СООТНОШЕНИЕ РАЦИОНАЛЬНОГО И ИРРАЦИОНАЛЬНОГО КОМПОНЕНТОВ СОВЕСТИ В МИФОЛОГИЧЕСКОЙ ЦЕННОСТНОЙ ПАРАДИГМЕ

Школкина Ирина Николаевна

канд. филос. наук, доц. кафедры философии Мордовского государственного университета им. Н.П. Огарёва,

РФ, Республика Мордовия, г. Саранск

E-mail: cattyolenka@gmail.com

RATIONAL AND IRRATIONAL COMPONENTS OF CONSCIENCE IN MYTHOLOGICAL VALUE PARADIGM

Irina Sholkina

candidate of Science, associate Professor of Philosophy Ogarev Mordovia State University,

Russia, Republic of Mordovia, Saransk

АННОТАЦИЯ

Цель данного исследования анализ совести как феномена духовной культуры. Используя сравнительно-исторический метод, позволяющий провести сущностное сравнение и сопоставление в разные исторические периоды и, соответственно, относящегося к неидентичным типам мировоззрения, такого объекта познания, как совесть, позволяет констатировать наличие двух исследовательских парадигм: дорефлективной и рефлективной. В результате изучен вклад мифологической ценностной парадигмы в становление понятия и категории «совесть». В статье делается вывод: поскольку зарождение и развитие совести имеет определённые не хронологические, а методологические периоды, связанные со сменой типов мировоззрения, игнорирование мифологии, в рамках которой данный культурный конструкт возникает, не оправдано.

ABSTRACT

The purpose of this study analyzes the phenomenon of conscience as a spiritual culture. Using comparative-historical method to carry out essential to compare and contrast different historical periods and, therefore, related to non-identical types of ideology, allows us to conclude that there are two research paradigms: doreflektivnoy and reflective. As a result, the article studied of the contribution of the mythological paradigm in the formation of values and concept of the category of “conscience”. The article concludes: since the origin, formation and development of conscience are not certain chronological and methodological periods, associated with the change of type of world, ignoring the mythology, in which the cultural construct occurs, it is not justified.

Ключевые слова: мифология; ценностная парадигма; совесть; мировоззрение; феномен культуры.

Keywords: mythology; value paradigm; conscience; worldview; phenomenon culture.

Мифологическая парадигма, существовала ли таковая вообще? Ведь сам термин «парадигма» современного происхождения. Он был впервые употреблён Томасом Сэмюэлом Куном. «Под парадигмой – пишет Т. Кун – я подразумеваю признанные всеми научные достижения, которые в течение определённого времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений» [3, с. 11]. По мнению этого американского философа, формирование общепризнанной парадигмы – показатель зрелости той или иной системы научного знания. Смена же парадигм совершается скачкообразно.

Мы исходим из того, что знания людей о мире, их мировоззрение, хоть мифологическое, хоть научное, ставится ими в зависимость от господствующего в определённые исторические периоды способа познавательной деятельности. Поэтому какая-либо ценностная парадигма – это, на наш взгляд,  совокупность воззрений на окружающий мир, ценностных ориентаций, технических средств, применяемых обществом на каждом конкретном этапе становления человечества и обеспечиваемых существование традиции. Полагаем, что употреблённое в этом контексте слово «парадигма» может быть применено к мифологическому сознанию. Каждая ценностная парадигма имеет свою специфику. Каковы же особенности мифологического миропонимания?

Естественно, первобытный человек мыслит иначе, чем современный, поскольку его сознание, по К. Юнгу, находится во власти коллективных представлений – архетипов. В мифологическом мировоззрении иррациональное начало преобладает над рациональным, в нём в большей мере наличествуют аффективные элементы. Кроме того, оно синкретично и амбивалентно. Древние люди по-своему познают (пусть пока ещё и не могут объяснить) непонятные и от того пугающие явления, процессы окружающего мира, а также именует их. И то и другое для пралюдей сделать не просто. Первоязыки были примитивными, бедными, они обладали такими чертами, как алогичность, произвольность, диффузность.

