ВЕНЕЦИЯ КАК «ВРОЖДЁННАЯ ИДЕЯ» В РУССКОЙ ПОЭЗИИ XX ВЕКА: ОТ В. КОМАРОВСКОГО ДО А. МАШЕВСКОГО

«Итальянские впечатления – едва ли не универсальная литературно-художественная тема, своего рода урок, который дóлжно выполнить, не заботясь о том, что он затвержен многими и многими, в разных временах и пространствах» [3, с. 443]. Действительно, Венеция представляет собой тот топос, представление о котором есть у всех, вне зависимости от эмпирического или реального соприкосновения с городом. Так, «каждый из нас, не бывая в Венеции, Знает Венецию. Это улицы-каналы, лодки-экипажи, старые дворцы, обветшавшая роскошь, чёрные плащи гондольеров, чёрные кружева красавиц…» [1, с. 9–10].

«Врождённая идея» как феномен была обозначена Платоном и развита в русле концепции «знание как припоминание». В контексте русской литературной венецианы данная идея репрезентирует восприятие необычного итальянского города как совокупности знаний и представлений о нём сквозь призму разных времён и поколений. Как известно, рецепция Италии в русской литературе начала XIX в. носила опосредованный характер: миф о стране создавался прежде всего с опорой на западно-европейскую культуру. Популярность переводных произведений представителей романтического направления в литературе привела к формированию культа данной страны и появлению в связи с этим целого ряда поэтических и прозаических интерпретаций образа Италии. Безусловное влияние на русский итальянский текст оказало творчество Дж.Г. Байрона («Паломничество Чайльд-Гарольда»). По справедливому замечанию Н.Е. Меднис, «Байрон одним из первых указал на венецианский литературный пратекст, который во многом определил становление венецианы XIX-XX веков» [2]: Венецию любил я с детских дней / Она была моей души кумиром, /И в чудный град, рожденный из зыбей, / Воспетый Радклиф, Шиллером, Шекспиром, / Всецело веря их высоким лирам, / Стремился я, хотя не знал его (Перевод В. Левика).

 Кроме того, катализатором неугасаемого в течение нескольких столетий интереса к образу Италии в русской литературе является лирика А. Шенье, романы и повести Ж. Санд, Ж. де Сталь, поэзия А. Ламартина, произведения О. де Бальзака, А. Стендаля, О. Шатобриана и др. представителей французской литературы. Ключевыми медиаторами в процессе трансляции итальянского мифа на русскую почву стали также немецкие романтики: И.-В Гёте, К.-Ф. Мориц, В.-Г. Вакенродер, Л. Тик и др. Представители западноевропейской литературы внесли огромный вклад в мотивно-образный репертуар сигнатур, конституирующих венецианский текст русской литературы. Выкристаллизованная произведениями вышеупомянутых зарубежных авторов легкоузнаваемость образа Венеции в русской литературе достигается благодаря определённым субстратным элементам (гондолы, дворцы, окружённые водой, напевы Торквато Тассо, гондольеры, чёрная шаль венецианок, Сан-Марко и т.д.).

Образ Венеции (неведомой, но эмпирически постигнутой), кумулированный предыдущим литературным наследием, актуализирован и в XX в. в «венецианском» творчестве В. Комаровского, А. Пурина, Д. Смагина, М. Шмулевича, А. Машевского.

В. Комаровский, как известно, в течение жизни Венецию не посещал. Его венецианский текст (из цикла «Итальянские впечатления») базируется на т.н. ощущении города, реализованном благодаря предтекстовому литературному сознанию автора. Однако из стихотворения не ясно, каков опыт соприкосновения с городом получен поэтом, поскольку не наблюдается вербальной актуализации мотива незнания Венеции в реальной жизни. Следует отметить, что ономастикон венецианского текста В. Комаровского предельно минимизирован. Имя Венеции не используется поэтом, ощущение города создаётся благодаря включению в канву стихотворений ключевых для венецианского текста элементов:

• онимов:

V Знаю — увижу скоро

Древних церквей виссон.

Кружевом Casa d,oro

Встанет солнечный сон.

(Утром проснулся рано…, 1912).

Вспорхнула птичка. На ветвистой кроне

Трепещет солнце. Легкий кругозор,

И перелески невысоких гор,

Как их божественный писал Джорджоне

(Вспорхнула птичка. На ветвистой кроне…, 1913).

Пылают лестницы и мраморы нагреты,

Но в церковь и дворец иди, где Тинторетты

С багровым золотом мешают желтый лак,

И сизым ладаном напитан полумрак.

(Пылают лестницы и мраморы нагреты…, 1912).

• характерной колористики:

Из райских тучек сладостный кагор

Струится в золотистом небосклоне…

(Вспорхнула птичка. На ветвистой кроне…, 1913);

• основных константных образов (лагуны, гондольеры):

Дохнула ночь болотом, лихорадкой.

Перегорев, как уголь, вспышкой краткой,

Упало солнце в марево лагун.

(Вспорхнула птичка. На ветвистой кроне…, 1913)

Из райских тучек сладостный кагор

Струится в золотистом небосклоне,

И лодочник встает в неясном звоне,

И шевелится медленно багор

(Вспорхнула птичка. На ветвистой кроне…, 1913).

Таким образом, венецианский текст В. Комаровского не репрезентирует в полной мере весь объём «врождённой идеи» о Венеции, характерный для творчества писателей предшествующего периода, однако играет свою роль в становлении русской литературной венецианы XX в.

