«ПОРАЖЕНЧЕСТВО» КАК ЯВЛЕНИЕ РУССКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ В ЭМИГРАЦИИ (ПО МАТЕРИАЛАМ ДИСКУССИЙ
1930–1940-х гг.)

«DEFEATISM» AS A PHENOMENON OF RUSSIAN POLITICAL THOUGHT IN EXILE (ACCORDING TO THE MATERIALS OF THE DISCUSSIONS 1930-1940-ies)

Fyodor Popov

graduate student of legal history’s academic department in Kutafin Moscow State Law University,

Russia, Moscow

АННОТАЦИЯ

В статье анализируются взгляды крайне правых элементов русской эмиграции 1930–1940-х гг., полагавших, что ликвидация коммунистического режима может произойти только при активном вмешательстве иностранных государств. Такое направление эмигрантской политической мысли получило название «пораженчества». Автор рассматривает особенности «пораженческой» идеологии, причины, побудившие многих эмигрантов выступить апологетами «крестового похода» против СССР и основные тезисы, на которых строилась аргументация русских сторонников антисоветской интервенции.

ABSTRACT

The article analyzes the views of extreme right-wing elements in the Russian emigration 1930–1940's, who believed that the elimination of the Communist regime can occur only with the active intervention of foreign States. This direction of the émigré political thought called “defeatism”. The author considers features of “defeatist” ideology, the reasons that prompted many emigrants to support “crusade” against the USSR and the main points underlying the argument of supporters of Russian anti-Soviet intervention.

Ключевые слова: русская эмиграция; пораженчество; коллаборационизм; фашизм; антикоммунизм; интервенция; гражданская война.

Keywords: Russian emigration; defeatism; collaborationism; fascism; communism; intervention; civil war.

Осознанное, политически-мотивированное желание поражения собственному правительству в войне с внешним противником получило название «пораженчества» (дефетизма). Стоит признать, что феномен «пораженчества» крайне неоднороден и зависит от условий конкретной страны и конкретной эпохи. «Пораженцами» может двигать как пацифизм и отвращение к войне как таковой, так и политический расчёт, связанный с надеждами заполнить вакуум власти, образовавшийся после военного поражения предыдущего руководства.

В российской истории XX века «пораженческие» течения в публичном дискурсе появлялись, как минимум, дважды: в первую и вторую мировые войны (кроме того, «пораженческие» настроения были распространены во время русско-японской войны 1904–1905 гг.). Причём если в первую мировую войну на «пораженческих» позициях стояли большевики, а также некоторые меньшевики и анархисты, то ко второй мировой войне идеологический окрас «пораженцев» сменился с ярко-красного на белый: поражения советскому правительству желали на этот раз те, кто поддерживал, а то и сражался на фронте за царское правительство в 1914–1917 гг. Казалось бы, и те, и другие «пораженцы», но желать поражения Российской империи отнюдь не то же самое, что желать поражения СССР. Следовательно, левое «пораженчество» 1914–1917 гг. и правое «пораженчество» белой эмиграции являются двумя обособленными предметами исследования. В этой статье пойдёт речь об идеологическом базисе белоэмигрантского «пораженчества». Как ультраправая часть эмиграции обосновывала своё благожелательное отношение к возможной интервенции иностранных держав против СССР? Каким образом «пораженчество» соотносилось с белоэмигрантской трактовкой «патриотизма»? И чем националистическое «пораженчество» ветеранов Белого движения отличалось от социалистического «пораженчества» Ленина и Троцкого? Для ответа на эти вопросы предстоит привлечь массив русской националистической публицистики 1930-х гг. – десятилетия, когда дискуссия между сторонниками «защиты Отечества, независимо от господствующего в нём строя» и проповедниками «Крестового похода против большевизма» достигла своего накала. Развязка этих дебатов наступила в 1941–1945 гг., когда «оборонцы», в основном из числа эмигрировавших либералов и социалистов, поддержали (хоть и с некоторыми оговорками) коммунистический режим в войне против агрессора, а «пораженцы»-националисты выступили на стороне единственной бескомпромиссно антибольшевистской силы того периода – нацистской Германии.