У людей, читающих данную статью, могут возникнуть вполне закономерные вопросы: «Если человеческое сознание, как таковое, не говоря уже о нравственном, находится только на начальной стадии формирования, а значит этической категории «совесть» и соответствующего ей понятия пока ещё нет и в помине, то чего же мы собираемся изучать?» «Не надо ли нам остановиться в самом начале этого многотрудного, не совсем оправданного с точки зрения здравого смысла, пути?» Но, как говорится: «запретный плод сладок», и поэтому малоизученные стороны какой-либо актуальной проблемы (а потребность во всестороннем комплексном исследовании совести определяется её общечеловеческим, вневременным характером) подогревают познавательный интерес и оправдывают те «архетипические» раскопки, которые мы собираемся произвести, чтобы проникнуть в «руины» потаённой под древними слоями истории «стихийной совести». Всем хорошо известно, что на пустом месте ничего не возникает, и мораль со всеми её понятиями и категориями также не могла взяться неоткуда.

Многие исследователи происхождения человеческой нравственности незаслуженно игнорируют мифологическую ценностную парадигму. Мы же попытаемся аргументировано доказать важность этого древнейшего пласта бытия пралюдей. Обращение к опыту прошедших эпох, выявление их специфики и вклада в разработку понятия  «совесть», является необходимым для глубокого проникновения в его сущность.

Зарождение, становление и раннее (первоначальное) развитие того духовного и социально-культурного явления, которое утверждалось в нравственном сознании и общественной жизни как ноумен «совесть» имеет свои чёткие (не хронологические, а методологические) периоды, обусловленные сменой типов мировоззрения. В пределах мифологического сознания (мифологической парадигмы) происходит процесс возникновения данного феномена. Под феноменом (греч. phenomenon – феномен, или «являющее себя») в философии обычно понимают явление, данное нам в опыте чувственного познания (в отличие от ноумена, постигаемого рационально). На протяжении всего социогенеза мы можем наблюдать, как именно человечество движется всё дальше и дальше, как сменяют друг друга ценностные парадигмы, изменяется сознание и сознательность, как балансирует между рациональностью и духовностью совесть.

В рамках мифологической ценностной парадигмы происходит переход от саморегуляции, в основе которой лежат инстинкты, к социальной регуляции, изначально базирующейся на культурных запретах, главными из которых были: табу на инцест и убийство кровного родственника (так называемые экзогамные запреты). Этот процесс происходит одновременно со становлением тотемической организации общества пралюдей. С появлением табу возникает и «стихийная совесть». Как и почему это осуществляется?

Первобытнородовая община не является уже естественно-зоологическим образованием (стадом). С другой стороны, первобытный род ещё и не общество в общепринятом смысле этого слова. Нельзя объяснить эту общность, исходя из разума и сознания, например, как продукт «общественного договора» (по  Гоббсу). Родовое объединение – это ни то, ни другое, ни третье. Древний человек с большими «потугами» старается подавить в себе «звериное», природное начало (био-сущность) и «родить» социальность, но в нём всё ещё бушуют тёмные титанические силы, требующие выхода. Для архаичных людей естественной практикой были ритуалы очищения, сопровождаемые убийством животных-тотемов, иногда в жертву приносились и люди (случаи каннибализма имели место в ту далёкую эпоху).

У наших древних предков не было цели творить добро (она ими не осознавалась). Они пытались сохранить равновесие между благим и злым началами. Добро и зло пока не стали абстрактными понятиями, а являются чувственно-конкретными образами-символами. Характерной чертой можно считать и то, что злые духи доминируют над добрыми, особенно в отношении человеческих судеб. В те стародавние времена именно зло, возобладавшее над добром, «помогло» людям оступиться и совершить «первородный грех», некое родовое злодеяние, осквернившее, «загрязнившее» природу человека и он это феноменально и интуитивно чувствует.

