УТОПИЧЕСКАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ

Феномен исторической памяти является одной из самых малоисследованных сфер общественного сознания применительно к социологии культуры, с точки зрения их взаимодействия в процессе социокультурной интеракции. Существующее положение дел вряд ли может считаться приемлемым, особенно в ситуации, когда российский социум пребывает в состоянии интенсивного поиска путей сохранения собственной культурной идентичности при одновременном поиске возможностей интеграции в мировое социокультурное пространство. Без ясного осознания того, каким образом осуществляется детерминация культуры историческим сознанием, каковы возможности и перспективы культурного строительства в исторически детерминированном социуме, невозможно никакое рациональное целеполагание, никакое социокультурное проектирование и прогнозирование.

Продуктивный научный поиск в очерченном когнитивном пространстве предполагает выявление диалектики, связывающей ретроспективное содержание общественного сознания и наличную социокультурную практику. Здесь принципиально важно установить те детерминанты, которые формируют не только культуру в целом, но и формы повседневной жизнедеятельности людей. Принципиально важно установить тот алгоритм социокультурного развития, который напрямую зависит от ретроспективы человеческого сознания и, соответственно, соподчинен ретроспективной логике исторического, этнического, социокультурного, политического и экономического факторов.

Как свидетельствует опыт новоевропейской истории, ностальгическая составляющая исторической памяти благоприятствует появлению различных утопических социокультурных моделей. Парадоксальным образом западная прагматика сосуществует с фантазийностью, поскольку и первая, и вторая в равной степени используются как для анализа культуры прошлого, так и для моделирования будущей культурной парадигмы. По-видимому, речь идет о такой способности исторической памяти, как способность продуцировать детальные и логически выдержанные описания воображаемого культурного идеала, потенциальная возможность объективации которого не должна вызывать сомнений.

Думается, что есть основания для констатации наличия компенсаторной функции в исторической памяти, действующей по «принципу надежды» (Э. Блох). Утопическая составляющая исторической памяти, с точки зрения культуры, непосредственно вытекает из дисгармонии между социально обусловленными культурными потребностями и социально возможными средствами их удовлетворения.

Обращает на себя внимание тот факт, что склонность исторической памяти к актуализации утопических интенций, в полной мере используется идеологией, несмотря на то, что последняя активно дистанцируется от утопии по причине ее явной антинаучности. Вместе с тем трудно не заметить и очевидные различия, существующие между идеологией и утопией в контексте исторической памяти. Применительно к исторической памяти, утопия оппонирует актуально существующей культуре, в то время как идеология своей сверхзадачей видит перманентное репродуцирование наличной культурной модели. Тем не менее, существует очевидное диалектическое взаимодействие между идеологией и утопией: утопия объективируется, переходит в практическую плоскость, видоизменяет существующую культуру и становится идеологией, консервирующей произошедшие культурные изменения.

Некоторые различия между утопистом и идеологом весьма убедительно продемонстрированы Б. Гудвином, отметившим, что утопист соотносится с теоретиком как поэт, воспевающий красоту сада с садовником, знающим, как вызревают сады. «Многие утописты прошлого не обладали ни серьёзными знаниями, ни высокой культурой, их образ хорошего общества выражал просто жажду свободы, справедливости, демократии, и при том в символической форме. Другие люди превращали их видения в теории и политические манифесты. Утопия — явления в принципе двухфазовое, но сегодня, в век академизма и экспериментов, мы забыли о первой фазе — утопической идее — и сосредоточились на второй — теоретизировании и политике» [3, с. 147].

С точки зрения социологической теории, проблематичным видится дифференциация культурообразующего статуса утопии в историческом сознании, где как последняя может быть представлена, либо идеальной моделью, либо нормативной праксеологической установкой. Оптимальным является тот вариант, когда утопическая составляющая исторической памяти ограничивается продуцирования идеалов, что как раз и будет позитивной функцией социокультурного потенциала утопии.

Однако в подавляющем большинстве случаев утопия продуцирует в исторической памяти иллюзию возможности нахождения простого решения сложных социально-культурных проблем, она изначально предлагает готовый проект культурного развития, настаивает на проведении масштабного эксперимента с негарантированными последствиями. Дополнительную опасность придаёт утопии её доступность массовому сознанию, что одновременно делает её весьма жизнеспособной. Учитывая это, идеология постоянно сталкивается с соблазном актуализации утопизма как средства повышения уровня общего уровня культуры. Достаточно вспомнить китайскую «культурную революцию», требующую от ее участников многочисленных «актов героизма» (Ж. Сорель).

Перемещаясь из ментального пространства исторической памяти в сферу социокультурной практики, культурная утопия может вступать в прямую конфронтацию с жизненными реалиями или, напротив, приобретать реалистические контуры, отказываясь от своей иллюзорной составляющей. В любом случае, речь идёт о болезненном процессе, сопровождающимся неизбежным культурным шоком.