Прежде всего, надо зафиксировать тот факт, что желать внешнеполитических неудач своему государству могут самые разнородные политические группировки: левые и правые, интернационалисты и националисты, республиканцы и монархисты, сторонники разрушения всех государств во имя анархистской утопии и приверженцы твёрдой авторитарной власти. В исторической ретроспективе антибольшевистское «пораженчество» белой эмиграции типологически сходно с деятельность французских контрреволюционеров периода революционных и наполеоновских войн [10]. И тех и других объединяет не только одинаковый белый цвет, который на политической палитре соответствует консервативным, монархическим убеждениям. Французских монархистов и русских правоконсерваторов сближает, в первую очередь, радикальная непримиримость к левому революционному проекту, который одинаково ненавистен им как динамике (т. е. при осуществлении антимонархического переворота), так и в статике (когда новый режим полностью «слился» с их страной, обрёл легальность и легитимность). Как правило, правые «пораженцы» до конца отрицают законность революционного режима, республиканского и бонапартистского в случае с французской эмиграцией, большевистского в случае с русской. Даже некоторый отход от революционной догматики, осуществлённый во Франции Наполеоном, а в Советской России Сталиным, не в силах примирить правых «пораженцев» с «эволюционировавшей» властью. Невозможность свергнуть «тиранию» собственными усилиями заставляет крайне правых оппонентов режима искать помощь заграницей. По этой причине принц Кондэ создал в 1798–1799 гг. армейский корпус из французских эмигрантов на русской службе, а русское белое офицерство в годы второй мировой войны вошло в подчинённый германскому командованию Русский Охранный Корпус на Балканах [15, c. 119–134].

Правосознание правых «пораженцев» исходит из веры в фатальную противозаконность модернистской государственности, из непризнания за революционерами и их преемниками права представлять страну на мировой арене. Отрицая легитимность установившегося в их стране государственного строя, «пораженцы» предлагают альтернативы, воплотить которые в жизнь, по их мнению, будет легче всего после удачно завершённой интервенции иностранных войск. Французским эмигрантам, боровшимся против Республики и Наполеона в составе коалиционных сил, не требовалось долго размышлять над формой правления в «освобождённой» Франции: занятие престола легитимной династией Бурбонов виделось им наиболее логичным шагом. Что касается русских эмигрантов, то они, отталкиваясь от своего и чужого (в т. ч. французского) опыта, понимали всю абсурдность механической реставрации дореволюционных порядков после демонтажа советской системы. Поэтому даже эмигранты-монархисты, как правило, самые последовательные апологеты антикоммунистической интервенции, были крайне осторожны в своих высказываниях насчёт будущего. Однако усиленная разработка программ по обустройству «национальной России» не могла поколебать веру в необходимость непримиримой борьбы с «игом Интернационала». Отдельные «пораженцы» могли расходиться друг с другом в деталях аграрной реформы или в вопросе о форме правления, но отказ отождествлять свои интересы России с интересами коммунистической диктатуры был общим для них всех. Зачастую политический протест против враждебного режима имел религиозные корни, что весьма ожесточало конфликт. Верующие русские эмигранты называли советский строй «антихристовым» и «сатанинским» и этим давали себе карт-бланш на союз с любой враждебной коммунизму страной, ведь хуже Сатаны, царство которого, в их представлении, возникло на территории атеистического СССР, всё равно никого нет. Похожие религиозные аллюзии присутствовали в риторике вандейских повстанцев, придававших своей борьбе против «адских колонн» Республики католический символизм.