Примитивное представление о сопротивлении добра (точнее его зачатков) злу в не освободившейся (не очистившейся) до конца от природного титанизма человечности, выражено в мифологических сюжетах об Эриниях – «старухах чудовищных, не старицам в пору, а Горгонам …» (такое нелицеприятное описание данных образов встречается у Эсхила в его трагедии «Эвмениды») [8, с. 172–173].

Многие исследователи мифов считают греческих Эриний наиболее ярким женским прообразом совести. Самой знакомой из трёх сестёр для современных людей является, пожалуй, Мегера («завистница»). Она была олицетворением мстительности. До сих пор её именем называют злых, ворчливых женщин. Эриния Алекто («не прощающая»), согласно древнему преданию, в виде змеи проникла в грудь царицы латинов Аматы (присутствие змей, где есть зло, весьма символично), «налила» злобой её сердце и довела до безумия (считается, что она была наполнена ядом Горгоны), а также побудила к бою вождя рутулов – Турна, вызвав тем самым кровопролитие. Эриния Тисифона («мстящая за убийство») била бичом преступников в Тартаре, устрашала их змеями. Когда царь Киферон отверг её любовь, она, полная гнева, отравила его своими волосами-змеями. Из выше сказанного можно сделать важное умозаключение: Эриниии сначала отравляют людей змеиным ядом, доводят их до безумия, толкают на преступления, а затем «мучают», «мстят», «бичуют» за совершённое злодеяние. Каждая из сестёр выполняет обусловленную роль, отражая тем самым определённые функции совести и их специфику.

Получается, что природа угрызений совести заключена в слабости человеческого духа, неспособности сопротивляться злу (змеиному искусу), а оно, как водится, имеет свойство накапливаться. Для освобождения от  озлобленности, агрессивности были необходимы жертвоприношения и другие религиозные церемонии. Этим объясняется существование практически во всех культурах мира ритуала космотворения, осуществляемого через тотемические трапезы, оргиастические мистерии, целью которых был катарсис (греч. «очищение»). Если учесть, что одной из задач совести является освобождение ментального и духовного тел индивида от «грязи», появившейся благодаря преступным помыслам и деяниям, то катарсис также можно считать своеобразным прототипом совести. Из функций архаичной совести выстраивается логическая цепочка проявлений нарождающихся нравственности и духовности – уже чисто специфических явлений социального, а не «природно-биологического» бытия людей: искушение (греховодничество) – злодеяние (грех) – бесовство – совесть (она открывается индивиду внутренне – в муках, угрызениях и воображается в образах страшных старух, наказывающих людей за душевную слабость) – катарсис (очищение, искупление греха).

Мифологическое мировоззрение не статично, оно изменяется одновременно с генезисом сознания человека. Героическая мифология, связанная с периодом патриархата, считается наиболее развитой формой. Ей предшествовали два типа хтонической мифологии – стихийно-фетишистская и стихийно-демоническая. В мифе синтезированы, находятся в диалектическом единстве рудимент, отражающий прошлое, его пережитки, и фермент, указывающий на будущее, точнее дальнейшее становление сознания первобытных людей. Понятно, что и представления наших древнейших предков о совести также складываются из рудиментов и ферментов.

Для доолимпийского периода мифологии свойственно восприятие архаичным сознанием процесса жизни в беспорядочно нагромождённом виде. Окружающее материализуется, одушевляется, населяется какими-то непонятными слепыми силами. Все вещи и явления исполнены несоразмерности, диспропорции, дисгармонии, доходящей до прямого уродства и ужаса. Земля, с составляющими её предметами представляется «живой», всё из себя производящей и всё собой питающей, включая небо, которое она тоже «рождает из себя» (по А.Ф. Лосеву). Как женщина является главой рода, матерью, кормилицей и воспитательницей в период матриархата в самом начале человеческой истории (когда был промискуитет – ничем неограниченные половые отношения, родство можно было установить только по материнской линии), так и земля понимается как источник и лоно всего мира, богов, демонов, людей. Поэтому древнейшая мифология и называется хтонической. Этим же объясняется то, что «стихийная совесть» чаще воплощается во всевозможных женских божествах.

