Л. АНДРЕЕВ КАК ПРОДОЛЖАТЕЛЬ ДОСТОЕВСКОГО: НА МАТЕРИАЛЕ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И ПУБЛИЦИСТИКИ НАЧАЛА XX ВЕКА

L. ANDREEV AS THE CONTINUATOR OF DOSTOEVSKY: ON THE MATERIAL OF LITERARY CRITICISM AND JOURNALISM OF THE BEGINNING OF THE XX CENTURY

Anna Yudakina

Student, Department of History and Typology of Russian and Foreign Literature, Voronezh state University,

Russia, Voronezh

Andrey Faustov

Scientific supervisor, Grand PhD in Philology, professor, Voronezh state University,

Russia, Voronezh

АННОТАЦИЯ

Статья посвящена анализу оценки влияния Ф.М. Достоевского на творчество Л. Андреева в литературной критике и публицистике начала XX века. Для исследования были отобраны работы, изданные до 1929 года включительно. В ходе анализа было выявлено, в каких произведения Л. Андреева отмечалось влияние творческих идей Ф.М. Достоевского.

ABSTRACT

The article is devoted to the analysis of the evaluation of the influence of F.M. Dostoevsky on the work of L. Andreev in literary criticism and journalism of the early XX century. Works published up to and including 1929 were selected for the study. During the analysis, it was revealed in which works of L. Andreev the influence of F.M. Dostoevsky's creative ideas was noted.

Ключевые слова: Леонид Андреев, Достоевский, критика, мысль, влияние.

Keywords: Leonid Andreev, Dostoevsky, literary criticism, influence, thought.

Леонид Андреев, несомненно, принадлежит к тому кругу писателей, которые испытали воздействие Достоевского – и литературное, и идеологическое. Причем сначала сам Андреев был склонен не признавать этого. К примеру, в 1908 году он писал: «Как на художника оказали и оказывают влияние <…> Гаршин, Чехов, Толстой <…> и очень мало Достоевский» [18, c. 51].

Но в поздние годы Андреев уже прямо подчеркивает свое родство с Достоевским. Л. П. Гроссман вспоминал, что его знакомство с Л. Андреевым началось в 1916 году, когда писатель обратил внимание на только появившуюся тогда в «Вестнике Европы» статью критика о композиции романов Достоевского. Андреев посчитал формулу «авантюрно-философского романа» близкой своей собственной поэтике [10, с. 253]. Во многом подводя итоги своего творчества, писатель утверждал, что из предшественников для него ближе всего Достоевский, даже называл себя его прямым учеником и последователем.

Работая над пьесой «Милые призраки», писатель говорил: «Я представлял себе своего собственного Достоевского – таким, каким он казался в момент его работы над «Бедными людьми». Это – как бы призрак Достоевского <…> А персонажи пьесы – отражение персонажей романов Достоевского» [28, с. 131]. Сюжет пьесы воспроизводит эпизод из начала литературной карьеры Достоевского, который известен и в изложении самого классика в «Дневнике писателя за 1877 год». На этом биографичность пьесы исчерпывается. Андреев признавался: «Мне больше всего хотелось передать романтическое освещение «летнего Петербурга» с теми призраками, которые должны непременно носиться перед молодым Достоевским» [28, с. 31]. В разговоре с Л. П. Гроссманом писатель повторял свою мысль: «Я стремлюсь дать общий психологический облик молодого Достоевского на фоне тех лиц и впечатлений, которые отложились впоследствии творческими образами в его созданиях. Юный Достоевский живет среди Мармеладовых, Лебядкиных, пьяниц, шутов, проституток, загнанных и гордых девушек» [13, с. 255-256].

В своих воспоминаниях Л. П. Гроссман нередко называет Андреева «автором «Тьмы»», тем самым подчеркивая след Достоевского в этом произведении, о чем писали и другие критики в то время. Так, В. В. Розанов отмечал, что « “Тьма” подражательная вещь: темы ее, тоны ее – взяты у Достоевского и отчасти у Короленки» [26, с. 3]. Сюжет рассказа повторяет историю встречи Раскольникова и Сони Мармеладовой. При этом Андреев, по словам критика, «из художественной картины Достоевского» взял только «олеографический очерк», в котором, «нет ни значительности, ни интереса, ни правдоподобия» [26, с. 4]. Розанов видит в «Тьме» сходство и с другими произведениями Достоевского, называя такие романы, как «Бесы», «Братья Карамазовы».