«Пораженчество» нашло отражение в идеологических манифестах ряда правых организаций русской диаспоры. Европейских и азиатских врагов Кремля готовы были поддержать Российский фашистский союз (РФС), Русский национальный союз участников войны (РНСУВ), Российское национальное и социальное движение (РНСД) и другие большие и малые объединения. Задачу по мобилизации боеспособных сил Русского Зарубежья в случае конфликта европейских держав и СССР планировал взять на себя Русский общевоинский союз (РОВС). Среди общественно-политических деятелей эмиграции интервенционистских взглядов придерживались редактор газеты «Возрождение» Ю.Ф. Семёнов, основатель народно-монархического движения И.Л. Солоневич, генерал А.В. Туркул, лидер российских фашистов К.В. Родзаевский, историк Н.Д. Тальберг, экс-председатель главного Совета Русского народа Н.Е. Марков, глава РОВС Е.К. Миллер, писатель В.А. Амфитеатров и многие другие. В 1937–1938 гг., по призыву Родзаевского, эмигрантские структуры данного идеологического спектра сплотились в Российский национальный фронт. Необходимо отметить, что «пораженчество» не было одной лишь теоретической концепцией. Некоторые эмигранты ещё до второй мировой войны успели поучаствовать в военных конфликтах на стороне противников СССР. Широкую поддержку национал-консервативных слоёв эмиграции получила франкистская Испания, через вооружённые силы которой прошло около сотни русских добровольцев [6]. Поддержка республиканцев Советским Союзом, а испанских националистов – Германией и Италией вселяло в «непримиримых» эмигрантов уверенность, что на полях Испании в какой-то степени решается судьба России и их личная судьба. Войну на Пиренеях можно назвать «полигоном» русского «пораженчества», т. к. именно на ней был опробован военный потенциал радикально-антисоветской эмиграции. Несмотря на проявленный добровольцами героизм, результаты испанского эксперимента не удовлетворили «пораженцев»: они рассчитывали на гораздо большую вовлеченность эмиграции в «советско-испанскую» войну. К тому же выяснилось, что не все «непримиримые» из числа ветеранов белой борьбы готовы проявить солидарность с «белыми испанцами» (достаточно привести пример демарша военного историка А.А. Керсновского, разразившегося статьёй «Никаких испанцев» [5]), а кое-кто даже отправился в республиканскую армию под лозунгом «Путь в Москву – через красный Мадрид».

В свою очередь, «оборонцы», не ограничиваясь публицистической отповедью своим политическим оппонентом, стремились не допустить объединения русской эмиграции под знаменем бескомпромиссного антибольшевизма. В 1936 г. было создано Русское эмигрантское оборонческое движение (РЭОД), девиз которого гласил: «Оборонец тот, кто при всех условиях ставит защиту своей Родины выше политических разногласий с властью» [15, c. 79–86]. Активным противником интервенции и «расчленительских» планов в отношении СССР был лидер экс-лидер кадетской партии и редактор газеты «Последние новости» П.Н. Милюков. Не примыкая к «оборонцам», а выступая с самостоятельной позиции «третьей силы», критиковал сторонников «крестового похода» генерал А.И. Деникин. Большой ажиотаж вызвал сделанный им в декабре 1938 г. доклад «Мировые события и русский вопрос» [2], острие которого было направлено против уповающих на помощь Германии и Японии в борьбе с большевиками (кроме стран Антикоминтерна Деникин обвинил в поощрении сепаратизма нерусских народов СССР также Великобританию и Польшу). С открыто просоветских позиций выступал генерал П.С. Махров, который помимо «пораженцев», критиковал деникинскую формулу «Свергайте советскую власть, но берегите Россию!» [11] Для Махрова любое расшатывание государственного аппарата, в т. ч. путём народного антисоветского восстания, неизбежно прокладывало дорогу для агрессора. Единственным способом сохранить Россию от порабощения он считал безоговорочную поддержку советской власти. Таким образом, против «пораженческих» тенденций в эмигрантской среде протестовали либералы, социалисты, некоторые военные и даже квази-фашистское движение «младороссов», которое копировало элементы нацистской эстетики, но благожелательно относилось к «национальному» дрейфу в СССР [9, c. 223–225]. Взаимодействие между этими крайне разнородными группировками создавало крепкий заслон на пути «пораженческой» пропаганды.

