СРАВНИТЕЛЬНО-ТИПОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ НЕКОТОРЫХ АСПЕКТОВ ПОЭТИКИ А. ПЛАТОНОВА И Ф. ДОСТОЕВСКОГО

COMPARATIVE-TYPOLOGICAL RESEARCH OF SOME ASPECTS OF THE POETICS OF A. PLATONOV AND F. DOSTOEVSKY

Svetlana Yablonskaya

candidate of philological Sciences, Head. of social Sciences department,

 associate Professor at Kaluga branch of RGAU-MSHA named after K.A. Timiryazev,

Russia, Kaluga

АННОТАЦИЯ

Целью исследования было выявление сходств и различий в поэтике прозы Платонова и Достоевского. Представлены общие для писателей разных эпох принципы организации художественного мира произведений: оживление тенденций эпохи героями-идеологами, диалогические отношения идей, амбивалентность авторской позиции; предложена типология платоновских персонажей, в основе которой характер одушевлённых идей. Сравнительное исследование способствовало выявлению генезиса литературных явлений и его типологических признаков от века ХIХ к веку ХХ; вместе с тем дало возможность сопряжённого постижения творчески неповторимого личностного взгляда, исторической эпохи и вечного в искусстве.

ABSTRACT

Comparative-typological research of some aspects of the poetics of A. Platonov and Dostoevsky. The aim of the research was to identify similarities and differences in the poetics of prose of Platonov and Dostoevsky. Common principles of the art world works for writers of different eras were presented, such as recovery trends of the era ideologues heroes, dialogical relationship of ideas, the ambivalence of the author's position; typology of Platonov’s characters has been offered. This typology was based on the nature of animate ideas. Comparative research had helped to identify the genesis of literary facts and typological features of the nineteenth century to the twentieth century; at the same time it made possible to comprehend creatively unique personal view, the historical era and the eternal in art.

Ключевые слова: типологические сходства; романы идей; типология персонажей; герой-идеолог; народ-«материал».

Keywords: typological similarities; novels of ideas; typology of the characters; the hero-the ideology, the people-“stuff”.

Достоевский известен как величайший мастер художественного изображения идей. Рациональные теории, исключительные убеждения, глубочайшие по содержанию мысли, включённые в большой диалог его романов, начинали жить особой событийно-художественной жизнью. Вместе с тем всё это были идеи, имеющие узнаваемые прототипы (не источники, а именно прототипы, как уточняет М. Бахтин) в современных автору тенденциях общественной мысли. Известно, например, что «прототипами идей Раскольникова были идеи Макса Штирнера, изложенные им в трактате «Единственный и его собственность», и идеи Наполеона III, развитые им в книге «История Юлия Цезаря» (1865); одним из прототипов идей Петра Верховенского был «Катехизис революционера»; прототипами идей Версилова («Подросток») были идеи Чаадаева и Герцена» [1, с. 152]. Несмотря на гениальную сложность его романов (множество сюжетных линий, размах и широта охвата событий, обилие персонажей, являющих «живые образы идей»), самих проблем, вокруг которых складывается большой диалог, не так много, в пяти вершинных романах они довольно традиционны. Речь идёт о таких вечных вопросах, как есть ли Бог, есть ли бессмертие, возможна ли мораль без Бога, возможна ли мировая гармония и разрешено ли её оплачивать страданиями невинных.

Общеизвестно множество различных типологий персонажей Достоевского, выполненных Л.Г. Гроссманом, Г.С. Померанцем, В.Г. Одиноковым, Т.А. Касаткиной и др. Приведём лишь некоторые группы известной типологии Л. Гроссмана: мыслители и мечтатели; поруганые девушки; сладострастники; двойники; человек из подполья; русская широкая натура; мудрые старцы, размышляющие подростки [2, с. 211]. В основу дифференциации персонажей положены различные индивидуально-личностные качества персонажей. Нас же интересуют прежде всего своеобразные эволюционные ряды двух противостоящих идей (спасительной и разрушительной) и соответственно эволюционные ряды персонажей, «оживляющих» эти идеи. Это позволит выявить универсальные законы организации художественного мира Достоевского.