Если в хтонической мифологии совесть, как необъяснимое, непонятное чувство, появляющееся внезапно, а потому – демоническое, рисуется в страшных, уродливых персонажах, выполняющих в основном карательную функцию (гнева, мщения), то в героической мифологии, когда индивид начинает осознавать причины угрызений совести (дурные мысли или поступки), она становится судьёй человеческих деяний и играет чуть ли не главную роль в их бытии, не только при жизни, но и после смерти, так как люди античной эпохи верили в загробный мир, постепенно складываются представления о реинкарнации (на Востоке) и метемпсихозе (на Западе), т. е. о переселении души.

Поскольку образ каждого бога или духа в мифологии был наделён определёнными функциями, выражал в силу антропоморфности первобытного сознания какое-либо качество или сторону человека, с их изменением, менялся и его ноумен (обозначение или имя). Яркий пример – эволюция Эриний-мстительниц в Эвменид-благоразумных. Благодаря этой метаморфозе кровная месть была заменена правосудием. Совесть, таким образом, не отменялась, а совершенствовалась, перейдя на иной, новый уровень своего проявления. Если до этого она представлялась исключительно чувством (интуицией, феноменом), то теперь в ней появляется наряду с иррациональным и рациональный элемент, связанный с сознанием.

Вершиной героической деятельности в греческой мифологии можно считать подвиги Геракла, в результате которых он не только истребил разных чудовищ (немейского льва, лернейскую гидру, керинейскую лань, эриманфского вепря и стимфалийских птиц), победил природу в мифе об авгиевых конюшнях, поставил окончательную точку матриархальной организации общества в мифе о поясе, добытом у амазонки Ипполиты, но и сделал настоящий прорыв в человеческом самосознании. Тема возвышения смертных людей над природой звучит и в других греческих мифах олимпийского периода: Эдип разгадал загадку Сфинкс, после чего она бросилась со сказы; Одиссей не поддался завораживающему пению сирен и невредимо проплыл мимо них, полуженщины-полуптицы в тот же момент погибли; аргонавты благополучно пробрались среди Симплегад, которые остановились навсегда, а до этого эти скалы непрестанно сходились и расходились.

В известных произведениях Гомера, отражающих высшую, уже подвергшуюся социальному расслоению стадию первобытного общества, наблюдается следующее противоречие. С одной стороны, герои поэм  моральны, они выражают коллективное начало, принадлежат своему племени, народу, и борьба за его благо представляется конкретным смыслом их жизнедеятельности. С другой стороны в «Илиаде» и «Одиссеи» мы не находим сколько-нибудь строгого, вербально оформленного этического кодекса, общих заповедей, соблюдение которых считалось бы критерием нравственности. Герои моральны сами по себе, в силу своих непосредственных социальных связей. Это вовсе не является свидетельством того, что у людей нет совести. В «Одиссеи» пастух Евмей, поведав страннику, неузнанному им царю Одиссею, о бесчинствах женихов, заключает: «Дел беззаконных, однако, блаженные боги не любят: правда одна и благие поступки людей им угодны. Даже разбойники, злые грабители, разные земли грабить обвыкшие, многой добычей, им данной Зевсом, свой нагрузивши корабль и на нём возвращаясь в Отчизну, страх наказанья в душе сохраняют» (Одиссея, XVI, 83–86) [2]. Ещё раньше Телемах, выступая на собрании итакийцев, совестил женихов: «Ужель не тревожит вас совесть? По крайней мере, чужих устыдись людей и народов окружных, нам сопредельных, богов устрашитесь лишенья, чтоб гневом вас не настигли самих, негодуя на вашу неправду» (Одиссея, II 64–67) [2].

Анализ мифов позволил нам вычислить назидательную логику всех их сюжетов, которая укладывается в неизменную мыслительную схему: «если – то – иначе», указывая алгоритмы поведения в жизненных ситуациях и санкцию за альтернативный поступок. Причём санкция следует неотвратимо и её источником служат вездесущие магические силы, выполняющие, в конечном счёте, функцию, как объективных обстоятельств, так и осуждающих соплеменников.

