К ВОПРОСУ О СОЦИАЛЬНОМ КОНФОРМИЗМЕ В УСЛОВИЯХ ПОСТСОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

Тургенева Ольга Юрьевна

канд. филос. наук, преп. каф. философии НТУУ «КПИ», г. Киев

E-mail: pacifermann@mail.ru

Актуальность социально-философской рефлексии конформизма, а также — дилеммы «нонконформизм-конформизм» как векторов социального действия, обусловлена состоянием социально-культурной сферы на глобальном уровне, глубокими изменениями в социальной среде. Означенные изменения (это подчеркивается рядом современных авторов, среди которых — исследователи процессов глобализации, информатизации современного общества, «ситуации постмодерна» в культуре и способов существования разнообразных феноменов в условиях этой ситуации) требуют переосмысления устаревших эталонов социального поведения и личностного развития человека.

Общество, которое на протяжении всего своего существования стимулировало и поощряло конформный способ социального бытия, поддерживало поведение, отвечающее нормам доминирующей культуры («общепринятым нормам»), мировоззренческие ориентиры, не противоречащие общепризнанным социокультурным ценностям, сегодня не может воспроизводить эту столетиями отработанную, испытанную временем схему. Трансформации, происходящие в современном социуме (глобализация, информатизация и т. д., а также — связанные с указанными процессами тенденции движения обществ к более «открытому» состоянию, рост социальной и географической мобильности граждан, перемены в социальной стратификации и многое другое) приводят к «отмиранию» устаревших аксиологических ориентиров, социальных норм и предписаний, в условиях, когда новая ценностно-мировоззренческая и нормативная системы еще не сформированы. Это обуславливает аномичное состояние общества, ситуацию социально-культурного кризиса (охватывающего все сферы общественной системы) и, наконец, — необходимость сложного социального выбора, перед которым оказывается современный человек. Описанная выше ситуация проявляется на глобальном уровне. Однако в условиях современных постсоветских обществ характер трансформаций не исчерпывается процессами глобального уровня, а наоборот — усложняется специфически-постсоветскими феноменами и процессами. Общемировая перестройка аксиосферы не может не проявляться на постсоветском пространстве, как не может она не осложняться уникальной «аксиологической ситуацией», имеющей место в государствах бывшего СССР.

Известно, что идеология в Советском Союзе занимала место религии. Эта точка зрения раскрывается в ряде современных исследований, где рассматриваются различные аспекты «советской религиозности» — культ и его служители, ритуалы, идолы, воплощение «религиозных» идей в предметном теле культуры. Собственно же религиозные ценности отрицались в силу их «идеалистического» характера, а также — ряда вполне объективных свойств, негативно влияющих на важные для советского общества процессы — коллективизацию, труд, стремление к достижению всеобщего благополучия не на «том», а на «этом» свете и т. д. В литературе советского времени религиозность высмеивается, сторонники клерикализма предстают алчными людьми, обманщиками, преследующими эгоистические цели и т.п. Рациональное зерно в подобном подходе, несомненно, присутствовало; кроме того, история религии помнит подобные процессы, инициированные не атеистами, а — напротив — религиозными идеологами. Это была своего рода «Реформация» православия, приведшая, однако, к созданию не новой конфессии, а новой религии. Хотя коммунизм был ничем иным, как одной из наиболее ярких утопий, отношение советской идеологии к другим утопиям было крайне негативным. Идеологи социализма призывали воплотить представления о справедливости и благоденствии не в мечтах, а в деле — здесь, на земле. Нельзя не признать, что подобный призыв к мобилизации сил на улучшение материальных и моральных условий жизни был действенным ценностным ориентиром для реформаторов и «строителей коммунизма»; но нельзя также и забыть о конкретных (макиавеллистских) способах воплощения поставленных целей на практике.

Итак, долгое время страна жила с четким пониманием цели, вектора движения к ней, цены ее воплощения. На протяжении многих лет страна жила в состоянии энтузиазма, и это позволяло ей на практике совершать если не невозможное, то, по крайней мере, возможное при условии предельной мобилизации всех имеющихся сил. Идеология, занявшая в общественном сознании место религии, работала на благо общества, а свершения и победы укрепляли веру в правильность курса, вдохновляли на новые подвиги. Стоит признать, что советская идеология на практике была куда нагляднее (адепты видели результаты своего служения) и деятельнее утраченного православия; что до человеческих жертв, то без них не обходится ни одна религия. И именно утрата этой идеологии составила, по нашему мнению, стержень аксиологического кризиса, в котором оказалось постсоветское общество. Разумеется, кризисные явления нарастали постепенно, оформляясь как в идеологической сфере, так и в материальной и, в конце концов, — обусловили возможность смены государственного строя и идеологии. Человек постсоветской эпохи очутился в ситуации крайней неопределенности: ценности и идеалы, декларируемые им на протяжении многих лет и бывшие общепринятыми, если не были преданы, то оказались ложными, и уж во всяком случае — не работающими в новых социально-культурных условиях.

