ФУТУРАЛЬНАЯ СЕМАНТИКА В СВЕТЕ ВОПЛОЩЕНИЯ ОСНОВНОЙ ИДЕИ «ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ МОЛИТВЫ» СВЕТЛАНЫ АЛЕКСИЕВИЧ

FUTURISTIC SEMANTICS IN THE LIGHT OF CARRYING OUT THE BASIC IDEA “CHERNOBYL PRAYER” SVETLANA ALEKSIEVICH

Evgeniya Arziyeva

doctoral candidate 2nd year Kazakh National Pedagogical University named after Abai,

Kazakhstan, Almaty

АННОТАЦИЯ

В статье рассматривается проблема воплощения основной идеи «Чернобыльской молитвы» в языковых средствах темпоральной семантики. Спектр используемых автором языковых единиц позволяет автору произведения выразить мысль о том, что авария на Чернобыльской АЭС явилась техногенной катастрофой, повлекшей за собой конец тоталитарного режима.

ABSTRACT

The problem of realization the basic idea of "Chernobyl Prayer" in the language means temporal semantics. The spectrum used by the author of language units allows the author of a work to express the idea that the Chernobyl accident was as industrial disaster that resulted in the end of the totalitarian regime.

Ключевые слова: время, футуральность, возможный мир, реальный мир, гипотетичность, пространство.

Keywords: time, futuristic, possible world, real world, hypothetical, area.

Постмодернистское сознание современной литературы нивелирует оппозиционные корреляты, охватывающие в том числе философские категории времени и пространства. Это позволяет рассматривать лингвофилософский феномен времени сквозь призму реально-виртуальной плоскости. Такого рода плоскость в лингвистической литературе последних лет обозначается термином «возможный мир», вбирающим в себя не только виртуальную, но и реальную действительность [2; 5; 6]. Как подчеркивает ученый-философ Я. Хинтикка, «пафос философии возможных миров в том, что абсолютной истины нет, она зависит от наблюдателя и свидетеля событий [4, с. 3]. В таком же контексте возможный мир трактуется Вяч. Вс. Ивановым в его лингвистической концепции [7, с. 16].

Соприкосновение реального и виртуального миров (событий) своеобразным образом отражается в «Чернобыльской молитве» Светланы Алексиевич – белорусской писательницы, получившей за свое творчество в 2015 году Нобелевскую премию. Зыбкая граница, вплоть до ее размывания, с одной стороны, и четкая временно-пространственная граница мира Чернобыля, с другой стороны, обусловливаются подзаголовком и самим жанром произведения.

Подзаголовок «Хроника будущего» в своей, казалось бы, противоречивости указывает на два временных плана: хроника – на план прошлого, будущего – на план будущего. Смысловое соединение данных слов в едином словосочетании порождает своего рода оксюморон, свидетельствующий о зыбкости временных границ. Не случайным поэтому является известное высказывание самой писательницы «Мне кажется, я записываю будущее» [1, с. 3], предопределяющее проекцию прошлого на будущее.

Четкая пространственно-временная граница повествования обусловливается также жанром произведения, который определяется как документально-художественная проза. Специфика данного жанра заключается в том, что правдивое изложение исторических событий (компонент термина документальная) сопровождается художественным вымыслом (компонент термина художественная).

В монологах людей, которых непосредственно затронула чернобыльская катастрофа, образующих единую полифонию, отражается мир Чернобыля как возможный мир, состоящий из спектра реальных и виртуальных миров.

Анализ значительной части высказываний показывает, что в них, возможно, не нарочито, а благодаря таланту писательницы, выражается предсказание будущего человечества. Такие высказывания содержат, как правило, два возможных мира: реальный мир прошлого и виртуальный гипотетический мир с проекцией на будущее.

