ИНСТИТУТ САМОДЕРЖАВИЯ В РУССКОЙ КОНСЕРВАТИВНОЙ МЫСЛИ XIX ВЕКА

THE INSTITUTE OF AUTOCRACY IN THE RUSSIAN CONSERVATIVE THOUGHT OF THE XIX CENTURY

Mamuka Mchedlidze

Doctor of Russian Studies, Invited Professor at the Institute of Slavic Studies, Tbilisi State University,

Georgia, Tbilisi

АННОТАЦИЯ

Самодержавие как одна из форм русской государственности оказало огромное влияние на исторические судьбы России. Именно в рамках самодержавной государственной модели Россия превратилась в евразийскую державу. Изучение феномена самодержавного института, в котором власть основывалась на живом диалоге с обществом, представляет собой исключительно важную задачу для понимания природы русского государственного строя и общественного менталитета. На основе метода структурного анализа изучены философские конструкты самодержавной монархии, разработанные в фундаментальных памятниках русской консервативной мысли XIX века. Теоретическое наследие консервативных мыслителей этой эпохи, посвященное исследованию истоков, природы и роли самодержавия, сохраняет свою актуальность и требует самого тщательного анализа для выработки современной стратегии развития государственных институтов России.  

ABSTRACT

Autocracy as one of the forms of Russian statehood, had a huge impact on the historical fate of Russia. It was within the framework of the autocratic state model that Russia turned into a Eurasian power. The study of the phenomenon of an autocratic institution, in which power was based on a lively dialogue with society, is an extremely important task for understanding the nature of the Russian state system and social mentality. The fundamental legacy of Russian conservative thought of the XIX century, devoted to the study of the origins, nature and role of autocracy, remains relevant and requires the most thorough analysis to develop a modern strategy for the development of state institutions in Russia.

Ключевые слова: консерватизм, самодержавие, цивилизация, государственные традиции, каноническое право.

Keywords: conservatism, autocracy, civilization, state traditions, canon law.

Русская консервативная мысль XIX века занимает отдельное место в истории становления и развития отечественной консервативной школы. По сути, в данный период завершилось оформление основных школ русского консерватизма, которыми русская политическая наука представлена по настоящее время. Именно в это время были созданы фундаментальные труды, в которых изложены и обоснованы канонические постулаты основных школ русского консерватизма: православной, евразийской и государственно-патриотической. Можно с полным основанием заявить, что эти труды носят доктринальный характер и именно на них основывается современное понимание природы русского консерватизма.

Обобщив и проанализировав наследие своих предшественников, идеологи консерватизма XIX века, по сути, сформировали универсальное целостное мировоззрение, основанное на синтезе православных ценностей и государственных традиций Руси. Труды консерваторов этой эпохи носят, по сути, программный характер. В них не только обоснованы основные постулаты консерватизма, но и намечены конкретные пути развития русского общества в рамках консервативной модели.

Важнейшее место в этих трудах занимает институт русского самодержавия, который в русском консерватизме изначально рассматривается как совокупность теоретических принципов и политических институтов православного монархического государственного устройства. Самодержавие постулируется как взаимосвязанная единая система религиозной и светской власти, играющая объединяющую и направляющую роль в русском обществе. При этом ряд авторов не ограничился изучением самодержавия в рамках обобщающих трудов, но посвятил ему отдельные исследования.

Исключительная обширность теоретического наследия требует тщательного отбора наиболее важных источников, которые по своему содержанию носят системный, мировоззренческий характер.

К числу таких фундаментальных трудов относятся «Монархическая государственность» М.Н. Тихомирова, «Русское самодержавие» Н.И. Черняева, «Православие, самодержавие, народность» Д.А. Хомякова, «Великая ложь нашего времени» К.П. Победоносцева, «Записка об отношении русского народа к царской власти» И.В. Киреевского, «Россия и Европа» Н.Я. Данилевского, «Восток, Россия и славянство» К.Н. Леонтьева, «За великую Россию. Против либерализма» В.П. Мещерского. Каждая из данных работ представляет собой, по сути, законченный философский конструкт, в котором проанализированы и обобщены основополагающие вопросы общественного и государственного строительства, социального мировоззрения, роли и места индивидуума в обществе.

Подробно исследуются вопросы православной монархии в работах «О причинах возвышения Московского княжества» В.И. Вешнякова, «Власть московских государей» М.А. Дьяконова, «Взгляд на развитие московского единодержавия» И.Е. Забелина, «Русские юридические древности» В.И. Сергеевича.

