ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ПИСАТЕЛЕЙ-ЭМИГРАНТОВ ПЕРВОЙ ВОЛНЫ (НА ПРИМЕРЕ «ПУТЕШЕСТВИЯ ГЛЕБА» Б.К. ЗАЙЦЕВА И «ДЕТСТВА НИКИТЫ» А.Н. ТОЛСТОГО).
АВТОР, ГЕРОЙ, ЖАНР

Кошелева Мария Викторовна

аспирант Уральского федерального университета

имени первого Президента России Б.Н. Ельцина, г. Екатеринбург

E-mail koweleva_m@mail.ru

После стремительно произошедших в жизни всего поколения радикальных перемен, связанных с революцией 1917 года, многие писатели, покинувшие страну, пытались в своем сознании и произведениях «остановить мгновение», зафиксировать в памяти безвозвратно ушедшее прошлое, передать представление о нем читателям разных поколений. Именно поэтому интенсивно начинают развиваться жанры мемуаристики и автобиографии. «Подлинность изображаемого обеспечивает повышенный интерес читателя и более высокую степень эмоционального восприятия произведения. Совмещение реальности факта с богатством литературных возможностей его отражения — важнейшее достоинство художественно-документальной прозы» [5, с. 3].

Ностальгическая мука, которая терзала многих и таких разных писателей, побуждала их к оперированию сходным материалом. Именно отдаленность от непосредственных событий обусловила специфическое сплетение достоверности и художественного пересоздания. Ощутимое присутствие в этих произведениях автобиографического начала, событий, связанных с жизнью авторов, их детством, которые угадывали и сразу схватывали современные им читатели и критики, побуждало называть эти произведения автобиографиями.

Так, узнаваема в «Детстве Никиты» Сосновка, в которой, так же как и Никита, Алексей Толстой провел детские годы. В повести он сохранил название хутора. Сохранил и некоторые имена: мать А. Толстого звали Александрой Леонтьевной, учителя — Аркадием Ивановичем Словоохотовым. Сталкивался в своей жизни писатель и с Мишкой Коряшонком. Запечатлел в тексте Толстой и навсегда оставшуюся в памяти подробность — маску Пушкина, которая висела в его кабинете и вдохновляла его на творчество. («В комнате горела печь, потрескивали дрова, рассыпались угольками. Красноватым мигающим светом были освещены спинки кожаных кресел, угол золотой рамы на стене, голова Пушкина между шкафами. Лиля сидела не двигаясь» [6, с. 38]).

Здесь сроднялись та бесспорность бывшего (документального) и то, что сохранила уже не память, а достроило воображение.

Показательно, что А.Н. Толстой изначально писал «Детство Никиты» как небольшой рассказ для детей, но, увлекшись замыслом, погрузившись в воспоминания о своем детстве, он создает уже повесть, в основу которой ложится множество автобиографических реалий.

Схожие чувства испытывал и Б.К. Зайцев, признаваясь, что «годы оторванности от России оказались годами особенно тесной с ней связи в писании. За ничтожными исключениями все написанное здесь мною выросло из России, лишь Россией и дышит. В произведениях моих первых лет зарубежья много отголосков пережитого в революцию. Далее — тон большего спокойствия и объективности» [2, с. 590].

«Путешествие Глеба» для автора — это отдушина после всех выпавших на его долю и долю многих русских писателей бед, создавая которую можно вновь вернуться не только в родные края, детство, но и к истокам творчества. «В других вещах, в зарубежье мною написанных, уже нет раннего моего импрессионизма, молодой «акварельности», нет и тургеневско-чеховского оттенка, сквозившего иногда в конце предреволюционной полосы. «Путешествие Глеба» обращено к давнему времени России, о нем повествуется как об ис­тории, с желанием, что можно, удержать, зарисовать, ничего не пропуская из того, что было мило сердцу» [2, с. 591].

Похоже, что авторы и не стремились к точной жанровой определенности своих произведений. Так, в эмиграции Б.К. Зайцев создал четыре автобиографических романа («Заря» — 1937, «Тишина» — 1948, «Юность» — 1950, «Древо жизни» — 1953) под общим заглавием «Путешествие Глеба». (В контексте нашей работы нас будет интересовать лишь первая часть тетралогии — «Заря», где показаны детские годы героя).