Отдельный и очень важный вопрос, касающийся советской эпохи, связан с конформизмом и нонконформизмом. С одной стороны, конформизм порицался официальной советской идеологией; в советских философских словарях он противопоставлялся коллективизму: «в отличие от коллективизма, который предусматривает активное участие индивида в продуцировании групповых решений, осознанное освоение коллективных ценностей и, как следствие, — соотнесение собственного поведения с интересами коллектива, общества, и, в случае необходимости, подчинения последним, конформизм есть отсутствие собственной позиции, беспринципное и некритичное следование любому образцу, имеющему наибольшую силу давления (мнение большинства, признанный авторитет, традиция и т. д.); революционное превращение общества невозможно без преодоления конформизма» [4, c. 166]. Косвенное осуждение конформизма содержится и в следующем высказывании В. И. Ленина: «нам нужны такие люди, за которых можно поручиться, что они ни единого слова не возьмут на веру, ни единого слова не скажут против совести, …не испугаются никакой борьбы для достижения серьезно поставленной себе цели» [1, c. 391—392]. С позиций марксизма, социальные корни конформизма лежат в исторических традициях политического бесправия масс в классово антагонистическом обществе.

Несмотря на такую позицию официальной советской идеологии в отношении конформизма, именно конформное поведение советская система приветствовала в своих гражданах: и под видом коллективизма — в том числе. Именно «беспринципного и некритичного следования образцу, имеющему наибольшую силу давления» требовало тоталитарное общество от своего гражданина. Советская идеология порицала (как это свойственно многим религиям) непринятие (или неполное принятие) собственных догм, попытки противостоять — жестоко наказывались, что неудивительно: в религии не предусмотрено места для мнения, допустима только вера.

По мнению З. Фрейда, насилие, запугивание, национальный и социальный нарциссизм, идентификация с вождем и правящими группами — ведущие механизмы формирования социального конформизма. Э. Фромм и К. Хорни полагают, что конформизм (в данном случае — автоматический конформизм) — одно из убежищ, куда человек бежит от одиночества, страха и даже свободы. Различные формы социального конформизма воплощаются в концепциях авторитарной личности и одномерного человека (Т. Адорно, Г. Маркузе, Э. Фромм, М. Хоркхаймер и др.) Первый из указанных типов трактовался как фундамент фашистских режимов, другой — как тип, характерный для современной индустриальной потребительской цивилизации.

Итак, советское общество сформировало конформиста, который, пережив распад системы, ощутил фрустрацию, утратил цели и ценностные ориентиры. Новая аксиосфера формировалась плохо: «реабилитированное» православие, прижившееся на постсоветской территории преимущественно в эрзац-форме, не могло заменить утраченную идеологию. Православие предлагало некоторые морально-этические нормы, однако было бессильно в выработке жизненных ценностей, ориентированных на активную, творческую, продуктивную жизнь. Иными словами, в русле религии не могли сформироваться идеи и идеалы, подвигающие на значительные социально-культурные свершения (да и любые другие социальнозначимые действия, для которых требовалась мобилизация умственного и физического потенциала, и которые способствовали бы общественному развитию). Кроме того, постсоветское православие, как и постсоветское общество в целом, достаточно аномично.

В социологическом словаре аномия определяется как «такое состояние общества, в котором заметная часть его членов, зная о существовании обязующих их норм, относятся к ним негативно или равнодушно» [3, c. 17]. Иначе говоря, аномия выражает такую социальную ситуацию, когда люди не могут достигнуть своих целей законными средствами и, в силу этого, игнорируют их, стремясь к достижению цели «альтернативными», незаконными средствами. То есть, социальная аномия — это процесс, возникающий в результате конфликта социально признанных целей и способов их достижения. Аномию можно трактовать также как своеобразный «зазор» между официальными законами и их соблюдением на практике.

По нашему мнению, аномия в постсоветском обществе связана, прежде всего, с тем, что в советское время законы, нормы и правила диктовались «сверху», без учета реальных потребностей граждан и социума. Тогда же возникли социальные институты, номинальная цель существования которых, декларируемая официально, в корне отличалась от реальных целей. Плановая экономика приводила на практике к товарному дефициту; товары первой необходимости приобретались «в обход» официальных торговых предприятий; привилегированные слои советского общества имели доступ к благам, недоступным для остальных граждан; в социалистическом обществе, где все равны, некоторые оказались «равнее». Ментальность советского человека сформировалась под влиянием указанных реалий, и неудивительно поэтому, что традиция воспринимать законы как некоторый официальный «эрзац», не имеющий ничего общего ни с реальной жизнью, ни с неписаными законами, нормами и правилами реального общества, была привнесена и в постсоветские государства.