Содержание этих трудов носит ярко выраженный цивилизационный характер. В каждом из них вопросы общественно-политического устройства России рассматриваются не в рамках абстрактной политической модели, а на основе православного самодержавного института, утвердившегося в России со времен формирования ее как евразийской державы в XVI веке.

Соответственно, исследователи в своих работах излагают целостную систему социального и государственного устройства, которое основано на освященном Русской православной церковью наследственном единодержавии русских государей, которое находится в неразрывной интерактивной взаимосвязи со всеми группами и слоями русского общества.

В этом отношении мы должны прежде всего отметить фундаментальное произведение М.Н. Тихомирова «Монархическая государственность», которое исследует широчайший спектр вопросов государственного управления, связанных с происхождением, сущностью, формами и задачами самодержавной власти.

Основой самодержавного уклада русского общества Тихомиров считает целый комплекс «религиозных, социально-бытовых и внешнеполитических условий славянских племен, соединившихся в Русское государство» [12, c. 149], который задолго до монгольского нашествия определил тягу к единодержавной власти, связанной живым общением с народом.

Исходной моделью русского самодержавия исследователь берет систему правления Андрея Боголюбского, который в условиях резкого ослабления родового начала в системе государственного управления руководствовался исключительно каноническим церковным правом, сформулированным в трудах русских церковных деятелей своей эпохи. В итоге Андрей Боголюбский пришел к системе самодержавной государственной власти, одобренной церковью и обществом, которая руководствуется исключительно духовно-нравственными категориями православной веры [12, c. 163–165]. При этом сопротивление родовой аристократии рассматривается как однозначно деструктивный процесс, который наносит ущерб формированию центральной державной власти и проистекает исключительно из узкорегиональных интересов отдельных правителей при отсутствии у них осознания общенациональных ценностей [там же, c. 165].

Начало оформления Руси в самодержавную монархию Тихомиров относит к периоду Ивана Великого, когда в титул московского князя добавилось наименование «Государь», а сам князь во внешнеполитической переписке именует себя «Царем» [12, c. 167–168].

Окончательное становление русского самодержавия исследователь относит к царствованию Ивана Грозного, когда практическая составляющая единоначальной власти, получившая развитие у его предшественников, получила теоретическое обоснование в трудах церковных и государственных деятелей. При этом одним из виднейших теоретиков самодержавия выступает сам Иван Грозный [12, c. 170–175].

Особое внимание исследователь обращает на соборный характер русского самодержавия, который и является определяющим фактором его народной природы и охранительных функций не одного или нескольких сословий, а в общенациональном масштабе [12, c. 172–174].

В рамках классической триады «православие, самодержавие, народность» исследует вопросы русской государственности Д.А. Хомяков. При этом православие рассматривается как широкая культурная составляющая русского общества и, по сути, основа русского цивилизационного кода. Народность понимается Хомяковым как широкая общественная база, на которой и происходит реализация этого цивилизационного кода. Самодержавие же выступает в качестве связующей силы между православием и народностью, которая носит организующий и консолидирующий характер в общенациональном масштабе. При этом Хомяков обращает особое внимание на различие между русским самодержавием и западным абсолютизмом, постулируя превосходство исторической русской формы государственного устройства над западными институтами. В доказательство своей позиции автор обращается к теме петровских реформ, которые, «привив ложные понятия... не успели исказить народных понятий», в результате чего они не смогли «отнять у народа самого дорогого залога его государственной мощи – полного доверия к царю как к тому, в ком он видит воплощение своего народного единства и органической внутренней связи» [14, c. 158].

Таким образом, главное отличие русского самодержавия от западного абсолютизма – самобытная природа русской власти, основанная на ее постоянном диалоге с обществом, на всеобщем равенстве перед духовно-нравственными ценностями и законами. Как и другие исследователи, Хомяков во главу угла ставит общественное согласие на основе русской соборности, а самодержавие рассматривает как инструмент реализации этого согласия во внутренней и внешней политике [14, c. 159–160].

Русский народ никогда не рассматривал своего царя как неограниченного деспота. Самодержец исполнял роль общенародного правителя, строго державшегося тех же нравственно-этических норм, что и все общество, что определяло их живую взаимосвязь и исключало любые внутренние предпосылки перерождения исторической русской верховной власти в деспотию по образцу западного абсолютизма [14, c. 169].