Рассказ действительно был встречен критиками неоднозначно. А. В. Луначарский писал: «В «Тьме» трепещет злая сатира на революционера <…> талант Андреева начинает так лгать, так завираться, что странным становится, как бумага не краснеет». [18]. Луначарский ставит в укор Андрееву то, что писатель развивает тезис Любы «нельзя быть хорошим», тезис, который «Леонид Андреев, видимо, считает, так сказать, “достоевской мудростью”» [там же].

Ю. Айхенвальд поддерживает мнение Розанова о вторичности, неестественности рассказа: «Андреев не хочет быть верным и послушным жизни, а все выдумывает и сочиняет <…> В данном рассказе хитро придуманная психология только завела Леонида Андреева в грязный вздор. <…> Фигуры мертвые, слова и поступки не мотивированные, натурализм гадкий» [2, с. 187].

С Розановым и Мережковским, который повторяет тезисы Розанова, полемизировал Н. М. Минский. Он находит «родственные связи» между героями «Тьмы», «Жизни Василия Фивейского» и «Саввы». Минский подчеркивает, что герой повести – «не кто иной, как вся дореволюционная русская интеллигенция, вся русская литература, вышедшая из народа в своих настроениях, и вернувшаяся к нему в своей любви» [21, c. 185]. Андреев, подобно Достоевскому и Толстому, «сошел во тьму», сохранил в себе «чувство неутолимой, всеобъемлющей любви к тем, кто пребывает во тьме. Но Андреев не унаследовал их веры в святость этой тьмы, и отсюда вся кажущаяся безвыходность его пессимизма» [21, c. 185].

«Иуда Искариот» - другая повесть автора, которая после публикации привлекла всеобщее внимание. П. С. Коган характеризовал произведение как «обличение любви, неприятие любви и проклятие любви одновременно. Любовь есть ложь. Она – так же извивается и лжет, как мысль и вера» (Автор отсылает к следующим рассказам Л. Андреева: «Мысль», «Ложь», «Жизнь Василия Фивейского») [16, с. 37]. Львов-Рогачевский остался в восторге от повести, он писал: «“Иуда Искариот и другие” – выдающееся произведение нашего времени, оно займет видное место в мировой литературе, а новый образ Иуды предателя станет перед людьми, перед “другими” наряду с Юлианом Отступником Г. Ибсена, сверхчеловеком Ницше, Великим Инквизитором Достоевского» [19, с. 67].

Львов-Рогачевский находит и другие следы влияния романа «Братья Карамазовы» в творчестве Л. Андреева. Критик сравнивает доктора Керженцева (а также Анатэму («Анатэма») и герцога Лоренцо («Черные маски») с Иваном Карамазовым, называет таких героев «мыслителями с непомерно развитой головой» [19, c. 246]. В душе этих (и всех остальных) героев Андреева – «вечный разлад, вечно и да, и нет» [там же]. Критик обращает внимание на такие произведения, как «Мысль», «Савва», «Мои записки», при чтении которых вспоминается беседа Ивана Карамазова в келье старца Зосимы. Драма Андреева – это «драма отчаявшегося интеллекта», «драма бездействий» [19, с. 246]. В героях Андреева выражается заключение героя Достоевского: «бога нет, значит – все дозволено».

А. Блок находит отсылку к образам Ф.М. Достоевского в другом произведении Андреева – в рассказе «Ангелочек». История Сашки, героя рассказа, соотносится с историей героя из «Мальчика у Христа на елке». Оба произведения относятся к жанру рождественского рассказа. В отличие от героя Достоевского Сашка не просто смотрит на новую и светлую жизнь сквозь большое стекло, а насильно оказывается втянутым в «праздничный рай». Блок подчеркивает, что рай этот – скверный и мирный. Особенное внимание Блок обращает на фразу из рассказа: «девочки смеялись, прижимая обе руки к груди и перегибаясь». Он объясняет ужас и отчаяние этой фразы, роднящие Андреева с «проклятыми» декадентами, образно. Ассоциативно при этой фразе возникают в уме «безумные врубелевские портреты женщин в белом с треугольными головами» и «свидригайловский сон о девочке в цветах». Липкий паук селится на святом и безмятежном месте домашнего очага.