Мир прошлого через изложение событий передает чувства и чаяния человека из народа, так называемого «маленького человека». Не случайно, как подчеркивает Н. Батракова, монологи в произведениях С. Алексиевич − это «в большей степени реконструкция чувств, нежели событий» [3]. Это могут быть отдельные эпизоды обычной жизни после аварии, передаваемые глаголами прошедшего времени, отражающими реальный мир. Такие конструкции граничат с высказываниями, в которых описывается событие виртуального гипотетического мира с проекцией на будущее с негативной окраской. Средства выражения обозначенного мира достаточно разнообразны: это лексика с модальной семантикой желательности, возможности, необходимости, долженствования; глаголы в сослагательном наклонении; конструкции с условной семантикой: Ребенок плакал … Он мог их выдать, их обнаружили бы, весь отряд [1, с. 43]; Когда я пыталась что-нибудь объяснить родителям своих учеников, по-моему, они понимали меня не больше, чем если бы вдруг к ним заявился шаман из африканского племени [1, с. 48]; Из города ушли все свои, и ты остался один, и должен принимать решение … А если что-то должен совершить, то что? [1, с. 44]; Их переселили. Обманули, что на три дня. Иначе бы они не поехали [1, с. 53]. Она умерла через несколько месяцев … Врачи ничего не объяснили. А с ее диагнозом еще долго можно было жить [1, с. 78]; Но это потому, что мне не страшно было умирать. Наплевать! Это был даже выход. Похоронили бы с почестями … [1, с. 34].

В ряде случаев в построениях, включающих план прошлого как реальный мир и гипотетический мир с проекцией на план будущего, содержатся философские размышления обычного человека, которому приходится осмысливать новую реальность после катастрофы. Такогорода высказывания представляют собой отрицательные конструкции, включающие абстрактную лексику типасамопожертвование, мир: Этих людей уже нет … Только документы в нашем музее … Фамилии … Но если бы они не сделали этого? Наша готовность к самопожертвованию … В этом нам нет равных … [1, с. 74]; Раньше мы не замечали этот мир вокруг себя, он был, как небо, как воздух, как будто кто-то его дал нам навечно, и он от нас не зависит. Будет всегда [1, с. 49].

Мир Чернобыля, как уже отмечалось, предстает в произведении в виде двух миров: мир до Чернобыля и мир после Чернобыля. Если мир до Чернобыля представлен как мир реального прошлого, на что указывают в том числе и глаголы прошедшего времени, то мир после Чернобыля − как будущее с оттенком гипотетической семантики: Я помню, как дискутировали о судьбах русской культуры, о ее тяге к трагическому. Без тени смерти ничего нельзя понять.Только на почве русской культуры и можно будет осмыслить катастрофу … [1, с. 103]; Вы забыли … Тогда Атомные станции – это будущее… Я не раз выступал … Пропагандировал [1, с. 110]; Вы забыли, что до Чернобыля атом называли мирным тружеником, гордились: живем в атомной эре. Атомного страха не помню. Тогда мы еще не боялись будущего [1, с. 109].

Использование плана прошлого с проекцией на будущее как предсказание позволяет автору выразить мысль о том, что авария на Чернобыльской АЭС представляет собой не только техногенную катастрофу, но и социальную. При этом план будущего как виртуальный мир выражается как эксплицитно, так и имплицитно: «Загрязнена» не только наша земля, но и наше сознание. И тоже на много лет [1, с. 98]; Время физики в Чернобыле кончилось … [1, с. 95].

Мир прошлого и мир настоящего/будущего передается также посредством наречий времени раньше, теперь, всегда, никогда и подобными: Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру [1, с. 123]; а также предложно-падежных сочетаний существительных с темпоральными предлогами до, после: Есть культура до Чернобыля и нет культуры после Чернобыля [1, с. 98]; После нас останется только история … Чернобыль останется … [1, с. 92].

Концепт «Время», сквозной линией проходящий через все произведение, воплощается прежде всего в существительном время, встроенном в словосочетание с числительным два. Это также позволяет автору передать мысль о делении мира Чернобыля на две эпохи как два возможных мира: Их сознание существовало вэтих двух перепадах, в двух временах – каменном и атомном. В двух эпохах [1, с. 90]; в ряде случаев с актуализацией мира после чернобыльского: Я понял, что смысл имеет только живое время … Наше живое время [1, с. 96].