Н.Я. Данилевский рассматривает вопросы взаимоотношений русского самодержавия с Западом в рамках цивилизационной дихотомии. Признавая европейскую модель государственного устройства итогом рационального осмысления вопросов социального управления, Данилевский категорически отвергает возможность духовного единения власти и общества на западе. Европейская модель мироустройства и управления ориентирована на практический интерес каждого отдельного класса или сословия. Взаимодействие между ними происходит на основе материального интереса и политических амбиций [2, c. 23]. Это порождает перманентный антагонизм внутри западного социума, который в определенной степени может сдерживаться временным совпадением экономических и политических интересов отдельных сословий, а также сильными институтами государственной власти. Однако любое внутреннее или внешнее потрясение приводит к немедленному росту социальной конфронтации вплоть до революции [там же, c. 170–171]. Современную ему Европу Данилевский рассматривает как угасающую в духовно-нравственном плане цивилизацию, которая исчерпала свой созидательный потенциал и полностью переориентировалась на материальную сторону жизни в виде научно-технического прогресса и поиска еще более изощренных форм экономической эксплуатации [там же, c. 171]. Это обрекает западное общество на моральную эрозию и обесчеловечивание, человек в нем потеряет то главное, что делает его человеком, – самого себя. Объектом социального интереса на Западе становится не духовное совершенствование человека, а исключительно материальная сторона его жизни, что объективно ведет к интеллектуальной и нравственной деградации личности и общества. Как мы видим сегодня, эти выводы Данилевского оказались пророческими.

При этом исследователь твердо следует мысли о самобытности цивилизации, которое зиждется прежде всего на этнопсихологическом складе народа [2, c. 124]. Из этого суждения Данилевский делает вывод о существовании «славянской идеи» и «славянского типа» нации и государственности, которые присущи только русскому народу [там же, c. 127].

Этим славянским типом государства и является русское самодержавие. Основанное на началах канонического церковного права и исторических традициях русской соборности самодержавие является тем мощным механизмом регуляции, который ограждает Россию от внутренних и внешних угроз [2, c. 491–492].

В тесной связи с духовными и государственными традициями Византии рассматривает становление и развитие русского самодержавия К.Н. Леонтьев [6, c. 300–301]. Признавая исключительную культурно-историческую роль Византийской империи, Леонтьев исходит из творческой трансформации ее государственно-политических традиций на русской почве [там же, c. 326–327]. Восприняв все лучшее от великой православной державы, Русь реализовала собственный геополитический потенциал и после крушения Византии стала главным оплотом канонической самодержавной государственности.

Анализ работ Леонтьева явственно показывает, что его мировоззренческую основу составляет классическая русская триада, выраженная в «Теории официальной народности» С.С. Уварова [13, c. 70–72]. При этом Леонтьев решающее место отводит именно православию, которое скрепило в себе самодержавие и народность. По сути, это был взаимопроникающий процесс, в результате которого каждая из трех ветвей русской державности вобрала в себя черты остальных двух. Таким образом, духовно-нравственные и общественно-политические скрепы русского общества нашли свое отражение как в православной вере, так и в государственных институтах. В результате этого монархия стала главной и единственной организующей силой общества [6, c. 326–327].

Характерно, что понятие «империя» для Леонтьева сосредоточено в духовном измерении. Российская империя является «империей духа», главное предназначение которой – исполнение миротворческой и моральной роли в истории. В этом смысле расширение Русской империи есть расширение цивилизованных форм социального бытия, в котором учитываются интересы как всех населяющих ее народов, так и всех общественных слоев, классов и групп. Тем самым достигается общественная гармония, обеспеченная непререкаемыми ценностями веры и морали [7, c. 521–522].

Особое внимание исследователь обращает на внешнюю охранительную функцию русского самодержавия, которое заключается как в обеспечении безопасности славянского мира, так и исторической преемственности византийских традиций в русской геополитике [8, c. 514–515]. В силу этого России необходимо вести активную внешнюю политику не только в западном, но и в южном направлении, где происходит смыкание геополитических интересов России с историческими традициями Византии [там же, c. 517].

Консервативная парадигма К.П. Победоносцева, изложенная в целом комплексе его работ, основана на непререкаемом авторитете и неприкосновенности духовных и государственных охранительных начал [10, c. 207–210]. Совмещая теоретические исследования с широкой практикой государственного управления, Победоносцев выработал свое видение охранительных традиций, особое внимание обращая на сравнительный анализ России и Европы.