Эмигрантам-националистам, придерживавшимся дефетистских воззрений, пришлось пройти сквозь горнило дискуссий со своими недругами из «оборонческого» лагеря, представленного либеральными и социалистическими интеллектуалами. В ходе этих дискуссий сторонники иностранного вторжения в СССР выработали устойчивую аргументацию, позволявшую им отбиваться от обвинений в «предательстве», «антипатриотизме» и «бессовестности».

Так какие идеи витали в умах апологетов «Крестового похода против большевизма» и почему соратница П.Н. Милюкова по Республиканско-демократическому объединению (РДО) Екатерина Кускова обронила следующие слова: «Жуткие люди и жуткая идеология! Хорошо, что они никогда не победят!» [13, с. 4].

Во-первых, как и было указано выше, эмигранты-националисты отказывались ставить знак равенства между русской и советской государственностями. Исходя из этого, желание разгрома СССР в войне с внешним врагом нельзя трактовать в качестве свидетельства вопиющего антипатриотизма «пораженцев». Трудно испытывать патриотические чувства к чужому, а тем более враждебному государству, а ведь именно таким государством был СССР в системе координатах русских националистов. В статье с характерным названием «Чужеземное иго» редактор берлинской русской газеты «Новое слово» В. Деспотули предлагал посмотреть на советскую власть как на оккупационную, по своим методам родственную Золой Орде, с зависимостью от которой связан один из наиболее мрачных периодов русской истории. «Подобно тому, как в результате Батыева нашествия, Русь, превратилась в улус монгольской империи, – так и теперь – Россия стала «улусом» царства революции, – замышленной империи Сатаны» – констатировал Деспотули [3]. Более того, по его мнению, советская власть многократно превзошла монголо-татар, которые всё-таки не дошли до осквернения православных святынь. Высказываясь в пользу сотрудничества с иностранным врагом сталинского режима (на момент написания статьи это была нацистская Германия), Деспотули привлекает стандартный набор патриотических доводов, который весьма причудливо смотрится на службе коллаборационизма. «Куда ни глянь, за что ни возьмись – от Днепростроя до свирепства ГПУ, – сплошное бессмыслие, политический кретинизм. Если подходить с русской, национальной, имперской точки зрения. Но как только мы сумеем правильно раскрыть инородную сущность советской власти, – в ее политике вместо кретинизма, обнаружиться страшно и умный, воистину, дьявольский план, все это пагубное и вредоносное для России, – чрезвычайно полезно сатанинскому Левиафану, мировой империи серпа и молота, первым этапом коей большевицкая мечта полагает нашу родину. Но когда власть видит в стране – лишь средство для целей, совершенно последней чуждых – это и есть чужеземное иго» [3]. Сочетание в вышеприведённом отрывке националистической полемики против «инородной советской власти» с артикулируемым антиэтатизмом (неслучайно СССР сравнивается с Левиафаном, ветхозаветным чудовищем, которое со времён одноимённой книги Томаса Гоббса служит олицетворением всемогущего государства) позволяют по-иному взглянуть на идеологические установки «пораженцев». На примере текста В. Деспотули становится ясной причина, побуждавшая многих эмигрантов так легко поддерживать любую интервенцию против «страны советов»: они попросту не считали Советский Союз Россией и, следовательно, не чувствовали перед ним моральных обязательств. Напротив, восстановление русской государственности связывалось ими с ситуацией, которая должна будет сложиться после коллапса коммунистического режима. На этом «чистом поле» националисты и хотели стать игроками.