Вторая половина XX века также несёт на себе отпечаток «врождённой идеи», более концентрированный и объёмный в связи с продолжающимся активным интересом к Венеции как предмету поэтического описания. Так, А. Пурин в стихотворении «Приснилась Венеция: голуби, сорный канал…» открыто заявляет читателю, что он «там не бывал наяву – и не надо – читал / новеллу одну про смятение чувств и холеру» (1981), намекая на то, что знание о Венеции не предусматривает реального знакомства с ней и представляется достаточным быть в курсе литературной трансляции образа города (в данном случае Пуриным принимается рецепция Т. Манна в новелле «Смерть в Венеции»). Следует отметить, что границы Венеции, по Пурину, размыты и призрачны. Такое восприятие города реализуется через мотив сна, отражающий как сущность Венеции как таковой, так и её связь с образом Петербурга:

Я понял, что умер, - и не огорчился… А сон

гондолу толкал: нависали мосты, и порталы

во мраке теснились, загробный небесный виссон

спиртовкой пылал… И поплыли родные кварталы –

тот дом, где я вырос; собор, где крестили меня;

Голландия Новая в инее, готика склада…

(Приснилась Венеция: голуби, сорный канал…, 1981).

Венеция как собственно «врождённая идея» репрезентирована и стихотворении Д. Смагина. Поэт акцентирует внимание на незнании Венеции уже в эпиграфе («В Венеции, где не был я ни разу…») и развивает эту тему, далее ни разу не вербализируя факт незнакомства с городом, однако повторяя её посредством избрания анафорической структуры стихотворения: каждая строфа, вторя строчкам из произведения А. Кушнера, начинается со слов «в Венеции…»:

В Венеции, где голуби давно

Теснят к воде собор Святого Марка.

В Венеции, где пристаней полно,

Но нет зато троллейбусного парка.

В Венеции, которая сама

Похожа на одну большую пристань.

В Венеции, где море все дома

Подчеркивает линией волнистой.

В Венеции, где ты на пару дней

Поселишься в каком-нибудь палаццо,

Заметить вдруг, что здесь у них сильней

От сырости обои пузырятся.

Наиболее полно, на наш взгляд, о своём «умопостигаемом» знании о Венеции заявляет А. Машевский, который с первых строк своего одноимённого цикла стихотворений демонстрирует свою отстранённость от равнодушия до небрежности к объекту описания: «Всё равно о чём писать придётся: / Например, Венеция, в которой / Я ни разу не бывал…». Однако стихотворение изобилует сигнатурами:

• антропонимами:

а) Это Гварди, это Гварди, это Гварди:

Все в плащах, как птицы, кавалеры…

б) Морони, Джованни Беллини, Лоренцо Лотто

И смерть в этом мареве сладкую примет кто-то…

• топонимами:

а) И кресты Сан-Марко, как игрушки,

Как снежинки вафельной салфетки…

• конституэнтными анималистическими образами:

а) Золотые блики, блестки, стружки,

Лев крылатый, свет в ажурной клетке.

б) Кистеперой рыбой золотой –

Завороженный, прохожий люд толпится.

в) Не Флоренция, цветочно-черепичная,

А гнездо морской, розовогрудой, хищной чайки.

• собственно венецианскими реалиями:

а) Небо бирюзовое над лагуной.

б) Отблеск, блик на башенке крутой.

Бреют воздух бритвочкой гондолы,

В дворике висит слепой фонарь.

• образом воды:

а) Плавай, плавай, красота подслеповатая, веками

В илистом бульоне, в этом хрупком чайном блюдце.

б) Лагуна, влажная духота, сталагмитовое болото.

• мотивом карнавала:

а) Плащиком заслонись от улыбочки карнавальной, чумной.

Эти маски носатые белые клювы свои заострили.

б) Все в плащах, как птицы, кавалеры,

На шарнирах, в кукольном азарте

Кланяются – красный, синий, белый.

• мотивом гибели

а) Ровней отпускай весло, разматывай парус, снасти,

Пой, траурное крыло, о гибели мне, о счастье

б) И смерть в этом мареве примет кто-то.

в) Заразиться не холерой – нет, а детской нежной корью

Обмирающей влюбленности – с прививками

Вы пока повремените!

• мотивом зеркальности:

а) Позавидуем двоякодышащей его природе

И амбивалентной лёгкости, с которой morte, vita

Произносят, не печалясь и не радуясь своей непредусмотренной свободе.

Таким образом, поэтическая рецепция Венеции в творчестве В. Комаровского, А. Пурина, Д. Смагина, А. Машевского представляет собой реализацию «врождённой идеи» – восприятия города как совокупности константных признаков, которые уже вошли в статус фоновых знаний – с элементами переосмысления традиционного венецианского текста на мотивно-образном уровне.

Список литературы:

1. Кара-Мурза А.А. Знаменитые русские о Венеции. – М.: Независимая газета, 2001. – 384 с.
2. Меднис Н.Е. Венеция в русской литературе [электронный ресурс] – Режим доступа. – URL: http://rassvet.websib.ru/
3. Цивьян Т.В. «„Умопостигаемая Италия” Комаровского» // Комаровский, В.А. Стихотворения. Проза. Письма. Материалы к биографии: Изд-во Ивана Лимбаха, Санкт-Петербург, 2000. – С. 443-453.
4. Цивьян Т.В. «Золотая голубятня у воды»: Венеция Ахматовой на фоне других русских Венеций» // Цивьян Т.В. Семиотические путешествия. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. – с 40–50.