Полемизируя как с либеральными кругами внутри России, так и с зарубежными авторами, исследователь сформулировал целый ряд консервативных принципов, которые сохраняют актуальность вплоть до нашего времени.

Отсутствие альтернативы самодержавию подтверждается всем ходом европейской истории, когда формально демократические механизмы управления в реальности представляют собой тиранию финансового и политического меньшинства над всем обществом [10, c. 33–35]. В условиях западной демократии даже самый тщательный контроль за органами законодательной и исполнительной власти не в состоянии преодолеть влияние корпоративных сил, стремящихся проводить свои узкие интересы вопреки интересам большинства. Тем самым западный парламентаризм при внешнем соблюдении принципов народовластия изолирует систему власти от широких масс, превращая в фикцию их участие в общественном и государственном управлении [там же, c. 38]. Все внешние атрибуты западной формы народовластия носят несвободный и декларативный характер. В частности, выборы всегда носят строго направленный в угоду тем или иным политическим силам характер, а целью их является приведение к власти не народных избранников, а их ставленников. Общество в этом процессе присутствует лишь в качестве аморфной массы, которая своим участием должна придать ему некое подобие легитимности. Будучи управляемыми и рассчитанными только на реализацию внешней формы народовластия, выборы обеспечивают приход к власти людей, не обладающих ни гражданской ответственностью, ни качествами государственного правителя [там же, c. 40–43].

Аналогично обстоит дело и со свободной печатью, так как она целиком находится в руках относительно небольшой части общества, имеющей экономическую и политическую власть. В условиях зависимости от конкретного хозяина печать не может оставаться свободной и в той или иной форме будет проводить его интересы.

На основании этого заключения Победоносцев выстраивает свою формулу западной модели государственной власти как власти корпоративной, в которой отсутствует живая связь между правителями и народом, а развитие общества определяется механическим соотношением потребностей и возможностей. Будучи глубоко чуждой широким слоям, западная модель власти представляет собой благоприятную почву для всякого вида политических и экономических злоупотреблений, которые еще больше отчуждают население от государства [10, c. 44–45].

Особенно тщательно Победоносцев подходит к пониманию индивидуальной и общественной свободы, так как она, по его мнению, является важнейшим показателем цивилизационной зрелости нации и государства. Отсутствие единодержавной центральной власти неизбежно отдает общество в руки корпоративных групп, а это исключает живое участие масс в управлении государством. Более того, наличие в обществе политически и экономически могущественного меньшинства создает перманентную опасность социальной дестабилизации, ибо его интересы всегда расходятся с интересами бесправного большинства.

Совершенно иной является природа русского самодержавия, которую Победоносцев характеризует как «самопожертвование» во имя общественных интересов [10, c. 186–187]. Корни самодержавия уходят в народное сознание, и в его представлении царь является верховным правителем, чьим главным долгом является забота о народе. В этом своем предназначении царь ответственен перед Богом за каждого из своих подданных. В совокупности это определяет неразрывную духовную связь самодержавия с обществом, выявляя его истинно народную природу.

В острой полемике с либерализмом отстаивает свою монархическую концепцию В.П. Мещерский. Именно либерализм представляет главную угрозу основам русской формы общественного устройства, ибо ставит под удар его главные начала – духовность и соборность, заменяя ее безудержным индивидуализмом и материализмом [9, c. 273–374]. Будучи глубоко антигуманным учением, либерализм является главным источником всякого рода разрушительных социалистических учений, которые имеют целью разрушение соборного самодержавия с последующим духовным и физическим закабалением русского народа.

Наибольшую опасность представляет распространение либерализма среди русской интеллигенции, так как она является носителем социального интеллекта, искажение которого неизбежно приведёт ее в лагерь врагов исторических форм русского бытия и, прежде всего, русской государственности. При этом интеллигенция губит не только себя, уходя от правильного пути восприятия мира, но также губит и остальную часть общества, распространяя в нем свои заблуждения. В конечном итоге расшатываются не только идеологические, но и нравственные устои социума, что обрекает его на интеллектуальное вырождение и хаос [9, c. 321–323].