Зайцев же определяет жанр своего произведения как «роман — хронику — поэму» [2, с. 591]. И, действительно, мы можем найти в «Путешествии Глеба» черты всех этих жанров. В основе сюжета лежат факты собственной биографии писателя, он последовательно изображает все то, что с ним произошло в жизни, как бы создавая ее хронику. «В построении сюжета Зайцев строго придерживается хронологической последовательности изложения событий, что приближает его произведение к наиболее традиционному в рамках автобиографической прозы жанру «хроники»» [1, с. 29].

Хотя Зайцев изобразил в произведении основные этапы собственной судьбы, он неоднократно отступает от фактического совпадения. Автор тетралогии изменил все имена, в том числе и имя главного героя, выпустил некоторые события реальной жизни, ввел вымышленных персонажей — все это отдаляет «Путешествие Глеба» от жанра автобиографии или хроники.

Определение, которое дает своему произведению Зайцев, отличает многомерность авторской интенции. В «Путешествии Глеба» сливаются воедино проза и лирика, воссоздается исторический образ России и передается жгучая тоска по ней автора, отражаясь в авторских отступлениях, которые рассыпаны по всему тексту. Они посвящены России в целом, жизни различных социальных слоев, направлены на создание родного образа России конца XIX века. Мы чувствуем не только грусть автора, но и «странную» любовь к русскому миру, свойственную русским писателям.  

 «Постоялый двор России! Чем бы и как бы ее ни поминать, но неужели не вздохнешь по грязной комнате с окнами на площадь, по подушкам с красными наволочками, мухам, затхлому воздуху, запаху отхожего места, как только отворишь дверь на «галарейку», под которой двор с распряженными, кормящимися лошадьми?» [3, с. 69]. Или: «Если взглянуть глазами будничными, почувствуешьли поэзию, величие устовского утра июньского, прелесть Ландышевого леса, таинственность Чертолома, необычайность вида из дальнего уголка парка и широту русского приволья? Может быть, все это было лишь в душе? Пусть приснилось. Но навсегда. И ничем сна не вытравишь» [3, с. 83].

И уже вместе с Зайцевым читатель задумывается: «Внутренно не оказывается ли Россия главным действующим лицом — тогдашняя ее жизнь, склад, люди, пейзажи, безмерность ее, поля, леса и т. п.? Будто она на заднем плане, но фон этот, аккомпанемент повествования чем дальше, тем более приобретает самостоятельности» [2, с. 591—592].

Но Зайцев тут же спешит опровергнуть такие предположения, замечая, что «это история одной жизни, наполовину автобиография — со всеми и преимуществами, и трудностями жанра. Преимущество — в совершенном знании материала, обладании им изнутри. Трудность — в «нескромности»: на протяжении трех книг автор занят неким Глебом, который, может быть, только ему и интересен, а вовсе не читателю. Но тут у автора появляется и лазейка, и некоторое смягчающее обстоятельство: во-первых, сам Глеб взят не под знаком восторга перед ним. Напротив, хоть автор и любит своего подданного, все же покаянный мотив в известной степени проходит через все» [2, с. 591—592].

Зайцев Б.К. окончательно размывает жанровые границы своего произведения. И читатель уже не удивляется, что в названии произве­дения дается отсыл еще к одному жанру — жанру путешествия. Роман настолько многомерен, столько разных воспоминаний, переживаний, размышлений, связанных с потерянной родиной, сопряжено в единое целое, что ограничиться рамками одного жанра просто невозможно.

Соединение же в рамках одного текста нескольких жанров ведет не только к постоянному взаимодействию между ними, но и нарушению их структурных принципов. Если в автобиографии герой и автор-повествователь — это одно и то же лицо, то в «Путешествии Глеба» повествование ведется от третьего лица, что нарушает жанровые принципы автобиографии.

В произведениях о детстве возникает важная проблема — соотношение автора и героя, сопряжение детского и взрослого взгляда на мир. Между автором и героем в «Путешествии Глеба» ощущается большой разрыв во времени, они разведены и в пространственном и психологическом отношении.