В своей статье «Ирония» Блок называет Достоевского, Андреева и Сологуба русскими сатириками, разоблачителями общественных пороков и язв, но в то же время пишет: «<…> храни нас господь от их разрушительного смеха, от их иронии; все они очень несходны между собою, во многом – прямо враждебны». Достоевский, по мнению Блока, не отрицает полностью семинарский нигилизм и даже влюблен в Свидригайлова, а Андреев, тем временем, сам «мучается “красным смехом”», он, «в бессознательных глубинах своей души, любит двойников («Черные маски») <…>, любит ту «космическую провокацию», которой проникнута «Жизнь Человека» <…>» [7].

Как уже отмечалось ранее, мнение критиков об усвоении Андреевым творческого наследия Достоевского никогда не было единым. Максимилиан Волошин утверждал, что «нет ничего ошибочнее, как сопоставление Леонида Андреева с Достоевским» и, хотя Андреев, «сам мог бы быть одним из героев Достоевского, <…> как художник он идет путем обратным» [9, c. 445]. Иннокентий Анненский полагал, что писатель ««и не может, и не хочет быть вторым Достоевским», вопреки тому, что «принадлежит к поколению», воспитанному на произведениях классика» [3, c. 552].

Обращаясь к проблеме «Ф. М. Достоевский и Л. Андреев» необходимо также обратить внимание и на статьи Вяч. Иванова и Д. Мережковского. Согласно Вяч. Иванову, «талант Л. Андреева влечет его к раскрытию в людях характера умопостигаемого — не эмпирического. В нашей литературе полюс проникновения в характеры умопостигаемые представлен Достоевским. <…> Л. Андреев тяготеет этою существенною стороною к полюсу Достоевского» [15, c. 80]. Д. Мережковский высказал мысль о ценностной неопределенности, эклектичности позиции Андреева: «Художественное творчество Андреева мне кажется сомнительным не потому, что он изображает уродство, ужас, хаос, — напротив, подобные изображения требуют высшего художественного творчества, а потому, что, созерцая уродство, он соглашается на уродство, созерцая хаос, он соглашается на хаос» [20, c. 189]. Анализируя повесть «Жизнь Василия Фивейского», Мережковский сравнивает заглавного героя и Алешу Карамазова в их понимании чуда воскрешения. Самого писателя Мережковский соотносит с Ракитиным, так как для Андреева, как и для Ракитина, видение Василия Фивейского – это бред, галлюцинация («безумно двоится гниющая масса»). Андреев не смотрит на это глазами Алеши Карамазова и не познает совершающегося чуда нетления, которого и не происходит в «Житии Василия Фивейского».

В целом Мережковский охарактеризовал мировоззрение Андреева как «религиозную бессознательность», что, по его мнению, приводит к уплощению сложнейшей религиозной проблематики, к уплощению мистического содержания: «Мистика Достоевского, по сравнению с мистикой Андреева, — солнечная система Коперника по сравнению с календарем. Недосягаемые глубины мистического созерцания, перейдя из четвертого измерения во второе, в общедоступную плоскость, как бы неимоверно расплющились. <…> По степени религиозного сознания андреевские герои — недоумки, недоросли…» [20, c. 192].

В современной Андрееву критике не обращалось внимания на преемственность писателем традиции Достоевского в рассказе «Мысль», однако этой теме посвящено большое количество более поздних исследований. К.И. Арабажин отмечает, что Керженцев чувствует себя ницшеанцем. Действительно, а образе доктора писатель обращается к ницшеанскому «сверхчеловеку». Еще Л. Шестов подчеркивал, что Ницше развивает идеи Раскольникова («Мысль, лежащая в основе статьи Раскольникова, развита подробно и в иной форме у Ницше <…> Я не хочу сказать, что Ницше заимствовал ее у Достоевского. Когда он писал свое «Menschliches, Allzumenschliches», в Европе о Достоевском ничего не знали. Но можно с уверенностью утверждать, что никогда бы немецкий философ не дошел в «Genealogie der Moral» до такой смелости и откровенности в изложении, если бы не чувствовал за собой поддержки Достоевского» [31]). К образу Раскольникова обращается и Андреев в своем рассказе, при этом Керженцев хочет преодолеть опыт Раскольникова: «Для убийцы, для преступника самое страшное не полиция, не суд, а он сам, его нервы, мощный протест его тела, воспитанного в известных традициях. Вспомните Раскольникова, этого так жалко и так нелепо погибшего человека, и тьму ему подобных. И я очень долго, очень внимательно останавливался на этом вопросе, представляя себя, каким я буду после убийства» [1, c. 382].