Концепт «Время» функционирует в анализируемом произведении не изолированно, а ввиде пространственно-временного континуума, образуя таким образом общую концептосферу «Пространство-время».

Два временных плана, актуализированных в «Чернобыльской молитве», спроецированы на два пространства. Одно пространство представляет собой чернобыльскую зону, а другое – всю остальную территорию бывшего Советского Союза. Пространственная семантика чернобыльской зоны передается с использованием существительных родина, земля, наречий типа здесь в сочетании с временными наречиями, в частности с имплицитно представленным тогда и эксплицитно − теперь: У меня здесь было много друзей. Теперь Андрей … «Мы умрем, и станем наукой», − говорил Андрей. «Мы умрем, и нас забудут», − так думала Катя [1, с. 127]; Днем мы жили на новом месте, а ночью на родине. Во сне [1, с. 8].

Пространственно-временной континуум, основанный на реальном прошлом, воплощаемом, в частности, с помощью наречий места типа позади, организуется в ряде фразовых единств с участием фрагментов настоящего иллюзорного мира. Примечательно включение их в состав самого словосочетания иллюзорный мир как мир современного Чернобыля после катастрофы. Приведем следующий иллюстративный материал: «Мама, я представил себе эту картину – чернобыльская земля. Наша хата. Блестит новогодняя елка … А люди за столом поют революционные и военные песни, будто нет у них позади ни ГУЛАГА, ни Чернобыля …» [1, с. 80]; Никто не верил в то, что кремлевскую стену можно проломить. Пробить. И она развалится … Что не при нашей жизни, так точно. Раз так, то плевать, что у вас там происходит, будем жить тут … В нашем иллюзорном мире … [1, с. 119].

Два возможных мира как два пространства, связанных с двумя временными планами – до и после катастрофы, – провоцируют частое использование в монологах героев слова мир в значении ’часть пространства с населенными на нем людьми’. Возможные миры предстают в этом случае как реальные миры. Такого рода фразы характерны главным образом для философских размышлений героев повествований: Мир разделился: есть мы – чернобыльцы и есть вы, все другие люди [1, с. 51]; Я должен им объяснить, что мир – это не супермаркет. Это что-то другое [1, с. 51]; Я же здесь не живу, у меня постоянная бдительность отсутствует, я из нормального мира приехала [1, с. 61].

Два временных плана, соотносимых с двумя пространствами, передаются также в философском осмыслении новой реальности путем использования целого спектра лексических средств, выражающих неразрывную связь техногенной и социальной катастрофы. В частности, с целью воплощения данной идеи используются слова и словосочетания типа прошлое, наша страна, великая империя, время, эпоха, система ценностей и др. Например: Люди идут сюда, как на кладбище … Мир после технологии. Время пошло назад … Тут похоронен не только их дом, а целая эпоха. Эпоха веры! В науку! В справедливую социальную идею! Великая империя расползлась по швам. Развалилась [1, с. 120]; Конечно, я согласен, когда пишут, что это не реактор взорвался, а вся прежняя система ценностей [1, с. 90]; Осталась за проволокой только земля … И могилы … Наше прошлое − наша большая страна … [1, с. 27].

Спорадически обозначенная идея автора воплощается в житейских намерениях отдельного человека, что метафорически передается словосочетанием прикрыть эту дверь в значении ’закрыть прошлое’. Характерным, на наш взгляд, в этом отношении является использование глагола прикрыть, указывающего на неполноту действия, поскольку полностью вычеркнуть из памяти пережитое, с точки зрения рассказчика, практически невозможно: Моя подруга, чтобы не сойти с ума … Она … наши мужья умерли в один год, они вместе были в Чернобыле. Она замуж собирается, хочет забыть, прикрыть эту дверь. Дверь оттуда … [1, с. 127].