Во-вторых, определённый расцвет «пораженчества» среди политически-активной эмиграции происходил в условиях коренной ломки всей системы международных отношений в 1930-е гг. Правототалитарные диктатуры Германии и Италии бросили столь дерзкий вызов глобальной безопасности, что на почве противостояния этой угрозе западные демократии невольно искали контактов с СССР. Советская дипломатия, в лице наркома иностранных дел М.М. Литвинова, также добивалась вхождения СССР в клуб великих мировых держав, и для этого настойчиво акцентировала тему германской опасности. Русская правая эмиграция очень болезненно восприняла франко-советский пакт о взаимопомощи, заключённый в 1935 г. Литвиновым и его французским коллегой П. Лавалем. Это расценивалось ей как потворство коммунистическому террору против народов России, вдвойне преступное в силу того, что договор с разрушителями Российской Империи и убийцами царской семьи подписывали бывшие союзники русских по Антанте. В то же время перед глазами эмигрантов был пример Германии, которая сделала антикоммунизм частью своей внутренней и внешней политики. Естественно, русские националисты не могли удержаться от того, чтобы не заглянуть вглубь немецкой государственно-партийной машины и проникнуться симпатиями не только к антисоветскому курсу Гитлера, но и к его учению. К имевшим ранее место комплиментам в адрес итальянского фашизма, прибавилась поддержка куда более могущественного актора европейской политики – немецкого нацизма. Здесь, пожалуй, заключено коренное отличие правого «пораженчества» 1930–1940-х гг. от левого «пораженчества» 1914–1917 гг.: выступая за поражение «царизма» в мировой войне, никто из большевиков и близко не подходил к сочувствию его военным противникам: центрально-европейским монархиями Германии и Австро-Венгрии (не говоря про Османскую Империю). Напротив, крах российского самодержавия в соответствии с такой позицией стал бы первым шагом в неумолимой марше «мировой революции», которая должна будет смести со сцены истории все «капиталистические» правительства, в т. ч. «реакционных» противников России по другую сторону фронта. «Пораженчество» большевиков было чисто техническим, в какой-то степени циничным; «пораженчество» же белоэмигрантов было связано с подчас искренними надеждами на «освобождение» России руками «гениального» германского вождя. Впрочем, помимо Германии, грозившей советским рубежам с запада, у русских правых имелся потенциальный союзник на восточном направлении – Империя Восходящего Солнца. Симпатии дальневосточной русской эмиграции к Японии были вызваны как натянутыми отношениями этой страны к СССР, так и консервативным внутренним курсом этой страны, сохранившей благоговение перед собственным монархом и «самурайский дух». Заметим, что в отличие от Германии, чьё партийное и государственное руководство скептически оценивало возможности своих русских сторонников, Япония вплотную работала с лояльным русским населением Маньчжурии и рассматривала белую эмиграцию в качестве серьёзного военно-политического фактора в планируемой войне против СССР [14, c. 91–117]. Поддерживая создание белоэмигрантских вооружённых формирований в марионеточном государстве Маньчжоу-Го, Япония давала «пораженцам» более чем серьёзный повод рассчитывать на свою мощь в случае военного столкновения с советами.

Иллюзии насчёт «Гитлера-освободителя» подпитывались сообщениями о прогерманских настроениях «подсоветского» населения. В берлинском «Новом слове» некто под псевдонимом «Русский эмигрант» описывал беседу с «лицом оттуда», которому удалось с семьёй выбраться из СССР. Собеседник сообщал, что советские граждане «в свастике видят противопоставление иудо-советской звезде» и описывал случай в Молочанске Бердянского уезда, где на стенах домов то и дело появлялись написанные от руки листовки антисоветского содержания с нарисованными на них свастиками [12]. Стоит сказать, что данные настроения не были досужей выдумкой эмигрантских германофилов и логически вытекали из массированной антифашистской пропаганды советского режима (эпизод с листовками в Молочанске весьма специфичен, т. к. до 1915 г. этот населённый пункт носил имя Гальбштадта и был центром немецкой меннонитской колонии; следовательно, пронацистские симпатии в нём связаны с этнической принадлежностью жителей). Ширящееся народное возмущение коллективизацией и репрессиями подспудно искало хотя бы самой робкой надежды, и находило её в том, кого советский официоз объявил внешнеполитическим «врагом № 1». Активное и неразборчивое навешивание ярлыка «фашист» на всех оппонентов советской власти, включая внутрипартийную оппозицию, приводило к обратной реакции: слово «фашизм», ставшее синонимом крайнего антикоммунизма и антисталинизма, обрастало позитивными смыслами. Видный идеолог «национал-революционной» эмиграции М.М. Спасовский (под псевдонимом «Мих. Гротт») предельно чётко суммировал эти чаяния и сделал из них практический вывод: «Мы знаем, как ругали и ругают большевики Германию Адольфа Гитлера, Японию доблестного Микадо, Италию железного Бенито Муссолини, – и как по этой большевистской ругани Подъяремная Россия узнавала своих истинных друзей и как эти друзья национальной России становились популярными в СССР. Наша честь, наше благородство, наше русское геройство и наш политический такт именно в том и заключается, чтобы принять самое живейшее, хорошо согласованное и крепко увязанное участие в общем крестовом походе на СССР» [1].