Рассказ «Мысль» предшествовал повести «Жизнь Василия Фивейского». К. И. Арабажин находит между двумя этими произведениями прямую связь. Повесть Андреева ставит проблему религиозной истины и разрешает ее в том же отрицательном направлении, как и проблему мысли. И в повести, и в рассказе, сплетены два мотива: вопрос веры, любви и жалости к другим и людям и вопросы одинокой жизни. В обоих произведениях одинокий человек терпит поражение в своей жажде верить в чудо.

В. Шулятиков в своей статье «Одинокие и таинственные люди», исследуя тип «одиноких» героев Андреева, к которым относится в том числе и главный герой «Рассказа о Сергее Петровиче», сближает его и Сашку из рассказа «Ангелочек». Критик отмечает, что герои Андреева «из столкновений с внешним миром выносят более острые чувства и ощущения, получают <…> более глубокие “душевные язвы”» [32, c. 7] и противопоставляет их героям А. П. Чехова, которые при столкновении с внешним миром ощущают только безысходную тоску и скуку.

Об одиноких и «бессильных» героях Андреева писал и Н.Д. Урусов. По его мнению, «люди у Андреева живут, борются, чтобы разрушать эгоистические условия жизни, страдают, стремятся к свету и умирают или со страхом смерти, или сходят в могилу незамеченные в хаосе пошлых явлений, среди воплей или молчаливых страданий прокаженных жизнью» [29, с. 16]. В то же время герои писателя не проповедают никакой новой философии, они лишь требуют возвращения своего утерянного я. Урусов в своем очерке пишет также о связи Сергея Петровича и доктора Керженцева, при этом он называет таких героев не типом, а марионеткой, движениями которой управляет рука автора.

Подобные же идеи мы встречаем и у М.А. Рейснера. Доктор Керженцев, по мнению критика, охвачен «темной силой природы», как и Василий Фивейский, над которым тяготеет «суровый и загадочный рок». По мнению Рейснера, правда андреевского человека не в разуме, а в темной, стихийной глубине его души. В этом отношении критик сближает такие произведения Андреева, как «Мысль», «Ложь» и «Тьма». Еще более трагичный финал ожидает героев пьес «Савва», «Черные маски». Все они переживают то, что М.  Рейснер называет «трагедией мысли».

Таким образом, критика отмечала разработку Л.Н. Андреевым тем, начатых в своем творчестве Ф.М. Достоевским. Связи в творчестве между двумя писателями отмечаются в таких произведениях Андреева, как «Мысль», «Жизнь Василия Фивейского», «Милые призраки», «Рассказ о Сергее Петровича», «Ангелочек», «Мои записки», «Иуда Искариот». Наследие Достоевского исследователи усматривают не только в темах произведений Андреева, но и в героях, которых он изображает. Наиболее часто Андреев обращается к образам Раскольникова, Великого Инквизитора, Ивана Карамазова. Рассматриваются и типы героев, например, мечтатель.

Список литературы:

1. Андреев Л. Н. Собрание сочинений: в 6 т. / Л. Н. Андреев. – М.: Худож. лит., 1990.– Т. 1.– 639 с.
2. Айхенвальд Ю. И. Литературные заметки / Ю. И. Айхенвальд. // Русская мысль. – 1908. - №1. - С. 187-188
3. Анненский И. Вторая книга отражений // И. Анненский. Избранные произведения. – Л.: Худ. литература, 1988. – С. 523-611
4. Арабажин К. И. Леонид Андреев. Итоги творчества  / К. И. Арабажин. – СПб: Типография т-ва «Общественная Польза», 1910. – 280 с.
5. Беззубов В. Леонид Андреев и традиции русского реализма / В. Беззубов. - Таллинн : Ээсти раамат, 1984. – 335 с.
6. Блок А. А. Безвременье. Собр. соч. в 8 т.  – М.-Л.: ГИХЛ. 1963. - Т. 5. – С. 62-68
7. Блок А. А. Собрание сочинений: в 8 т. / Под общ. ред. В. Н. Орлова, А. А. Суркова, К. И. Чуковского. - М.-Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. -  Т. 5. – 800 с.
8. Бургов А. Вечное будущее человека и человечества или «Елеазар» Л. Андреева и личное бессмертие / А. Бургов. – Харьков, 1912. – 65 с.
9. Волошин М. Леонид Андреев и Федор Сологуб / М. Волошин // Лики творчества. – Л.: Наука, 1989. – С. 443-449
10.  Ганжулевич Т. Я. Русская жизнь и её течения в творчестве Л. Андреева. Изд. 2-е, доп. - М; СПб. : Изд. т-ва М. О. Вольф. -  1910 - 152 с.
11. Горнфельд А. Г. Книги и люди. I. Литературные беседы / А. Г. Горнфельд. – СПб.: Издательство «Жизнь», 1908. – 342 с.
12. Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка / ред. И.С. Зильберштейн, И.И. Анисимов, Д.Д. Благой. – М.: Наука, 1965. – Т. 72. – 630 с.
13. Гроссман Л. Борьба за стиль: Опыты по критике и поэтике / Л. Гроссман. - М.: Никитинские субботники, 1927. – 340 с.
14. Зябрева Г. А. Достоевский и Андреев: традиция духовного поиска / Г. А. Зябрева // Вопросы русской литературы. – 2012. - № 24. – С. 38-49
15. Иванов Вяч. Новая повесть Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского» // Весы. - 1904. - № 5. – С. 45-47
16. Коган П. С. Очерки по истории новейшей русской литературы / П .С. Коган. – М.: Заря, 1910. – 182 с.
17. Луначарский А. В. Тьма / А. В. Луначарский // Критические этюды. («Русская литература»). – Л., 1925. – 428 с. [электронный ресурс] - Режим доступа. – URL: http://lunacharsky.newgod.su/lib/ss-tom-1/tma/#fnref:16 (дата обращения: 29.12.2022)
18. Львов-Рогачевский В. Л. Леонид Андреев: критический очерк с приложением хронологической канвы и библиографического указателя / В. Л. Львов-Рогачевский. – М.: Русский книжник, 1923. – 86 с.
19. Львов-Рогачевский В. Л. Новейшая русская литература / В. Л. Львов-Рогачевский. – 3-е изд. – М.: Мир, 1927. – 214 с.
20. Мережковский Д. В обезьяньих лапах (о Леониде Андрееве) // Акрополь : избр. лит.-критич. ст. -  М., 1991. - С. 185–208.
21. Минский Н. М. Абсолютная реакция: Леонид Андреев и Мережковский // Д. С. Мережковский: pro et contra. - СПб.: РХГИ, 2001. - С. 171-196.
22. Михайловский Н. К. ―Рассказы Леонида Андреева. Страх жизни и страх смерти // Н. К. Михайловский Статьи о русской литературе М.: Юрайт, 2020. - 408 с. [электронный ресурс] – Режим доступа. - URL: https://urait.ru/bcode/454754 (дата обращения: 05.01.2023).
23. Неведомский М. О современном художестве: Леонид Андреев // Мир божий. - 1903. - Кн. 1. - С. 1-42.
24. Овсянико-Куликовский Д. Н. Собрание сочинений: в 9-ти т. / Д. Н. Овсянико-Куликовский. – СПб.: Прометей, 1909. – Т. 5. – 230 с.
25. Поссе В. А. Мой жизненный путь. Дореволюционный период (1864 – 1917 гг.) / ред. Б. П. Козьмин. – М.: Земля и фабрика, 1929. – 548 с.
26. Розанов В. Л. Андреев и его «Тьма» / В. Л. Розанов. – М.: Русская Литература, 1908. – 31 с.
27. Рейснер М. А. Л. Андреев и его социальная идеология / М. А. Рейснер. – СПб., 1909. – 152 с.
28. Соболев Ю. Леонид Андреев. Встречи и письма // Художник и зритель. – 1924. - № 6-7. - С. 131-132
29. Урусов Н. Д. Бессильные люди в изображении Леонида Андреева / Н. Д. Урусов. – СПб.: Типография товарищества «Общественная Польза», 1903. – 59 с.
30. Чуковский, К. И. Леонид Андреев большой и маленький / К. И. Чуковский. – СПб.: Т-во «Издательское бюро», 1908. – 132 с.
31. Шестов Л. Преодоление самоочевидностей (К столетию рождения Ф. М. Достоевского) // На весах Иова (Странствие по душам). Париж, 1929. [электронный ресурс] - Режим доступа. - URL: http://vzms.org/preodolenie.html (дата обращения: 17.12.2022)
32. Шулятиков В. М. Критические этюды. «Одинокие и таинственные люди»: Рассказы Леонида Андреева. / В. М. Шулятиков // Курьер. — 1901. — №278. — 11 с.