Каждый раз когда человек того времени нарушал табу или его поведение не соответствовало ожиданиям, он слышал голос своей совести, который тревожил его душу, внушая страх перед волею всемогущих, всевидящих и всезнающих богов, охраняющих справедливость и мстящих за её попирание. Кроме того люди уже тогда пытаются установить причинно-следственные связи, понимая, что любое событие не беспричинно. В особенно острой форме вопрос об этом вставал в то время, когда случалось некое экстраординальное событие: болезни, неурожай, смерть людей, мор животных и птиц. Подобные ситуации естественно порождали напряжение в первобытной общности и чтобы снять неуверенность в завтрашнем дне и испуг, дабы дальше продолжать жить и действовать, они искали причину бедствия.

Воспринимая природный мир, как систему человеческих взаимоотношений, причину беды наши предки всегда увязывали с вопросом «кто?», а не «что?», т. е. не с объективным положением дел, а со злым желанием кого-либо (творимым этим кем-либо колдовством, наговором, магическим действием), или чьим-то из соплеменников неподобающим поведением. Полагая, что за каждым событием в природе стоит интерес конкретного божества, пралюди воспринимали происходящее как кару, но их волновал вопрос: «за что?», а не «почему?». Идея безличной закономерности на данном этапе развития человеческого общества, по-видимому, ещё не доступна.

Человека, провинившегося и разгневавшего богов, либо изгоняли из племени (остракизм был смерти подобен), либо приносили в жертву, чтобы умилостивить небожителей. Пралюди стремились выместить на ком-то, как на виновнике, всё своё недовольство. В древней Греции даже существовал институт козла отпущения – фармак. Проникший в селение чужак, становился рабом, и в случае каких-либо бедствий именно на нём вымещалась вся злоба и горечь. В качестве фармака могли выступать «оступившиеся» или неполноценные соплеменники. В период родоплеменной организации общества уже существует с его стороны определённым образом выраженное отношение к факту соблюдения или несоблюдения индивидом поведенческих предписаний в виде одобрения или порицания (хотя они и не носят специфически моральный смысл). Поощряются либо осуждаются любые поведенческие проявления, коль скоро они отвечают (не отвечают) формам требуемости. Таким образом, задолго до появления морали, как специфического, отличного от всех других, способа коммуникативной регуляции, уже были пусть пока ещё и примитивные представления о правильном и неправильном социальном бытии человека.

Постепенно выделяется поле собственно нравственных проблем. Люди начинают задаваться определёнными вопросами: «Какими должны быть единственно истинные общественные установления в отличие от особенных, узколокальных родоплеменных обычаев и традиций, разительно отличающихся друг от друга?»; «Каким образом социальное установление становится личным императивом, обращённым к самому себе?»; «Как свободный от локально-традиционных ограничений индивид осознаёт и выражает для себя единый для всех закон жизни?». И, наконец, общественный мир, каким он предстал перед сознанием грека, отнюдь не рисуется ему уже не единственно возможным и не тем более «лучшим из миров», благодаря чему, возникает представление о «золотом веке», ушедшем в прошлое, и в этой мифологической форме поднимается проблема должного и сущего.

Согласно воззрениям Гесиода, обществу свойственен регресс. От высшей ступени к низшей оно последовательно проходит пять эпох. В далёком прошлом люди были сделаны из золота, они не знали ни житейских забот, ни тем более нравственной порчи. На смену им пришло поколение серебряных людей, которое намного хуже. Третьим было медное поколение, а четвёртым – поколение божественных героев. Затем наступил век железных людей, в котором: «Правду заменит кулак. Города подпадут разграбленью. И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель, ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею станет почёт воздаваться. Где сила, там будет и право» [1, с. 45]. По мнению Гесиода, среди его современников почти нет нравственных индивидов: «Скоро вовсе на Олимп отлетят совесть и стыд. Лишь одни жесточайшие беды людям останутся в жизни. От зла избавленья не будет» [1, с. 80–81]. На вопрос, которым озадачился в своей работе «Была ли у древних греков совесть?» Н.В. Ярхо [5], однозначно ответим – «да».

