ОНТОГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ЛИМИТЫ ЭКСПЕРИМЕНТА В НАУЧНОМ ПОЗНАНИИ

АННОТАЦИЯ

Настоящая статья посвящена вопросу об онтогносеологических лимитах эксперимента в научном познании. Целью исследования является установление границ условного единства бытия и мышления в научном эксперименте. Методологическое основание оставляет диалек­тика М.А. Лифшица. Показана необходимость семиотического поворота в понимании эксперимента.

Ключевые слова: онтогносеология; эксперимент; бытие; мышле­ние; наука; лимиты; идентифицирующее состояние.

Наука Нового времени начинается с обоснования гносеологи­ческого статуса эксперимента и полномасштабной легитимизации его роли в процессе познания объективной реальности. Античная и средневековая научная мысль допускала включение эксперимента в комплекс познавательных процедур, но не придавала ему той значи­мости, которую он приобрёл в научную эпоху. Античная наука исходила из феноменологически-созерцательной установки, в которой решающая роль отводилась наблюдению природного феномена в порядке, предусмотренном его естественной данностью. Средневековая наука интерпретировала созерцательность иначе: предел обобщения в ней задавался умозрительными постижениями сущностей, дедуцируемых схоластическим мышлением из заведомо метафизических осново­положений. Это положение дел ограничивало представление о роли эксперимента в научном познании и препятствовало правильному пониманию его функций.

Специфика новоевропейской науки состоит в том, что в ней эксперименту отводится решающая роль, и в том, что сам эксперимент рассматривается в системном ключе. Это значит, что его нельзя трак­товать как случайное стечение обстоятельств или некий экзотический казус. Эксперимент преднамеренным образом организуется на основании тематизированных данных ради выявления закономерности, позво­ляющей обнаружить эйдетические устои объективной реальности. У истоков обоснования роли эксперимента в новоевропейском научном познании стоял английский учёный, полигистор и философ Ф. Бэкон, уподоблявший схоластов паукам, выплетающим сеть понятий, эмпириков – муравьям, занятым бессистемным накоплением случайных эмпирических фактов, а истинных учёных – пчёлам, перерабаты­вающим данности объективной реальности и создающим продукт, обладающий новыми полезными свойствами. Ф. Бэкон абсолютизировал роль индукции в научном познании, что было вполне объяснимым в условиях первоначального накопления фактов, востребованных для тематического научного обобщения. Ф. Бэкон учил: «В действии человек не может ничего другого, как только соединять и разъединять тела природы. Остальное природа совершает внутри себя» [1, с. 12]. Он любил сравнивать эксперимент с инквизиционным допросом, учиняемым учёным природе, а научные приборы – с пыточными приспособлениями. При помощи эксперимента учёный добивается от природы признания, принуждая её выдать собственные секреты, скрывающие естественные закономерности, присущие объективной реальности.

С позиций современной науки это базовое представление может показаться примитивным, принимая во внимание гипертрофированное развитие аналитических функций, образующих теоретический аппарат познания. Оно нуждается в коррективах, обусловленных как местом конкретной науки с её классификационными признаками в системе познания, так и задачами, возникающими в порядке междисципли­нарного взаимодействия внутри частнопредметного знания, но оно не может быть в целом ни отменено, ни пересмотрено, поскольку само фактическое поле научных истин задаётся именно им. Эксперимент задаёт показатели релевантности научно-теоретического обобщения и определяет общий форматив верифицируемости, придавая разнородным эмпирическим данным востребованные научным познанием общенор­мативные черты. При этом философия науки приходит к констатации, сформулированной Ф. Франком: «Единичный эксперимент может отвергнуть теорию только в том случае, если под теорией мы имеем в виду систему отдельных утверждений, исключающую возможность какого-либо изменения» [7, с. 95]. Следовательно, особую значимость приобретает понятие инвариантностии меры вариативности для данной области научного знания, а также вопрос о статусе метафизических образований в познании, препятствующих его реальному прогрессу. Именно в этом отношении эксперимент приобретает практическую значимость, определяющую объём применимых в частнонаучном познании прагматических санкций.