В третьих, вовлечение СССР в войну с внешним врагом, по мнению «пораженцев», неминуемо привело бы к масштабному восстанию внутри страны. Это восстание не только сыграет главную роль в ликвидации ненавистной тирании большевиков, но и поставит интервентов перед фактом возрождения российского государства, т. е. задаст некий предел иностранному вмешательству в русские дела. Во многом такие воззрения националистов перекликаются с выдвинутым большевиками в 1914 г. лозунгом «Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!» «Русский человек в СССР сердцем и кровью чувствует, – писал в газете «Сигнал» (орган РНСУВ) Ю. Мартос, – что внешняя завируха даст возможность нашему народу расправить скованные и онемевшие крылья и сбросить ненавистное чужеродное иго» [8]. Такой подход ставил под вопрос справедливость самого ярлыка «пораженцев», – им националисты тяготились и считали навязанным со стороны. «Пораженчество ли это? Или, быть может, наоборот: это клич к бою, к свержению сов [етской] власти, к обновлению жизни, к воскресению нашей Нации. <…> Надвигающаяся война даст народу не только оружие, но, что еще важнее, пробудит в нем придушенное сейчас национальное чувство» [8]. Публицисту «Сигнала» вторили члены кружка «Белая идея», чей печатный орган в ходе полемики с «оборонцами» обвинял их в «антинародности»: «Итак, когда войска НКВД. начнут бороться со вспышками восстаний, Вы, господа оборонцы, будете с чекистами. Ведь кто как не чекисты охраняют покой Сталин и дисциплину в СССР. Так скажите, господа оборонцы прямо: в борьбе народа со Сталиным и чекистской сволочью мы не за народ, а за эту сволочь. Надо же быть откровенными» [7, с. 6]. Предполагаемый «крестовый поход» мыслился его русскими апологетами не только как война между СССР и иностранными государствами, но и как национально-освободительная война угнетённых российских народов против коммунистической диктатуры. Однако начало второй зависело от начала первой; внешняя интервенция должна подтолкнуть «подсоветские» массы к решительному выступлению.

Полемика «оборонцев» и «пораженцев» живо напоминала о дискуссиях периода первой мировой войны. Собственно, сами термины «оборончество» и «пораженчество» позаимствованы из дискурсов того времени. Т. к. многие «оборонцы» участвовали в революциях 1905 и февраля 1917 гг., то их оппоненты не могли удержаться от соблазна перейти на личности и напомнить новоявленным «советским патриотам» об их антипатриотическом поведении в Российской империи. Советский невозвращенец Тренин писал в «Нашей газете» И.Л. Солоневича, что «… в Париже, среди русской эмиграции зародилось, так называемое «оборонческое движение» – во главе какового стали люди, которые в 1905 г. … всячески обороняли Россию от победы над Японией. Это те же самые, которые позднее приняли немало участия в деле разрушения единства Российской Империи» [14, с. 3]. Подобные выпады в адрес «оборонцев» продолжились и во время второй мировой войны. В конце 1942 г. полковник П.В. Карташов на страницах газеты «Парижский вестник» так комментировал просоветское мероприятие русских эмигрантов в Детройте и участие в нём поборников Февральской революции: «Эта «общественность» чует гибель большевизма. Но ведь она с ними «вместе била белых». На кого же ставить ей, на какую карту? Не на белых же русских националистов? И осталась одна карта у них, последняя и единственная – червонный валет. Бросается она искать спасения «завоеваний» февраля в том же Керенском, который один только может возродить гг. Гоц, Либер и Данов!» [4]. Солидарность с Красной армией, проявленная либералами и социалистами, только подзадоривала «пораженцев», укрепляя их уверенность в своей правоте. В «образе врага» воедино слились большевизм и «керенщина». Из-за событий «корниловского мятежа» в августе 1917 г. бывший председатель Временного правительства был для выходцев из среды Белого движения в высшей степени ненавистной фигурой. Одно только присутствие Керенского в лагере «оборонцев» аннулировало в глазах националистов весь «оборонческий» патриотизм.