В пяти вершинных романах Достоевского можно говорить о негативной эволюции логоцентричной рациональной (разрушительной) идеи, оппозиционной христианскому идеалу (спасительной идее). В сознании идеологов Радиона Раскольникова, Ивана Карамазова, Николая Ставрогина, Петра Верховенского, Кириллова, Шигалёва, оживляющих разрушительные идеи, или в их действиях реализуется жизнь идеи от момента её зарождения через окончательное её утверждение и далее к логическому пределу, часто граничащему с абсурдом. Однако стремление идеи к логическому пределу не исчерпывается рамками конкретного произведения: художественный мир Достоевского организован таким образом, что от произведения к произведению логоцентричная идея, обрастая в каждом новом романе новыми частностями и новыми поворотами, тоже продвигается к крайнему пределу, что даёт возможность представить частные проявления этой идеи в разных произведениях как своеобразный негативно-эволюционный ряд. Концепции Раскольникова, Кириллова, Ивана Карамазова, в которых главным аспектом остаются философско-этические проблемы, предполагают воплощение их самими исключительными авторами концепций, а родственные им идеи Верховенского, Шигалёва, героя карамазовской поэмы Великого Инквизитора, в которых прежний аспект уже исчерпал себя, а актуальными стали проблемы социально-политического устройства, то есть социального творчества, предполагают воплощение идей руками других: руками «презренного материала», «массы», «стада», – исключительным же натурам отведены и исключительные функции: управления и распределения благ.

Большей частью герои-идеологи Достоевского – это интеллектуалы, они прекрасно образованны, с богатым внутренним духовным миром, с развитым аналитическим сознанием. Следствием этого, как правило, является внутренняя борьба, противоречивые мысли и поступки героев-идеологов, у которых душа с идеей борется: с одной стороны, они понимают, что «в логике всегда тоска» [Версилов – 3, с. 386], с другой стороны, их теории – это попытки устроения именно разума над душой. Социальное творчество идеологов устраивается прежде всего на логической целесообразности. По Достоевскому, в момент, когда холодный, разумный, логичный расчёт победит живую душу, хранительницу вечной Истины, произойдет окончательное разрушение всяких серьёзных нравственных, моральных, социальных основ мира.

Оппозицию идеологам разрушения представляют носители и провозвестники Христовой Истины: Соня, князь Мышкин, Тихон, Макар Иванович Долгорукий, старец Зосима. Однако необходимо заметить, что эта оппозиция достаточно сильна и убедительна только в «Преступлении и наказании» и «Идиоте», далее в «Бесах», «Подростке» и «Братьях Карамазовых» носители спасительных идей менее художественно убедительны, чем идеологи разрушения. Общими их чертами, несмотря на различную силу художественной убедительности образов, являются способность их ко всепрощению и подлинной любви к ближнему, стремление разделить чужую боль и чужой грех; они близки народу и любимы им, живут и действуют вопреки логической целесообразности. Диалоги их с идеологами – это противостояние живой души и холодного мёртвого рассудка.

Важно отметить, что рациональные, логоцентричные утопические теории идеологов – это пока ещё всё же умозрительные сентенции самого Достоевского: их прототипы, отчасти слабые, неясные очертания социальных, антирелигиозных идей, едва угадывались в русской действительности XIX века. По мнению Достоевского, стабильность миропорядка, обеспечиваемая православной верой, русской соборностью, почвенничеством, всё сильнее раскачивается, приводится в неустойчивое состояние идеологами. Но окончательной победы разума над душой не произошло. В этом залог хоть и зыбкого, но всё же равновесия. Важно, что автором эти «новые идеи» расцениваются как абсурдные, как отступление от нормы. Сама «норма» всё-таки ещё существует. Путь спасения для Достоевского относительно однозначен: православная вера и почвеничество – это и есть спасительные идеи. Художественно ярко доказывают это «от противного» финалы романных судеб героев носителей разрушительных идей – Свидригайлова, Ставрогина, Кириллова, Смердякова.