Эксперимент позволяет выявить непродуктивный метафизический рецидив в научном познании и поставить вопрос о соотношении онтологических предпосылок и гносеологических перспектив, но не решить его, поскольку он находится в компетенции философии как форматива тотальной понятийной рефлексии. Наука как таковая не может ответить на вопрос о том, что составляет сущность отношения бытия и мышления, ограничиваясь знанием о том, как действительность предстаёт на предметном уровне в качестве прецедента условного единства мысли и жизни. Проблема состоит в том, что онтология и гносеология опираются на разные системообразующие оппозиции, которые невозможно совместить в теории. Онтология тематизирует бытие на основании оппозиции гилеморфизма, известной ещё со времён Аристотеля, а теория познания, дифференцирующая типы истинности, исходит из тематичности субъекта и объекта. Весьма примечательно, что И.В. Гёте рассматривал опыт, фокусируемый в эксперименте, в качестве посредника (Vermittler) между субъектом и объектом в познании. При этом эксперимент по показаниям дифферен­циации типов истинности в теории познания оказывается релевантным только для эмпирической истинности, но не является, согласно А. Шопенгауэру таковым для истинности металогической, логической и трансцендентальной. Если же наука раскрывает своё содержание как процесс универсального понятийного опосредствования (Vermittlung), как тому учил Г.В.Ф. Гегель, то эксперимент может подтвердить только значимость частного предметно-содержательного результата, отражающего диалектику понятийного синтеза, но не характер идеаций, составляющих средоточие «истинной середины» (die wahre Mitte), в которой он наличествует только (согласно гегелевской диалектике) в качестве частного снятого момента бытия (das Aufgehobensein). Исходя из этой диалектики, А.Ф. Лосев указывал на непродуктивность понятия сущности, если последняя никак и ни в чём эмпирически не является. Из сказанного становится очевидным, что и непознаваемое чистое бытие, и освобождённое от онтологических допущений мыш­ление представляют собой абстрактные фикции, лишённые способного к теоретическому саморазвитию предметного содержания. Теория, утратившая связь с экспериментом, деградирует до уровня пустой каталогизации формализмов.

Представление об онтогносеологических лимитах познания, в которых эксперимент отражает реальное многообразие предметного содержания действительности, выявляя нормы её теоретической идеации, впервые со всей определённостью было сформулировано в концепции выдающегося советского философа, эстетика и литера­туроведа М.А. Лифшица. Творческий путь этого мыслителя начался с критики вульгарного социологизма в литературоведении, найдя свою относительную историческую завершённость в конструкции «полеми­ческого марксизма», специфика которого состояла в актуализации концептуального инварианта «истинной середины» не рецептивного, но проективного семиозиса диалектики, между абстракциями догмати­ческого официоза и ревизионизмом «критической» редакции марксизма. Суть онтогносеологической концепции составляет учение об универ­сальности реального, отражаемого в диалектике категориального опосредствования. Особая роль при этом отводится М.А. Лифшицем критерию практики: «Практика должна сделать объект субъектом, должна раскрывать в нас его субъективные свойства, иначе говоря, сделать его зеркалом» [4, с. 42]. Отсюда вытекает и оценка принципа историзма, позволяющего произвести каталогизацию предметного содержания по рубрикам тематических данностей. Из этого вовсе не следует, что разум познаёт только то, что имплицитно заключено в его антиципациях, которые охватывают габитуальные признаки предмета до того, как он может быть актуализирован эмпирически в материальной деятельности. Речь идёт об апперцепции объекта, а не субъекта. Предмет переводится в процессе познания в «идентифици­рующее состояние» [4, с. 42]. Продолжая это рассуждение М.А. Лифшица, можно прийти к выводу, что процедуру этого перевода in concreto образует эксперимент, если он осуществляется учёным lege artis с точки зрения принятой им теории, отражающей баланс онтологи­ческих предпосылок и гносеологической перспективы.