Как феномен русской эмигрантской мысли «пораженчество» не может быть приравнено к банальному предательству. «Пораженцы» ощущали себя подлинными патриотами и выстраивали свою аргументацию, опираясь на тезис об антироссийском характере советской власти. В рамках своей собственной, длящейся с 1917 г. борьбы против большевизма, они рассчитывали на внешний толчок, который бы привёл к падению коммунизма и возрождению «национальной России». При этом нельзя назвать их чистыми макиавеллистами, т. к. «пораженческая» идеология включала в себя искреннюю симпатию к наиболее вероятным кандидатам на роль зачинщиков «Крестового похода», странам Антикоминтерна. Наконец, «пораженцев» никогда не покидала вера в то, что иностранная интервенция вызовет всенародное восстание против Сталина, восстание, которое, выполнив свою «освободительную» задачу, затруднит «делёж» России иностранцами. «Пораженцы» не меньше «оборонцев» давили на патриотические чувства эмигрантов, выводя бескомпромиссность «пораженческой» стратегии из непримиримого к коммунизму духа «белой борьбы». Таковы были идеологические постулаты белого «пораженчества», которому в годы второй мировой войны предстояло выдержать невероятно трудный экзамен.

Список литературы:

1. Гротт. Мих. Решительные дни // Новое слово. 1938. № 1/2. 9 января. С. 6.
2. Деникин А.И. Мировые события и русский вопрос. Париж: издание Союза добровольцев, 1939. 87 с.
3. Деспотули В. Чужеземное иго // За Родину. 1944. № 54. 9 марта. C. 1.
4. Карташов П. День за днем // Парижский вестник. 1942. № 29. 26 декабря.
5. Керсновский А. Никаких испанцев // Царский вестник. 1936. № 521. 4 октября. С. 2.
6. Кин Д. Сражаясь за Франко: русские белоэмигранты на стороне националистов // Пер. с англ. А. Захарова. Неприкосновенный запас. 2012. № 1. URL: http://nlobooks.ru/node/1803 (Дата обращения: 17.03.2016).
7. Л.Г.З. Оборончество и пораженчество / Белая идея. 1939. № 3. Март 1939. С. 5–7.
8. Мартос Ю. Пораженчество-ли? // Сигнал. 1937. № 3. 20 марта. С. 4.
9. Назаров М.В. Миссия русской эмиграции. – М.: Родник, 1994. 416 с.
10. Пискунова Е.В. Идеология крайних роялистов // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4: История. Регионоведение. Международные отношения. 2005. № 10. С. 35–42.
11. Пятницкий Н.В. Махровая брошюра // Сигнал. 1937. № 20. 1 декабря. С. 3.
12. Русский эмигрант. В царстве лжи и очковтирательства (Беседа с лицом «оттуда») // Новое слово. 1936. № 25. 21 июня. С. 5.
13. Северский С. Ещё об «оборонцах» и «пораженцах» // Новое слово. 1936. № 25. 21 июня. C. 4–5.
14. Тренин П.Н. Оборонцы и пораженцы // Наша газета. 1939. № 21. 8 марта. С. 3; 7.
15.  Цурганов Ю.С. Белоэмигранты и Вторая мировая война. Попытка реванша. 1939–1945. – М.: Центрполиграф, 2010. 287 с.
16. Яковкин Е.В. Русские солдаты Квантунской армии. – М.: Вече, 2014. 320 с.