Начало ХХ века – это уже другой этап: мир перевернулся, потерял устойчивое равновесие. Разрушены все традиционные устои религиозной, этической, эстетической, социальной, философской мысли, а «тужащаяся жизнь, потеющая в труде своего роста» [7, с. 219], «печальность замершего света» [7, с. 258], «уединённое сиротство людей» [7, с. 263] стали почти осязаемыми. Платоновские герои изнутри хаоса пытаются сотворить гармонию, восстанавливая нарушенный идеальный порядок жизни и духа.

Проза А. Платонова соединяет противоречивые установки. С одной стороны – причудливый синтез различных философских идей. Е. Яблоковым, например, отмечается присутствие в текстах его произведений (в виде реминисценций или даже цитат) мыслей Л. Авербаха, К. Маркса, Ф. Энгельса, Ф. Ницше, Г. Спенсера, А. Бергсона, О. Шпенглера, З. Фрейда, О. Вейнингера, П. Чаадаева, Н. Фёдорова, Ф. Достоевского, Вл. Соловьёва, Л. Толстого, М. Бакунина, В. Розанова, Н. Бердяева, С. Булгакова, Вяч. Иванова, А. Богданова, А. Луначарского, В. Ленина, Л. Троцкого, Н. Бухарина [10, с. 11]. С другой стороны, несмотря на столь сложный философский контекст, проза писателя сохраняет удивительную цельность. Неизменным на всём её протяжении остаётся «набор» исходных мотивов, таких, как уединённое сиротство людей, мир как умирание, оппозиция деятельного и созерцательного начал, осмысленное и бездумное существование. В каждом произведении они выступают в различных комбинациях, меняется лишь угол зрения и степень накала. Едины и законы, по которым строится повествовательная ткань его романов и повестей, написанных в зрелый период творчества: А. Платонов одушевляет тенденции своей эпохи, облекает их в человеческую плоть и следит за их движением и результатами с позиций «абстрактного гуманизма» (такая позиция была поставлена ему в вину ещё рапповской критикой). Функциональное значение центральных образов-персонажей, таким образом, определяется не столько их характерологической ценностью, сколько особой ролью: служить воплощением различных тенденций общественной мысли, различных подходов к жизни и к идее революционного преобразования мира. Живут, развиваются и доходят до конечной точки идеи, воплощенные в персонажах. При этом авторская позиция амбивалентна. Отмечено «постоянное двоение или даже «троение» его сочувствующей авторской точки зрения» [6, с. 416]. Еще одна особенность: диалогические отношения, в которые по авторской воле вступают различные, подчас противоположные идеи (деятельное переустроение мира и бездеятельное созерцание, бездумное и осмысленное существование) свободно пересекают рамки одного произведения и переходят в другое. Это позволяет выделить общие типологические черты персонажей. Отметим, что существуют типологии персонажей прозы Платонова, выполненные Е. Яблоковым, М. Михеевым [11; 6], в их основе мироощущение героя, осознание персонажем себя в мире, самого мира.

Есть основания построить иную типологию: по активности – пассивности интеллектуально-нравственной позиции персонажей и по характеру идей, которые они одушевляют. Эта условная типология, на наш взгляд, такова:

1. Идеологи, руководители грандиозного переустройства мира. В платоновских текстах они не разработаны как индивидуализированные персонажи, но именно им принадлежат функции дирижёров, организаторов, вдохновителей; говоря языком платоновских метафор, это учителя, которые из «вонючего теста» делают «сладкий пирог» [8, с. 190]. Таковыми являются в «Чевенгуре» «мрачный партийный человек», сочинители губернских тезисов и руководящих предписаний для чевенгурской коммуны, требующие полного повиновения, отсутствия инициативы у последних. В «Котловане» это Пашкин, эпизодический, но очень показательный персонаж – «главный в городе».
2. Правдоискатели: Александр Дванов в «Чевенгуре», Вощев в «Котловане», Чагатаев в «Джане», Сарториус, Честнова в «Счастливой Москве».
3. Народ-«материал», посредством которого мыслятся быть воплощёнными проекты идеологов. Этот тип широко дифференцирован у Платонова, сюда входят:

1. деятельные переустроители мира, «бесцельные мученики идеи» в «стране трудного счастья»; каждого из них можно назвать «максимальным героическим человеком масс» [7, с. 353], который «творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для него из своего тела» [7, с. 353]: Чепурный, Пиюся, Кирей в «Чевенгуре»; Чиклин, Сафронов, Козлов в «Котловане»; Кемаль, Високовский, Босталоева в «Ювенильном море»;
2. противники деятельного преобразования мира, созерцатели: лесной надзиратель в «Чевенгуре», жизнь которого проходит за чтением старинных нечитаемых и забытых сочинений; Умрищев в «Ювенильном море», любивший науку старинных летоисчислений;
3. здравомыслящая «золотая середина», воплощение идеи осмысленного существования и преобразование ради конкретного человека: кузнец Сотых (знаменательно его предупреждение «… народ ведь умирает – кому ж твоя революция останется?» [9, с. 164], Яков Титыч, знавший все, «о чем другие люди лишь думали» [9, с. 297] в «Чевенгуре», в «Котловане» – раскулаченный «рассудительный мужик» (именно ему принадлежат рассуждения о коллективизации: «Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся республика–то будет единоличным хозяйством <…> Нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придёт один ваш главный человек!» [7, с. 254], Федератовна в «Ювенильном море», увещевающая рационального практика Вермо: «Остановись ты думать хоть ради человека-то» [7, с. 321];
4. персонажи, стремящиеся любую ситуацию повернуть себе во благо: Прокофий Дванов в «Чевенгуре», Активист в «Котловане», Божев в «Ювенильном море»;
5. интеллигенты, интеллектуалы, мечущиеся натуры: Сербинов, Прушевский, Самбикин.

Данная типология делает более зримыми и параллели с Достоевским. Уже теперь можно видеть, что если у Достоевского, писателя XIX века, в центре внимания многочисленные персонажи-идеологи, каждый из которых являет свой вариант разрушительной идеи, а народ, призванный в теориях Раскольникова, Верховенского, Шигалёва, Ставрогина, быть «стадом», податливым «материалом» в руках идеологов, интересует Достоевского мало (писатель почти не выводит персонажей этих категорий), то у Платонова наоборот: самую многочисленную типологическую группу представляет именно реализаторы проектов идеологов, тот самый народ-«материал», а «вдохновители»-идеологи остаются в тени, писателю ХХ века они перестали быть интересными. Объяснения такой смене акцентов у писателей мы давали выше. Обратим внимание ещё на одну деталь: носители спасительных идей Достоевского – это провозвестники Христовой истины, наделённые Божественным откровением. Платоновские правдоискатели не являются осознанными носителями цельной религиозной картины мира. Представляется важным, что герои-правдоискатели, как и множество обозначенных выше платоновских типов, тоже из среды народа-«материала», но наделённые в большей степени, чем остальные способностью аналитически мыслить, они оказываются в силах постичь нравственный опыт своего народа и отвергнуть концепции идеологов. Однако вопрос о том, что предложить взамен рациональным, «спасительным», «справедливым» теориям, остаётся большей частью открытым и для правдоискателей, и для самого автора.