С. Алексиевич выражает идею необходимости целостности мира. Два возможных мира как составляющие мир Чернобыля, с точки зрения автора произведения, в будущем ведут к катастрофе, передаваемой путем использования присоединительной конструкции в виде номинативного предложения, включающего лексему апокалипсис: Человек отрывается от земли…Он орудует другими категориями времени, не одной землей, а разными мирами. Апокалипсис … [1, с. 96].

Не случайно, как подчеркивает Н. Батракова, «с каждым разом читатель все глубже проникает в мир Чернобыля, благодаря чему он все яснее представляет себе этот маленький конец света» [3].

Техногенная катастрофа определятся в произведении как следствие катастрофы социальной, основанной на русской – и шире – советской ментальности, не соответствующей требованиям времени. Это прежде всего мечтательность, не реализующаяся в конкретных действиях, а больше похожая на прожектерство. Отсюда использование метафорических высказываний с участием лексемы мечта, словосочетания лагерное сознание, например: Мы – метафизики … Живем не на земле, а в мечтах, в разговорах. В словах … [1, с. 104]; Думаю, что вот это наше лагерное сознание неминуемо должно было столкнуться с культурой. С цивилизацией, с синхрофазотроном … [1, с. 27].

Техногенная и социальная катастрофа как следствие столкновения требований времени и коллективного сознания советского народа метафорически передается посредством противопоставлений машинист – вчерашний перевозчик: Представьте себе железную дорогу, проложенную блистательными инженерами-путейцами, мчится поезд, но на месте машинистов – вчерашние извозчики [1, с. 90].

Не случайно концептосфера ’пространство-время’, проецируемая на социальную сферу, находит в произведении выход в иные пространства, запредельные территории бывшего СССР. Возможные миры, связанные с данными пространствами, передаются благодаря использованию вопросительных конструкций, например: Если грубо, то вопрос стоит так: почему – Чернобыль? Почему – у нас, а не французов или у немцев? [1, с. 39]. С позиций обозначенной идеи данные вопросы носят риторический характер.

Вместе с тем, как известно, произведение «Чернобыльская молитва» было написано в свете событий, произошедших на АЭС «Фукусима». Это актуализирует мысль о том, что трагедия, связанная с атомом, может произойти в даже в такой высокоразвитой стране, как Япония, на самой надежной АЭС. В произведении данная трагедия не затрагивается, упоминается, однако, трагедия Хиросимы и Нагасаки: Я читал о Хиросиме и Нагасаки, видел документальные кадры. Страшно, но понятно: атомная война, радиус взрыва … Это я даже мог себе представить [1, с. 151].

Сказанное позволяет развеять миф ряда зарубежных источников о чернобыльской аварии как о следствии небрежного отношения советского человека к объекту. Идея автора шире, она, с нашей точки зрения, заложена в лексеме молитва как опорного слова словосочетания, обозначенного в виде заглавия произведения. В этой лексеме сконцентрирован призыв молиться за будущее человечества, поскольку природа могущественнее человека, она способна мстить человеку, и в будущем может вызвать еще не одну катастрофу.

Список литературы:

1. Алексиевич С. Чернобыльская молитва (хроника будущего). ‒ 2-е издание. – М.: Издательский дом: Время, 2006. ‒ 304 с.
2. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. – 2-е изд. испр. – М.: Языки русской культуры, 1999. – 896 с.
3. Батракова Н. Рецензия на книгу Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва». – Эл. версия. Режим доступа: sozvuchie.by / news (Дата обращения: 10.11.2014).
4. Иванов Вяч.Вс. Семантика возможных миров и филология // Проблемы структурной лингвистики 1980. – М.: Наука, 1982. – С. 5–19.
5. Крипке С. Очерк истории истины. – Эл. версия. Режим доступа: philosophy2.ru/ library/logik/kripke. Html (Дата обращения: 10.08.2016).
6. Руднев В.П. Словарь культуры XX века. – М.: Аграф, 1999. – 392 с.
7. Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. – М.: Прогресс, 1980. – 447 с.