Доктринальные принципы самодержавия у Мещерского основаны на синтезе религиозных и государственных традиций, с особым упором на права и обязанности самого самодержца [9, c. 52]. Применительно к России исследователь категорически отвергает само понятие «неограниченной власти», постулируя целый комплекс абсолютных нравственных и социально-политических правил, которые обязательны для каждого члена общества от царя до рядового гражданина. Отводя решающую роль господствующему в русском обществе православному мировоззрению, Мещерский прямо заявляет: «...для русского православного человека искони царь-самодержец потому не может быть неограниченным, что он ограничен своей ответственностью перед Богом и перед своей совестью, и всего, что вера в Бога и его совесть ему не дозволяют, Самодержец не может делать» [там же, c. 53]. Таким образом, природа русской монархии сама по себе исключает любую форму неограниченного самовластия и деспотии, представляя собой живой союз власти и общества, основанный на соборных традициях Руси и сложившийся в среде православной духовности.

Идеалом государственного устройства для Мещерского является монархия времен царствования Николая I, когда твердая державная рука сдерживала проникновение чуждых западных ценностей в Россию. Николаевская эпоха «будучи олицетворением мысли, воли и власти – твердых и ясных, с одной стороны, держала в порядке и приневоливала к порядку, а с другой стороны, рождала всегда твердые преграды и препятствия своеволию, своемыслию и вызывала, следовательно, всякий ум к подчинению, с одной стороны, и к борьбе с препятствиями – с другой стороны» [9, c. 33].

Не выступая против отмены крепостного права, Мещерский открыто критикует либеральные реформы 60–70-х гг. XIX века, которые ни по своему содержанию, ни по исполнению не отвечали национальным интересам России. В конечном итоге они привели к резкому росту нигилизма в обществе, усилению либеральных тенденций и разобщению сословий, внося тем самым в общество постоянно нарастающее внутреннее противостояние. Этот процесс, по мнению Мещерского, неизбежно должен привести к революции, если не будут приняты меры по возвращению к охранительным устоям.

Еще дальше в своих воззрениях идет И.В. Киреевский, который прямо увязывает прочность самодержавных устоев с модернизацией России на консервативных началах [5, c. 322]. Это теоретическое построение Киреевского тем важнее, что оно явственно показывает живой потенциал консервативных ценностей, которые, строго следуя охранительным традициям в духовно-нравственной и общественно-политической сфере, полностью поддерживают рост производительных сил общества за счет разумной организации общественного труда и потребления. Предлагая четкую программу совершенствования самодержавных устоев, Киреевский не ограничивается только вопросами внутренней политики. Взаимоотношения России с окружающим миром он рассматривает как реализацию формулы «спокойной силы», которая действует исходя, прежде всего, из собственных геополитических интересов [там же, c. 322].

Будучи твердым поборником народного просвещения, Киреевский строго разграничивает русские национальные традиции и рационализм Западной Европы. При этом это размежевание касается только гуманитарной сферы, а в плане естественных наук никаких ограничений быть не может. Русское и европейское просвещение носят изначально антагонистический характер, так как первое основано на консервативных, а второе на либеральных ценностях [5, c. 151–153]. Здесь Киреевский вплотную подходит к тому же фундаментальному вопросу, что и все русские консервативные мыслители XIX века, – к вопросу о месте и роли человека в социуме. Русское просвещение ориентировано на духовном совершенствовании каждого члена общества, дабы через его мысли и действия оно сохраняло жизненный потенциал. Европейское просвещение носит исключительно материальный характер, оно основано на бездушном анализе человека и мира и все мерит меркантильными категориями. В результате главное содержание человеческой личности – его разум – оказывается подчинен исключительно материальному расчету, что ведет к его нравственной деградации. Европейская просветительская мысль «не могла быть ни украшена высокою надеждою, ни согрета глубоким сочувствием», отмечает Киреевский, проводя прямую параллель между либерализмом и обесчеловечиванием западного мира [там же, c. 154]. Таким образом, автор приходит к мысли об антигуманной природе западного абсолютизма, основанного исключительно на материальных началах, подчинивших себе даже европейские направления христианства (католицизм, протестантизм), что и составляет его главное отличие от русского самодержавия, фундаментом которого выступает общественное согласие.

Во многом схожи с этими установками монархические взгляды Н.И. Черняева, основу которых составляют четкая концептуализация истоков, природы и значения самодержавного института в русской истории [15, c. 96–98]. Как и другие мыслители консервативного направления, основу самодержавной государственности Черняев видит в монархических взглядах русского народа [там же, c. 161–163].

