую роль, и трудно увидеть, каким образом имитация природных звуков могла развиться в язык как мы его понимаем» [5, с. 324]). Соссюровский же принцип произвольности языкового знака, согласно которому «…связь, соединяющая означающее с означаемым произвольна; поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в результате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым, то эту мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен» [6, с. 100] подчинил себе всю лингвистику и оставался неоспоримым. Данный подход представляется справедливым, если рассматривать только синхронический срез языковой системы. Однако поскольку эта система носит динамический характер, то такое разделение представляется несколько схематичным, искусственным. Если состояние системы языка на данном временном этапе есть результат его развития во времени и пространстве, то необходимо подвергнуть анализу и диахронический аспект системы. Как справедливо отмечает М.М. Маковский «каждое слово содержит своеобразную тайнопись своей жизни [3, с. 13], где в закодированном виде воплощается его “родословная”». Это особенно важно, когда речь идет о звукоизобразительной системе языка, где весьма сильны процессы денатурализации, когда фонетическое и семантическое развитие лексемы приводит к ослаблению либо утрате первичной фонетической связи между звуком и значением [1, с. 187]. При прохождении нескольких стадий от натуральной в генезисе через квазинатуральную до конвенциональной в синхронии, языковая система (в частности, ее звукоизобразительная составляющая) содержит в себе единицы, уже не осознаваемые как фонетически мотивированные. Если исходить из идеи изначальной фонетической мотивированности лексемы, то этимолого-фоносемантический анализ и диахронический подход оказываются обязательными и необходимыми условиями фоносемантического исследования. В тех случаях, когда речь идет об ономатопах (звукоподражаниях), то есть, когда в основе номинации языкового знака лежит акустический признак, звукоизобразительная мотивация ощущается и в синхронии (ср. англ. bleat “to utter the cry of a sheep, goat, or calf or a sound resembling such a cry”, эст. määgima, исп., balar, рус.    блеять   , тур.   melemek  , индонез.   me ngembik  ;  англ.  cluck “(a sound like the call of a hen” , норв. ,  klukk  , исл. gagg, греч.  kακάρισμα, рус. кудахтанье, тур. g ıdaklama , исп. cloqueo; англ. grunt “to make a low, rough sound”, чеш. chrochtat, фин. röhkiä, венг. röfög, рус. хрюкать, индонез. menggeruh). К ономатопам, которые подверглись более активному процессу денатурализации, можно отнести, например, английские слова flirt и speak [4, с. 148]. Если же в основе номинации лежит не акустический, а артикуляторный признак, звукосимволические соответствия оказываются настолько «затемнены», что необходим системный этимологический, диахронический, а также сопоставительный типологический анализ. Как становится очевидным из анализа микрофрагмента, приведенного С.В. Ворониным в своем фундаментальном труде «Основы фоносемантики», даже единицы, достигшие высот семантической абстракции в современной синхронии, обладают первоначальной звукоизобразительностью. Разрабатывая теорию примарной мотивированности языкового знака, С.В. Воронин говорит об ошибочности соотнесения абстракции с произвольностью знака, так как для абстракции «безразлично, немотивирован ли (уже) знак или же он (еще) мотивирован, и начальная мотивированность не мешает ему подниматься до самых больших высот абстракции» [1, с. 149]. Так, например, анализируя лексему хотеть и ссылаясь на лингвистические изыскания А.М. Газова-Гинзберга, С.В. Воронин предполагает связь др.-рус. хоть «любовник» (отсюда – хотеть) с корнем *hwj- «страстно желать, хотеть, любить», который происходит от звукоизображения вздоха/звука дыхания. Выдвигая предположения о фонетической мотивации готского глагола haban «держать, иметь» (восходящего к индо-европейскому корню *kap-/ghabh «хватать, брать, держать»), он указывает на невозможность доказательства факта отприродной связи «звук-значение» а) без выхода в более широкую индоевропейскую сферу и далее в «еще более широкую сферу ностратики», б) без обращения к этимологии выявленных соответствий и наконец, в) без восстановления направления семантического развития «хватать (хапать) ртом» > «хватать рукою»> «брать» > «держать, иметь» [1, с. 154]. Таким образом, на примере фрагмента древнегерманской лексики демонстрируется закономерная возможность развития изначально фонетически мотивированного языкового знака до значительной степени абстракции. Продолжая