Онтологические предпосылки определяют рецептивные стороны семиозиса в научной теории, а гносеологические перспективы – проективный. Эта двойственность оказывается косвенным образом присущей и эксперименту, свершаемому в названных онтогносеологи­ческих лимитах. В своём чистом виде оба названных полюса являются абстракциями, и только эксперимент раскрывает их живое предметное содержание. В современной науке, согласно В.Т. Салосину, «исчезло отождествление эмпирической абстракции с реальностью, но зато прочно закрепилось отождествление с реальностью теоретической абстракции» [6, с. 119]. Вот почему универсализм в современной науке оборачивается реификацией понятийной инфляции данностей, изна­чально переводимых в идентифицирующее состояние в режиме вполне корректного эксперимента. В этой связи Г. Йонас пытается ограничить науку из идеалистических соображений: «Становится необходимой пытливая эвристика страха» [3, с. 364]. Ему вторит К. Хюбнер: «сегодняшнее мнение о науке как о своего рода парадигме рационального оказывается иллюзией» [9, с. 266]. К этой позиции присое­диняется целый хор культуртрегеров, экологических экзистенциалистов и постмодернистов, популяризирующих технофобские интенции пост­критического иррационализма, поощряя травматические установки обывательского опыта несчастного сознания. В основе этих заведомо идеологических подтасовок лежит намеренное неразличение рецеп­тивных и проективных черт семиозиса научного познания, однако в реальной практике научного эксперимента они дифференцируемы в той мере, в какой на категориальном уровне актуализируется оппозиция констатирующего и формирующего эксперимента и выде­ляется фактор-множество случаев, где очевидность приобретают прецеденты реального обращения онтологических предпосылок и гносеологических перспектив.

Только классический эксперимент с его онтогносеологическими лимитами может предоставить критерии реальности, ограничивающие понятийную инфляцию синсемантических фикций, которые, как в том убеждён Дж. Холт «определённо не являются необходимыми» [8, с. 229], так как, по свидетельству Д. Чалмерса «сами опытные переживания обосновывают наши убеждения относительно опыта» [10, с. 252]. Именно поэтому рассмотрение рецептивных и проективных онтогносео­логических лимитов семиозиса научного познания позволяет увидеть в самом эксперименте по созданию ситуации идентифицирующего состояния семиотическую проблему sui generis, на что указывает А.Ю. Нестеров: «Деление семиозиса на виды подразумевает оппози­цию нефикциональных и фикциональных знаков» [5, с. 66]. При этом следует согласиться с замечанием И.В. Дёмина: «Структурный метод – это метод выстраивания структур, а точнее, структурных моделей, а не их обнаружения» [2, с. 197]. Итак, эксперимент с его онтогносеоло­гическими лимитами обнаруживает потенциал теоретической идеации в реальности предметного содержания, относительно которого рациональ­ность может практиковаться как программа, обладающая признаками общезначимости, образующими аквизит классического опыта.

Список литературы:

1. Бэкон Ф. Сочинения в 2-х томах. – Мысль, 1978. – Том 2. 575 с.
2. Дёмин И.В. Семиотика истории и герменевтика исторического опыта. – Самара: Самарская гуманитарная академия, 2017. – 273 с.
3. Йонас Г. Принцип ответственности. Опыт этики для технологической цивилизации. – М.: Айрис-пресс, 2004. – 480 с.
4. Лифшиц М.А. Varia. – М.: Грюндриссе, 2010. – 172 с.
5. Нестеров А.Ю. Семиотические основания техники и технического сознания. – Самара: Самарская гуманитарная академия, 2017. – 155 с.
6. Салосин В.Т. Философия и методология науки. – Самара: Самарский муниципальный университет Наяновой, 2006. – 142 с.
7. Франк Ф. Философия науки. Связь между наукой и философией. – М.: ЛКИ, 2007. – 512 с.
8. Холт Дж. Почему существует наш мир? Интеллектуальный детектив. – М.: АСТ, 2016. – 383 с.
9. Хюбнер К. Истина мифа. – М.: Республика, 1996. – 448 с.
10. Чалмерс Д. Сознающий ум. В поисках фундаментальной истории. – М.: Либроком, 2015. – 512 с.