Полемизируя с идеологическими противниками, Черняев особенное внимание обращает на ряд нравственных императивов, среди которых особенно выделяет личную и общественную свободу. Представительная власть исключает подлинную свободу, ибо она фактически представляет собой власть толпы, навязывающей свою волю социальному меньшинству. При этом согласие отсутствует и внутри представительного большинства, что неизбежно ограничивает его внутреннюю свободу. А с учетом несвободы выборов, ход которых всецело определяется интересами отдельных корпоративных групп, имеющих финансово-экономические и политические ресурсы, представительная власть представляет собой настоящую диктатуру меньшинства, облеченную во всевозможные формы внутри общественного противоборства. В противовес этому «самодержавие не только не мертвит свободы, а всецело держится на ней» [15, c. 194], ибо оно держится на веками освященных институтах власти и морали, которые недосягаемы для отдельных амбициозных групп и сословий, и может обеспечить общественный мир и согласие. На основе этого рассуждения Черняев приходит к однозначному выводу, что «монархия должна быть признана такой формой правления, которая столь же мало посягает на человеческое достоинство, как и на свободу» [там же, c. 211].

Обращает на себя внимание геополитическая составная в монархической теории Черняева. Необходимость самодержавия он объясняет огромными пространствами русского государства, которое нужно было сохранить от внешних и внутренних посягательств: «Нужна была сильная власть для того, чтобы сплотить эту территорию и это население в один крепкий политический организм. Если бы эта власть была ограничена парламентом или чисто республиканскими учреждениями, она не могла бы служить цементом для такой колоссальной державы, как Россия» [15, c. 23]. При этом автор выделяет самодержавную власть как единственно национальную, которая как в виде государственного института, так и в виде представляющей его царской династии изначально ориентирована на служение всему обществу [там же, c. 24]. Это служение выражается, прежде всего, в охранении общества от внутренних и внешних нестроений, которые неизбежны в любую эпоху. Однако наиболее полно служение самодержавия своему народу проявляется в непрерывной заботе о его цивилизационном росте, о создании условий для реализации всего народного потенциала как в духовно-нравственном, так и в физическом измерении [9, c. 215–217].

Как уже отмечалось, все философские конструкты русского монархизма носят строго выраженный цивилизационный характер. Они рассматривают монархию не как абстрактную «вещь в себе», но всегда как определенную форму общественно-политического устройства, сформировавшуюся и развивающуюся в конкретной исторической эпохе. Именно этим объясняется обращение ряда исследователей к теме становления Московского царства вначале как самостоятельного и наиболее влиятельного русского княжества, а затем его превращения в объединяющее ядро евразийской русской державы. Характерно, что в качестве теоретической основы самодержавной модели рассматривается не только каноническое церковное право, но также практическое и идеологическое наследие московских государей.

В частности, М.А. Дьяконов, изучая историю становления Московского княжества, приходит к выводу, что московские великие князья могли разработать и реализовать концепцию самодержавного правления только в рамках своей исторической миссии по объединению русских земель в единое государство [3, c. 91]. При этом с самого же начала формирования единой державы московским князьям пришлось в полной мере задействовать внутренние и внешние охранительные начала верховной власти на основе православных духовно-нравственных и правовых принципов.

Эту точку зрения разделяет и В.И. Сергеевич, особое внимание обращая на необходимость укрепления сильной центральной власти в условиях формирования обширной территории евразийской Руси [11, c. 20–22].

Еще дальше в своей оценке роли Московского княжества идет В.И. Вешняков, который не ограничивается только вопросами становления самодержавного института, но и прямо увязывает политику московских князей с процессом превращения Руси в российскую сверхдержаву [1, c. 43–44]. Проводя сравнительный анализ геополитических ресурсов древнерусских княжеств, Вешняков обращает внимание на совокупность внешних и внутренних неблагоприятных условий, не позволивших им стать объединяющим центром русских земель. Только московские князья сумели выстоять в геополитическом противоборстве с объективными и субъективными факторами, что позволило им на основе церковного права и практического опыта реализовать самодержавную модель правления, а затем под ее властью начать собирание русских земель [там же, c. 45–48].