тему появления абстрактных значений у примарно изобразительной единицы в ходе семантической эволюции звукоизобразительной системы языка, можно обратиться, например, к английским однокоренным лексемам deceive, receive, perceive, conceive. Каждая имеет синхронически «незвуковое» значение: deceive «to mislead by a false appearance or statement»; receive «to take into one's possession»; perceive «to become aware of, know, or identify by means of the senses:»; conceive «to form (a notion, opinion, purpose, etc.); to form a notion or idea of; imagine; to hold as an opinion; think». Все они около 1300 года пришли через старофранцузский из латыни, где соответственно имели формы decipere «to ensnare, take in», recipere «regain, take back», percipere "obtain, gather», concipere «to take in and hold». Если в современном английском языке их семантическая структура продолжила свое развитие в направлении дальнейшей абстракции, и общее значение «брать, обладать» уже подвергается метафоризации (особенно, в случае лексемы deceive), то в их латинских «предках» общий семантический признак выражен довольно прозрачно. Если мы продолжим анализ, то увидим, что латинские формы образованы путем префиксации: de-. re-, per-, con- + основа cipere, которая является формой capere «брать». Глагол capere в свою очередь восходит к индо-европейскому корню *kap-/ghabh «хватать, брать, держать». Именно к этому корню восходит и гот. haban, о котором говорилось выше, и рус. хватать (*хабить). В данном контексте интересно отметить, что даже такое абстрактное понятие как концепт (concept) < conceptum является формой причастия прошедшего времени от capere.  К этому же корню восходит и английское capable «having power and ability; efficient; competent», образованное от прилагательного capax «способный много удерживать», которое является производным от capere. Думается, ни одна из обсуждаемых здесь лексем не будет восприниматься современными носителями языка как звукоизобразительная. Однако с позиций диахронического подхода эти единицы являются примарно мотивированными, так как при возникновении представляли собой единство звуковой формы и содержания. Схема их семантической эволюции примерно такова: «хватать» > «брать» > «воспринимать, понимать, постигать»; «вводить в заблуждение» Еще одним примером развития абстрактного значения примарно звукоизобразительной единицы может служить английская единица anger, которую можно отнести к разряду фоноинтракинесемизмов, в частности, к обозначению удушья. Эта неголосовая инспираторная кинема восходит к древнесеверному angra и имеет параллелли в старофранцузском (enge) и готском (aggwus) с уже конкретным значением «узкий». Индоевропейская основа – *angh- также семантически конкретна и обозначает понятия узости и боли. У А. Йоханнессона встречается упоминание о том же корне: «звук, выражающий страх (с исконным значением ‘узкий’: так, о сужении горла при страхе)…» [7, с.12]. То же можно сказать и о сходных в звуковом отношении лексемах anguish, anxious имеющих абстрактные значения страдания, волнения, мучения, тоски. Они восходят к латинскому angusta «сжатие, удушье»  и далее к индоевропейскому корню со значением «узость, сжатие». Размышляя о возможных первичных фоносемантических соответствиях древних основ, необходимо отметить, однако, предполагаемую диффузность протоиндоевропейских корней, а, следовательно, их вероятную расплывчатость и многозначность, что являлось результатом несовершенства артикуляторного аппарата [2, с. 96] Таким образом, в процессе эволюции примарно фонетически мотивированный языковой знак может развить абстрактные значения. Изучение подобных процессов возможно лишь при динамическом (синхронно-диахронном) подходе. Список литературы: 1. Воронин С.В. Основы фоносемантики. – М.: ЛЕНАНД, 2006. – 248 с. 2. Кажибеков Е.З. Фоносемантическая характеристика пратюркского корня // Проблемы этимологии тюркских языков. Алма-Ата, 1990. 3. Маковский М.М. Лингвистическая генетика: Проблемы онтогенеза слова в индоевропейских языках. М., 1992. – 189 с. 4. Петухова Е.В. Звукоизобразительность в диахронии // Голос культуры в иноязычном образовании. Курск, 2009. – С. 148-154. 5. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии (под ред. А.Е. Кибрика). М., 1993. – 655 с. 6. Слюсарева Н.А. «Соссюр и соссюрианство»// Философские основы зарубежных направлений в языкознании. М., 1977. – С. 63-124. 7. Johannesson A. Some remarks on the origin of the n-sound. Reykyavik, 1954. – 68 p. 8. Skeat W. The Concise Dictionary of English Etymology. – Wordsworth Edition Limited 2007. – 643 с.