В зрелых произведениях («Чевенгур», «Котлован», «Джан», «Ювенильное море», «Счастливая Москва») выявляется определённая тенденция: с каждым произведением персонажей меньше (исключение – «Счастливая Москва»), степень концентрации идей выше, авторская надежда на «бдительного читателя» с «ищущей тоской» [9, с. 137] всё больше, персонажи словно бы поясняют и дополняют предшествующих. Движение различных типологических групп персонажей, а вместе с ними идей, которые они воплощают, к крайнему пределу можно наблюдать не только в рамках одного произведения, но и в общем пространстве платоновского художественного мира. Так, например, движение идеи рацио к крайнему логическому пределу представлено персонажами: Сербинов («Чевенгур») – Прушевский («Котлован») – Вермо («Ювенильное море») – Самбикин («Счастливая Москва»). Страшен прагматик Самбикин, напоминающий рационалиста Вермо, его духовный брат, обнаруживший в организме умирающего тайное жизненное вещество, которым можно оживлять трупы. К чему приведёт это открытие, совершённое холодным разумом? К новой «сортировке» живых и увеличению числа умирающих из разряда «врагов»? Самбикин являет, с одной стороны, наивысшую точку рационализма и прагматизма, а с другой – крайний предел раздвоенности. Вспомним, что две эти характеристики – рационализм и раздвоенность – являлись в разной степени актуальными для Симона Сербинова («Чевенгур»), Прушевского («Котлован»), Вермо («Ювенильное море»). Таким образом, Самбикина можно считать логичным завершением вышепреведённого типа песонажей.

Подобное движение к абсурду идеи поиска истины представлено другим типологическим рядом героев-правдоикателей: Александр Дванов («Чевенгур») – Вощев («Котлован») – Сарториус, Москва Честнова («Счастливая Москва).

 Все перечисленные факторы позволяют, согласно терминологии Бахтина, в работах о Достоевском, назвать романы Платонова «Чевенгур», «Счастливая Москва» и повести «Котлован», «Ювенильное море», «Джан» «романами или повестями идей», а каждый из ведущих персонажей этих произведений может быть назван «человеком идеи».

Конкретизируем законы, по которым строится повествовательная ткань произведений Платонова: персонажи одушевляют тенденции, идеи современной автору эпохи; реализуя идеи, они доходят до крайней точки, граничащей с абсурдом; противоположные идеи вступают в диалогические отношения друг с другом внутри одного произведения, пересекают его рамки и переходят в другое; авторская позиция амбивалентна. Здесь нам видятся характерные связи с традициями Достоевского.

Конфликт прозы А. Платонова в традициях Ф. Достоевского – между абсолютной и относительной истиной. Но для христианского мыслителя Достоевского абсолютная истина, гармония – жизнь во Христе. Для Платонова, носителя переломного сознания, проблематично существование бесспорного идеала. То, что этим идеалом не могут быть идеи социальные, Платонов осознал, и художественный миры «Чевенгура», «Котлована», «Счастливой Москвы» подтверждают это. Эпоха давала автору повод убедиться в том, что «звёзды могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет тифозная вошь» [9, с. 177]. Носителем религиозного сознания он не был. В рукописных заметках А.Платонова есть запись: «Не Христос и не Антихрист, не среднее, а другое – не третье, а другое именно» [Цитируется по Е.И. Колесниковой. – 4, с. 282]. Сознанию, захваченному идеей, какой бы то ни было, Платонов мог лишь противопоставить здравый смысл естественно живущего человека.

Список литературы:

1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – М.: Художественная литература, 1972. – 471 с.
2. Гроссман Л.П. Достоевский-художник. – Спб.: Наука, 1959.
3. Достоевский Ф.М. Полн. Собр. Соч.: В 30 т. – Л., 1972. (В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы).
4. Колесникова Е.И. Религиозное сознание и творчество Андрея Платонова // Творчество А. Платонова: Исследования и материалы. Библиография. С.-Петербург, 1995. С. 282–283.
5. Кудрявцев Е.Г. Три круга Достоевского (Событийное. Социальное. Философское). – М., 1979. С. 344.
6. Михеев М.И. Деформации пространства в пределах русской души (по текстам А. Платонова) // Логический анализ языка. Языки пространств. – М., 2000.
7. Платонов А. Взыскание погибших. Повести. Рассказы. Пьеса. Статьи. – М., 1995. С. 672.
8. Платонов А. Счастливая Москва // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 3. – М., 1999. С. 512.
9. Платонов А. Чевенгур. – М., 1991. С. 654.
10. Яблоков Е.А. Платонов «Чевенгур»: комментарий «по вертикали», «комментарий по горизонтали». – М., 2001. С. 369.
11.  Яблоков Е.О типологии персонажей А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 2. – М., 1994. С. 368.