Утопизм исторической памяти несводим исключительно к реформированию наличной культурной среды. Вместе с тем утопия может выступать и в качестве одной из фобий исторического сознания, служить своеобразной защитной реакцией на различные деструктивные сценарии культурного развития, представляющей собой стремление «ухода» от культурного дискомфорта. Здесь отчётливо просматривается намерение затормозить процессы культурных изменений, построить отношения с историей на собственных условиях.

Очевидная неосуществимость социально-экологических, этических и культурных и иных утопических проектов, неоднократно доказывалось многочисленными экспериментами, осуществляемых в самых разнообразных исторических условиях и в различные периоды времени.

Впрочем, ущерб, нанесенный утопическим культуротворчеством, означает не только напрасную трату человеческой энергии и материальных ресурсов. Логическим итогом утопии, в контексте социокультурного пространства, становится ее противоположность своему изначальному целеполаганию, поскольку реализованная утопия, что и подтверждает «культурная революция» в Китае, оборачивается тоталитаризмом (П. Александер).

Таким образом, одной из основных проблем здесь становится проблема противоречия между позитивными, самими по себе, утопическими императивами и издержками их практической реализации. Думается, необходима программа целенаправленных, институционально оформленных усилий, ориентированных на эмансипацию исторической памяти от утопических представлений.

О репродуктивных способностях утопии говорил еще Н. А. Бердяев, подразумевая под этим именно специфические особенности исторической памяти. В силу противоречивости своего содержания, историческая память очень часто оказывается неспособной адекватно реагировать на связанные с культурой изменения, не в состоянии выявлять и задействовать адаптивный потенциал общества, обеспечивающий его интеграцию в новую социокультурную ситуацию.

Одновременно следует подчеркнуть, что в утопии нельзя видеть культурную доминанту исторической памяти. Утопическое и реалистическое начала существуют в исторической памяти в качестве бинарных оппозицицй. Локализация утопического начала весьма существенно ограничивается осознанным или полубессознательным обращением к ретроспективе конкретно-исторической эмпирии, достаточно четко проводящей грань между возможным и невозможным.

Идею утопического отношения к традициям культуры весьма четко отметил П. И. Новгородцев: «Мысль о всецелом преображении существующего требовала безусловного отрицательного отношения к истории и безусловного разрыва с прошлым» [2, с. 271]. Очевидно, что радикальное отрицание культурного наследия выступает необходимым условием утверждения культурного идеала. Провозглашая общественную потребность в новой культурной парадигме, утопизм настаивает на прерывании культурной традиции в качестве препятствия для культурных преобразований. По сути, речь идет об отрицании действительности сформировавшейся историей культуры, её объективности и независимости. Эмансипация от культурного наследия открывает простор для опасной релятивизации культурного пространства.

Впрочем, когда мы говорим об утопической составляющей исторической памяти, то подразумеваем, в первую очередь, определённые интеллектуальные традиции, а не общее состояние массового сознания, так же не лишённого утопизма, хотя это уже совсем другая разновидность утопии. Более того, ориентации массового сознания предпочитают убедительность эмпирически оправдавшей себя культурной традиции любым теоретическим конструктам. Достаточно прямолинейно о культурном иммунитете исторического сознания заявил Ж. Бодрийяр: «Было бы бесполезно побуждать массы к поискам позитивного мировоззрения или к критическим умонастроениям, ибо они попросту этим не обладают; всё, что у них имеется — это сила равнодушия, сила отторжения. Они черпают свои силы лишь в том, что изгоняют или отвергают, и, прежде всего, это — любой проект, превосходящий их понимание, любая категория или рассуждение, которые им недоступны. В этом есть элемент хитрой философии, источником которой служит наиболее жестокий опыт — опыт животных или крестьян: нас-то уж больше не надуешь, мы-то себя в жертву «светлому будущему» не принесём» [1, с. 107].

«Отрицательный баланс» исторической памяти создает благоприятные условия как для утопий, так и для их противоположностей. В качестве примера достаточно вспомнить о мифологии техногенной культуры, порожденные научно-техническим прогрессом. Технократам, убежденным в способности науки и техники решить любые проблемы культуры, противостоят не менее утопичные идеи антисциентистов. Причем замеры изменений содержания общественного сознания последних десятилетий, произошедшие благодаря издержкам научно-технической революции, обусловили изменение расстановки акцентов внутри самой парадигмы современной культуры.

Список литературы:

1. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. — М., 2000.

2. Новгородцев П.И. Об общественном идеале. — М., 1991.

3. Alexander P. (ed) Utopias. — L., 1984.