Взгляд ребенка — наивен, субъективен, импрессионистичен, для Глеба мир с каждым днем открывается с новой стороны. Автор же в романе, находясь в позиции «над» создаваемой картиной, может сообщать сведения о давно прошедших временах или грядущих, может оценивать взгляд ребенка, вводя такие фразы, как «если бы Глеб был старше» или «так кажется ему» и др.

Автор-повествователь занимает в романе активную роль. Он всегда рядом с Глебом, видит и отмечает все, что с ним происходит. Комментирует его наблюдения за окружающим пространством.

«Проблема факта решается в тетралогии в соответствии с художественной сверхзадачей: единичные факты собственной жизни отбираются Зайцевым и возводятся до уровня общего и типического. Писатель стремился создать не образ конкретного человека, а типический образ представителя своей страны и своего поколения, взращенного определенным жизненным укладом. Зайцев часто подчеркивает обыкновенность Глеба, называет его «отрок русский», одновременно утверждая право каждой личности отстаивать индивидуальную неповторимость своего внутреннего мира» [1, с. 30]. Поэтому в романе переплетаются между собой два взгляда автора на героя. С одной стороны, Глеб — это представитель народа, России, страны, которая его растит и воспитывает. С другой стороны, это ребенок, который по-своему мыслит, чувствует, переживает.

Существенно отличается от подхода Зайцева, подход Толстого, который «заставляет читателя видеть за всем рассказанным не взрослого автора-повествователя, а маленького рассказчика, по-своему передающего свои впечатления, переживания и думы» [4, с. 196]. Основной художественный принцип повествования А.Н. Толстого в «Детстве Никиты» — изображение жизни людей, событий, природы, увиденных «глазами персонажа». Повесть просто пронизана детскими оценками окружающего пространства.

Толстой настолько погружается в описываемые события, что растворяется в них, исчезая практически бесследно. «С этим основным принципом повествования А.Н. Толстого связана — опять-таки характерная для его художественного метода — отстраненность автора-повествователя. <…> Писатель предоставляет действовать своим героям, скрещивает разные восприятия действительности разными персонажами, сам не комментируя их поступки и действия, открыто не вмешиваясь в их конфликты, прямо не раскрывая своего отношения к ним, полностью отказываясь от авторских отступлений» [4, с. 200].

В «Детстве Никиты» отстраненность повествователя, почти целиком передающего свои функции герою, ощущается с особенной отчетли­востью. Именно это дает возможность читателю усомниться в автобиографичности данной повести, так как в произведениях автобиографического жанра, независимо от идейнохудожественной, тематической, стилевой специфики должен присутствовать голос автора-повествователя. «Функция этого, своего рода «лирического героя» в прозе — осмысление и оценка своего прошлого, своих детских, отроческих или юношеских переживаний и раздумий» [4, с. 200].

Итак, мир детства в прозе русского зарубежья — особый, вновь восстановленный при помощи памяти мир. Как можно заметить, при типологическом сходстве книги имеют существенные различия. Одним из главных отличий является соотношение автора и героя в тексте. И если А.Н. Толстой на первый план выдвигает слово мальчика, сам образ ребенка, то у Б.К. Зайцева преобладает зона сознания автора.

Список литературы:

1. Громова А.В. Жанровая система творчества Б.К. Зайцева: литературно-критические и художественно-документальные произведения: Авто­реферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Орел: Изд-во Орловского ун-та, 2009. — 47 с.
2. Зайцев Б.К. О себе // Зайцев Б.К. Собр. соч.: в 5 т. М.: Русская книга, 1999. — Т. 4. — 624 с.
3. Зайцев Б.К. Путешествие Глеба. — Собр. соч.: в 5 т. М.: Русская книга, 1999. — Т. 4. — 624 с.
4. Поляк Л.М. Алексей Толстой — художник. Проза. — Издательство «Наука», 1964. — 462 с.
5. Симонова Т.Г. Мемуарная проза русских писателей ХХ века: поэтика и типология жанра: Учеб. пособие. Гродно: ГрГУ, 2002. — 119 с.
6. Толстой А.Н. Детство Никиты. М.: Дет. лит., 1978. — 112 с.