Аналогичную оценку причинам и роли формирования московской модели единодержавия, ставшей основой единой русской государственности, дает И.Е. Забелин. Особое внимание он обращает на многообразие государственных традиций северной Руси: от Новгородской республики до единовластного Тверского княжества [4, c. 495–497]. Каждый из этих государственных субъектов многополярной Древней Руси лишь частично реализовал свои геополитические возможности, однако так и не смог выйти за пределы регионального центра силы. В одном случае их объединительные возможности ограничивались экономическими интересами (Великий Новгород), в другом – удельными интересами правящих кругов, которые не выходили за пределы своих княжеств. Забелин обращает особое внимание на идеологическое противоборство Древней Руси с римским католицизмом и язычеством Золотой Орды, в которой именно Московское княжество (князья и духовенство) заняло ведущие позиции [там же, c. 502]. Этот фактор стал одним из важнейших в деле геополитического возвышения Московской Руси.

Подводя итог, мы можем выделить следующие исторические факторы, которые определили природу и формы русской самодержавной государственной модели:

– формирование мировоззренческой основы самодержавия, основанной на синтезе православия и Русского права и нашедшей воплощение в геополитической концепции «Москва – Третий Рим»;

– становление социальных и государственных институтов самодержавной власти, определивших управление Россией из единого центра и превращение ее в евразийскую державу;

– на основе православного мировоззрения утверждение союза общества и государственной власти, при котором подчинение первого второму определяется не силовым принуждением, а общенациональным сознанием;

– четко выраженная управленческая функция государственных институтов, где силовая составляющая была направлена прежде всего на ограждение от внешних угроз.

На основе этих исторических предпосылок и сформировалось русское самодержавие, которое вобрало в себя фундаментальные нормы канонического церковного права и традиции русской соборности.

Таким образом, в русской консервативной мысли XIX века обосновываются следующие фундаментальные парадигмы теории и практики русского самодержавия.

 1. Самодержавие рассматривается в рамках православной цивилизационной доктрины как ее неотъемлемая часть и основа общественно-политической системы.

2. Самодержавие характеризуется как живое и вечное общение между властью и обществом, в котором обе стороны имеют различные права и обязанности (в зависимости от своего социального положения и социальных функций), но полностью равны перед каноническим правом и духовно-нравственными ценностями.

3. Русское самодержавие в силу своего изначально народного происхождения коренным образом отличается от западного абсолютизма, основанного на материальном начале и лишенного живого общения с народом.

4. Русское самодержавие не ограничивается только рамками государственно-политического строя, но является цивилизационной моделью русского мира, включающей в себя все стороны жизни человеческого общества.

Очевидно, что исследование вопросов сущности и исторической роли русского самодержавия далеко не исчерпало себя. Значение традиций русской государственности, основанных на живом диалоге сильной центральной власти с народом, выходит за пределы самодержавного периода русской истории. Этот исторический опыт особенно актуален на современном этапе, в условиях восстановления геополитической роли России как мировой державы.

Список литературы:

1. Вешняков В.И. О причинах возвышения Московского княжества. – СПб., 1851.
2. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. – СПб. : Общественная польза, 1971.
3. Дьяконов М.А. Власть московских государей. – СПб. : Типография И.Н. Скороходова, 1889.
4. Забелин И.Е. Взгляд на развитие московского единодержавия // Исторический вестник. – 1881. – № 2–4.
5. Киреевский И.В. Духовные основы русской жизни. – М. : Институт русской цивилизации, 2007.
6. Леонтьев К.Н. Византизм и славянство. Полное собрание сочинений. – СПб. : Владимир Даль, 2005. – Т. 7, кн. 1.
7. Леонтьев К.Н. Территориальные отношения. Полное собрание сочинений. – СПб.: Владимир Даль, 2005. – Т. 7, кн. 1.
8. Леонтьев К.Н. Храм и Церковь. Полное собрание сочинений. – СПб.: Владимир Даль, 2005. – Т. 7, кн. 1.
9. Мещерский В.П. За великую Россию. Против либерализма. – М. : Институт русской цивилизации, 2011.
10. Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени. – М. : Русская книга, 1993.
11. Сергеевич В.И. Русские юридические древности. Т. 1: Территория и население. – СПб., 1890.
12. Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. – М. : Облиздат, Алир, 1998.
13. Уваров С.С. Доклады министра народного просвещения С.С. Уварова императору Николаю I // Река времен. – М., 1995. – Вып. 1.
14. Хомяков Д.А. Православие, самодержавие, народность. – М. : Институт русской цивилизации, 2011.
15. Черняев Н. И. Русское самодержавие / сост., предисл., примеч., имен. словарь А.Д. Каплина; отв. ред. О.А. Платонов. – М. : Институт русской цивилизации, 2011.