Отдельно отметим, что и советское, и постсоветское общества — среда засилья «превращенных форм». Эта категория марксистской философии, которую многие современные исследователи считают устаревшей и предлагают заменить постмодернистским термином «симулякр», как нельзя лучше отражает вышеописанные тенденции. Превращенная форма характеризует социальные феномены (например, организации), первоначальная цель и внутренняя сущность которых была в корне изменена, при сохранении внешней формы (видимости формы); симулякр же представляет собой «копии, не имеющие оригиналов в реальности», репрезентации несуществующих явлений (Ж. Бодрийяр). Сам термин «форма превращенная» (verwandelte Form) был введен в философский обиход К. Марксом и относился к некоторым характеристикам строения и способа функционирования сложных систем связей, он позволял исследовать «видимые зависимости и парадоксальные эффекты, выступающие на поверхности целого в качестве того, что, тем не менее, является «формой его действительности или, скорее, формой его действительного существования» [2, c. 269].

Постсоветское общество характеризуется, среди прочего, обилием превращенных форм; особенно это касается предприятий и организаций государственного сектора (зачастую основной их деятельности является имитация деятельности, приуроченная к различным отчетам и ревизиям). Учитывая конформизм (основное наследие советской эпохи) как ведущую черту «психологического портрета» представителей среднего и старшего поколений, а также — аномию социокультурной сферы, засилье «превращенных форм» и разрушенную аксиосферу, отсутствие четких ценностно-мировоззренческих ориентиров, мы можем говорить о системном социально-культурном кризисе постсоветского общества, разворачивающемся на фоне кризисных и трансформационных явлений глобального характера.

По нашему мнению, преодоление указанных негативных общественных явлений должно быть сопряжено с преодолением конформизма как ведущей черты ментальности человека постсоветского общества. В условиях современного мультикультурного глобализированного социума невозможна «реанимация» общепринятой идеологической системы по советской схеме, неэффективными будут и попытки выстраивания системы морально-этических норм православного (или иного религиозного) характера. Думается, что разрешение системного социально-культурного кризиса современности вообще невозможно «сверху», а, напротив, — только «снизу», через воспитание и самовоспитание свободных и независимых граждан с развитым правосознанием, способных к анализу процессов, происходящих в обществе, их трезвой оценке и корректировке дальнейших путей общественного развития; не к подчинению диктату аномичного общества, а к противостоянию ему, осознающих, что любое подчинение только усугубит кризис. Это не значит, однако, что конформизму в трансформирующемся постоветском обществе нет места. Напротив, он необходим: для соблюдения законов в условиях, когда принято их «обходить», для ориентации на писаные, а не «неписаные» нормы. В то же время, нонконформизм служит не только противостоянию проявлениям социальной аномии, но и оценке соответствия официальных законов объективным общественным потребностям и, в случае несоответствия, — решению возникших проблем цивилизованным путем, возможности равноправного диалога с властью.

Э. Фромм еще в 1956 году представлял основную проблему современности как «равнодушие человека к самому себе», подчеркивая при этом необходимость раскрытия человеком «правды о самом себе», обнаружения социальнозначимых психологических ориентаций, влияющих на формирование социального характера индивида, способствующих пониманию того, что человек — единственное существо, наделенное совестью [5, c. 31]. Нельзя не подчеркнуть, что для современных постсоветских государств мысль Фромма по-прежнему актуальна.

Список литературы:

1.        Ленин В. И. Полное собрание сочинений. — 5-е изд. — Т. 45. / В. И. Ленин — М.: Издательство политической литературы, 1974. — С. 391—392

2.        Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию / М. К. Мамардашвили. —  [2-е изд., измененное и дополненное]. М.: «Прогресс-Культура», 1992. — 415 с.

3.        Современная западная социология: Словарь. / [сост. Давыдов Ю. Н. и др.] — М.: Политиздат, 1990. — 432 с.

4.        Философский словарь / [под ред. И. Т. Фролова.] — 4-е изд. — М.: Политиздат, 1981. — 445 с.

5.        Фромм Э. Здоровое общество / Эрих Фромм; [пер. с анг. Т. Банкетовой]. — М.: АСТ: АСТ МОСКВА, 2009. — 539 с.