Разумеется, греки ведали о добродетели, долге, совести. Им были не чужды требования: «поступать добродетельно ради добродетели», «выполнять долг ради долга», «поступать по совести», «быть справедливым ради справедливости». Известно, что греки, высоко оценивая нравственные качества человека, употребляли слово «калокагатия» (греч. kalokagathion), обозначающее нравственное совершенство, моральную чистоту, безукоризненную порядочность. Да, совесть имелась у древних греков и других народов, но отношение к ней было кардинально иным, отличным от рефлективного её осмысления в западноевропейской философии Нового и Новейшего времени.

Английский мыслитель Дж. Локк обратил внимание на способности человека познавать свою умственную деятельность так, как мы постигаем внешние предметы, и определил рефлексию как «направленность души на самоё себя», как «мышление о мышлении». Произошёл переход к следующей ценностной парадигме – парадигме нового познания, основанного не на мифологическом мировосприятии, а на рефлексии. Рефлективное сознание исходит из опыта и его осмысления, т. е. совершает восходящее движение, поднимаясь от опыта к смыслу (человек с мифологическим сознанием наоборот привносит смысл из мифа в опыт). Таким образом, как мы уже отмечали, познание интересует носителей двух видов сознания (дорефлективного и рефлективного) абсолютно с разных сторон. Для мифологического мышления первостепенную важность имеет правильное использование знания, для рефлективного – приобретение нового знания.

Мы считаем вполне обоснованным выделение этих двух больших пластов истории в развитии мыслительной деятельности людей. Переход из одной гносеологической парадигмы в другую со всей очевидностью оформился в эпоху Нового времени, именно с этого момента началось подлинное исследование совести. Тем не менее, мы не умоляем (и даже подчас переоцениваем) сделанный вклад в этимологическую и понятийно-категориальную разработку данного явления прежними эпохами. Хотим отметить, что нами не случайно особое внимание уделяется древнегреческой мифологии, ведь ни для кого не секрет, что именно она считается самой изученной. Кроме того, всем известно, что при анализе мифологий других народов мира, можно провести множество параллелей между их сюжетами и образами, т. е. в них много идентичного, хотя есть и нечто инвариантное. Например, страх перед божественным наказанием за содеянное у египтян (по сравнению с греками и славянами) не так велик. Объясняется это тем, что они чаще других обращаются к практике магических ритуалов и заклинаний, способных отвести гнев и кару богов. Понятие судьбы, рока беспокоит всех без исключения представителей рода человеческого, но в культурах Востока оно более освещаемое и актуальное. Как вы понимаете, это тематика других последующих наших исследовательских исканий. Но, а сейчас, как нам кажется, самое время резюмировать, что мифологическая парадигма, как фундамент всей человеческой культуры, архи важна для изучения любого социального явления или феномена. Её игнорирование не допустимо. Нельзя анализировать культурные феномены, в том числе нравственность с её конструктами в отрыве от вопроса об их происхождении.

Список литературы:

1. Гесиод. Труды и дни / пер. с древнегреч. В.В. Вересаева. – М.: Лабиринт, 2001. – 256 с.
2. Гомер. Одиссея / пер. с древнегреч. В. Жуковского. – М.: Московский рабочий, 1982. – 350 с.
3. Кун Т. Структура научных революций / пер. с англ. – М.: Прогресс, 1977. – 295 с.
4. Юнг К. Совесть с психологической точки зрения // Аналитическая психология: прошлое и настоящее. – М.: Матрис, 1997. – 309 с.
5. Ярхо Н.В. Была ли у древних греков совесть? // Античность и современность. – М.: Наука, 1972. – 504 с.
6. Эсхил. Трагедии / пер. В. Иванова. – М.: Наука, 1989. – 589 с.